Сыренец (Васкнарва), ч. 4

Родился я 25 октября 1935 г. в посёлке Васкнарва или Сыренец, как часто называют сами сельчане. Он расположен у истока левобережья реки Нарова (Нарва) и Чудского озера.

Мой отец Рассадкин Павел Васильевич родился здесь же в Сыренце 30 августа 1909 г. Он учился в Сыренецкой школе, потом служил в эстонской армии. Семья отца была по тем временам небольшая: три сестры и два брата. Самая старшая Тоня (Антонина) вышла замуж за Ивана Чертова, который был сапожником. Елизавета в 1933-м году уехала в Нарву на работу. Мария умерла в молодости. Михаил (1916 г.р.) в 1937 г. тоже подался на заработки в Нарву. Остались в селе дедушка, мой отец и бабушка Анна Кузьминична из рода Гуняшина, которая умерла в 1936 году (22.10.1874 – 12.12.1936).

Мой дедушка Рассадкин Василий Хрисанович (род. 30.09.1869 — сент. 1947 г.) имел небольшой домик, расположенный к северу от замка. Дом был с высоким крыльцом, двором и банею, с небольшим участком под огород. Имели корову и покосы (пожню). В селе мы считались крестьянской семьей, но, кроме прочего, имелось главное занятие – сапожный промысел. Поэтому эту профессию от своего отца Василия перенял и мой отец. В маленькой комнатушке они шили сапоги. Получали на заказы кожу и работали до позднего вечера, чтобы успеть к сроку выполнить заказ. Шили юфтевые и рыбацкие сапоги, обшивали валенки, изготавливали гамаши и другие изделия из кожи. Сапожным ремеслом тогда занималось треть посёлка. А сапоги, что изготавливались отцом и дедом оплачивались сразу. Их потом продавались в крупных городах Нарве, Тарту и на всех проходивших ярмарках.

Отцу надо было иметь в доме женщину, и выбор пал на мою маму Александру, она ему нравилась. В январе 1935 года сыграли свадьбу, а в октябре я и родился.

Мама, Лу́панова Александра Михайловна, родилась 21 июля 1911 года. С 9 лет начала зарабатывать на хлеб, помогать своей семье: ходила в подпасках пасти коров, выполняла хозяйственные работы в других семьях, пришлось работать няней и в прислугах в Муствеэ, Таллине. Вспоминаю однажды случай, рассказанной моей мамой, когда она была еще подростком, работала в прислугах и пробежала расстояние от Муствеэ вечером по дороге босиком. Её отпустили на Илью. Добежала до селения буквально до захода солнца, но на другой день так опухли ноги, что даже не могла пойти в церковь.

Рассадкина Александра Михайловна (Лупанова) родилась 21 июля 1911 года. Училась в Сыренецкой начальной школе с 8 лет. Окончила 4 класса. 2 года ходила в поле (Иизаку, Каукси). Затем в прислугах в Поповом доме (полицейский) Карл Иванович, у него было 2 детей. Жена немка окончила гимназию. Затем с 16 лет в Мусвеэ в прислугах 1,5 года у Домашкина Егора Кузьмича, у него брат. Владели небольшими кожевенными заводами. Сам он скупал цикорий и перепродавал. Имел небольшой магазин, где торговал мелочью (сахар, хлеб), пекла хлеб, варила сахар. Приходилось и торговать. Однажды обварила сахаром руку. Отпустили на неделю в деревню, так как не могла работать.

Затем устроилась в Таллин в 30 годах у Чугуновых (он был генерал). Она немка Елизавета Григорьевна. Было 6 щенков. Мыла их, варила им похлебку. Затем отпустили на Илью. Затем была у Сульг Ольге Федоровны тоже в прислугах до 1935 года. У неё жила 3 года. Её муж преподавал военным гимнастику. Мальчику было 3 года. Звал все меня Алляля. На свадьбу подарили серебряную ложечку. Где было выбито Ал-ля-ля.

Училась в школе, писали на грифельной доске. Учитель Августин Андреевич. Однажды … Что такое точка. Я ему ответила — эта капка.

У моего отца был один брат Коля (за какое-то дело был арестован) вели в тюрьму. Было холодно, провалился в Ямской струге. Простудился и умер скоропостижно.

Сестры Поля, Катя, Надя. Поля Трелина, Катя Мельникова, Надя?

Зыбина Ольга Федоровна тоже была в прислугах. Вот почему мы в более лучших отношениях.

У Гагарина (Томасова) есть брат Николай. Мы с ним часто сорились. Жил он через дом. Бросались друг в друга камнями.

Я когда жила в Таллине приходила к Павлу Трелину, жил где-то в районе Теестузе. Жена его староверка с Черного. (Создал революционную организацию. Во время войны расстрелян).

У Егоровых было много детей. Они никогда не обращала на них внимания. Они плачут, орут. Делает свое дело, даже песни поёт.

Голубев (Косюлин) Ванька раскопал наш сундук. В бане заметила свои кружева. (Этот сундук с вещами был закопан перед домом Лупанова …).

… Пришли к Ленькиным родителем в Обхонь (Карьяма) в отпуск. Август. Была сильная гроза. Он сидел около розетки. Над головой гитара. Стоял парень рядом. Его здорово ударило в голову. Он погиб, а парня откачали, но стал больным. Уйдет в лес, ходит там целую неделю. Что там делает, как питается — никто не знает.

У Шванцевой Манефы (было 6 девок), муж Максим огородов на 1 душу.

Квасиха — 1 душу.

Мандушкина — 1 душу.

Я имела огородов на 4 души.

Павел Дунайский с братом имел глиняный завод (горшки, чашки). Чашечный завод, Скамья. После войны работал.

Утром собирались в Муствеэ на певческий праздник, но пароход не пришел, июнь 1941 г.

Касьян Шутов жил около церкви. Много знал пословиц, поговорок, стихов. Особенно о дне Касьяна, который был через 4 года (29 февраля). Пробовали записывать.

Около стрельбища рыли канавы, параллельно друг к другу. Мальчишками нашел серебряных монет, рубленные на части, тонкие такие.

На 7 человек накапали 40 мешков картошки. До весны не хватило, чтобы садить. Приходилось заново покупать и сажали. Выращивали и капусту. Весной на ярмарках покупали поросят, а осенью убивали. Зимой их не держали. Солили снетки и жарили с картошкой.

Семья Лу́пановых, откуда родом была моя мама, по тем временам была большой – в семье было 7 детей. Её отец Лупанов Михаил Михайлович тоже считался крестьянином. Владел домом, имел корову и покосы. В молодости рыбачил, плотничал, участвовал в строительстве различных строений, занимался перевозками по реке и Чудскому озеру. Однажды на большой ладье семейства Маховых перевозил дрова из Юрьева (Тарту) и попал в сильнейший шторм. Ладью выбросило на мель в районе Раннапунгерья, и он с напарником чуть было не утонули, но выжили. После шторма, их на лодке доставили на берег. Ладью же сильно повредило.

Он воевал в первую мировую в районе г. Ломжа. Получил ранение в лопатку и повредил ногу. Вернулся, но принёс собой лихорадку, которая его впоследствии и сгубила. Умер в 1947 году.

Бабушка Мария Андреевна из дома Солдатихиных, уроженка Сыренца. Всю жизнь прожила в селе до самой смерти. Пережила своего мужа. У моей мамы было три сестры и три брата: Анна, Татьяна, Мария. Два брата Алексей и Иван умерли в молодости, а Николай Лупанов – мой крестный погиб под Великим Луками в декабре 1942 года в звание младшего лейтенанта.

Самая старшая дочь Анна вышла замуж за Мейнхарда Трамперка. Татьяна за Мейнхарда Каська, Мария – за Фомченко, моя мама – за Рассадкина.

В послевоенные годы бабушка Мария долго проживала в деревне, дети её не забывали и часто ездили в гости.

Дом, где я родился, принадлежал моему деду по отцовской линии Василию Хрисанфовичу и располагался на протянувшейся вдоль реки самой длинной Ямской улице. Дом, срубленный из бревен, был с высоким фундаментом и крыльцом и состоял из одной большой комнаты, перегороженной на две части. Также по левую сторону имелась небольшая комнатушка с верстаком.

Жили мы на северной окраине посёлка в районе новой дороги, проложенной незадолго до войны. Добротный деревянный дом, обшитый тёсом, мало чем отличался от своих соседей, разве только тем, что располагался в глубине сада, прикрытый с улицы деревьями. Стиснутый с двух сторон своими собратьями, казалось просто чудом сумел уместиться на узенькой полоске земли.

Дом состоял из двух жилых комнат, тесных сеней и сапожной мастерской. Вплотную к дому примыкал вместительный двор с коровником и сеновалом. Затем шел огород, и в конце картину замыкала приземистая баня. За баней начиналась пойма примерно 3 или 4 километра длиной без признаков леса и кустов, заросшая травой по пояс. Трава в ветряную погоду колыхалась так, словно это зелёное море. Там были деревенские покосы. А дальше за поймой отросток реки – Ямская струга. Там виднелись крыши с трубами и части верхних строений домов в селении Ямы, в том числе и Никольской церкви.

Первая комната, как самая большая, считалась гостиной, имела три двустворчатых окна с тюлевыми занавесками и выглядела более светлой и уютной, несмотря на то, что свободное пространство вдоль стен занимали буфет, комод, круглый стол, покрытый скатертью, стулья и две кровати. Над комодом висели семейные фотографии, а в большом углу – икона. Окна комнаты выходили к дороге. Украшением этой комнаты считалась висящая новая керосиновая лампа с абажуром. При помощи шнура она то поднималась, то опускалась. Из окон этой комнаты открывался прекрасный вид на реку со снующими лодками и пароходами. Еще были старинные часы, бой этих часов был таким громким, что прохожие, проходя мимо дома, говорили: «У Кресановых бьют!».

Эта комната имела две двери. Через одну попадаешь в сени и дальше на улицу, а другая вела в небольшую комнатку, которая служила сапожной мастерской. Там стояли два верстака и полки с инструментами. В углу находились различные приспособления. Очень часто с раннего утра и до позднего вечера оттуда доносился стук молотка, запах кожи и клейстера. Отец с дедом шили по заказу сапоги. Работали на Алексей Заутина. Эта работа считалась одним из основных видов заработка.

Чуть ли не треть второй комнаты занимала русская печь с плитой, лежанкой и печурками. У единственного окна стоял большой обеденный стол, где собиралась вся семья, а рядом с дверью стояла огороженная шторами кровать. Здесь спал глава семьи дед Василий Хресанович («Кресаныч» как называли его соседи). Когда-то за столом собиралось обширное семейство Рассадкиных, но начиная с 30-х оно постепенно начинало таять. Умерла бабушка, уехала в Нарву одна из старших сестёр Елизавета, здесь в посёлке вышла замуж Антонина, затем уехал один из братьев Михаил. И до 40 года в этом доме оставались дед, мой отец, мать и я.

Около печки рано утром или поздно вечером ежедневно колдовала мама, возясь с ухватом и горшками. В доме, после смерти бабушки, она являлась единственной женщиной и все работы, связанные с хозяйством лежали на её плечах. Вставая рано утром, она успевала прибрать комнаты, ухаживать за коровами, прополоть огород, накормить семью. Каждую неделю пекла то хлебы, то пироги с рыбой, то булочки. Печь она умела, и соседи, иногда пробуя их на вкус, хвалили. Отец добавлял: «Она у меня кудесница. Всё может!». Всегда с нетерпением ждал этого дня, чтобы испробовать душистый и теплый кусочек пирога или хлеба.

Был я в молодости непоседой, вечно куда-то убегал или пропадал долгое время. Моя мама очень боялась, чтобы я не утонул в реке. Дед Василий всегда следил, чтобы я далеко не уходил, но иногда не успевал за мной. Запомнились несколько таких случаев в 4-х летнем возрасте. Однажды моя мама утром вытянула из печки только что испеченные, аппетитные с подрумяненной корочкой хлебы и положила на подготовленную на полу скатерть, накрыв их сверху. На мою просьбу дать мне кусочек, объяснила, что когда они остынут, она мне кусочек отрежет. И ушла доить корову. Соблазн пересилил мамин запрет, и я решил ускорить их остывание. Пошел в мастерскую, где хранился сапожный инструмент, достал молоток, откинул скатерть и стал пробивать дырки. За этим преступление меня застал отец, и  тут же воздал мне должное за мои действия.

Или был второй случай. Дед куда-то отошел по делам. А я по лестнице поднялся на чердак, где у отца хранился большой сундук с книгами. Конечно же раскрыл сундук и, обнаружив книги, с удовольствием стал рассматривать картинки. Внизу меня долго искали и звали, но я почему-то не откликался, пока мой дед не поднялся на чердак и заметил в углу кепочку, которая выделялась на фоне сундука.

Отец иногда брал меня с собой в город, поэтому до войны я часто бывал в Нарве. После деревни непривычно слышать шум большого города, несмотря на то, что наша деревня была одна из крупнейших на реке. Утром рано, задолго до гудка парохода, вся семья вставала. Отец, собираясь в дорогу, всегда шутил, обещая купить что-нибудь матери и деду. Мне казалось в городе много интересного. На пароходе никогда не находился в каюте, а на верхней палубе, любуясь прибрежными лесами и красивыми деревеньками с церквями, утопавшими в зелени. Красота да и только! Приближаясь к Нарве, пароход входил в узкий канал с правой стороны которого, почти что у самой воды росли раскидистые деревья, закрывая город. Но вот канал кончился и перед тобой во всей красе развернулся один из пригородов – Кулга. Небольшая гавань, забитая небольшими судами. От Кулги до самого центра города шла длинная 4-километровая аллея. Она проходила мимо знаменитой Кренгольмской мануфактуры. Около него одно из красивейших чудес природы – водопад. Шум его такой, что нельзя было спутать с шумом улиц. Гостил я здесь не долго и с отцом уезжал обратно в деревню тем же маршрутом.

Родившись в середине 30-х годов у меня почему-то отчетливо отпечатался в памяти посёлок с его деревянными и каменными домами, часовня, что стояла у изгиба дороги, напротив её церковь деревни Скамья, 2-х этажная школа со скрипучими ступеньками, Попова горка, по которой приходилось не раз на санках скатываться зимой и детский сад, открытый за полтора года перед войной в бывшем поповском доме.

В северной части посёлка, там где начинается небольшая возвышенность, сохранились развалины когда-то грозной крепости. Осталось только четырехугольное трёхэтажное сооружение с толстыми стенами и крупными бойницами, похожими на окна. Во внутрь тогда можно было попасть только через узкие проёмы, расположенные чуть ли не на уровне земли. Несмотря на множество окон там вечно царил полумрак и тишина, нарушаемая щебетанием ласточек да воркованием голубей. А на северо-западной стороне от неё сохранилась часть кладки нижнего этажа 12 метровой орудийной башни. Весь холм усеян камнями и битым плитняком. Между цитаделью и башней находился глубокий колодец, засыпанный из опасения, что кто-нибудь из детей может нечаянно туда свалиться.

Вместе со своими сверстниками неоднократно посещал эти развалины. Ребята постарше лазали по различным переходам или старались подняться как можно выше, поближе к вершине. Оттуда хорошо просматривалась местность: покосы, река и озеро. Бывали случаи, что кто-то и падал, получая ушибы. Ну, а если нас заставали здесь взрослые, то непременно стремились выпроводить отсюда. И мы уходили подальше от греха. Приходилось таскать и камни. Таким способом нас, самых младших использовали при попытках найти лаз в таинственный подземный ход, о котором по посёлку ходили различные легенды. Поэтому некоторым моим сверстникам казалось, что попасть туда просто. Стоит только разобрать завалы, а затем можно легко спуститься по ступенькам вниз под каменные своды. Многие от своих отцов и дедов не раз слышали, что там в подземелье прятались сокровища, награбленные рыцарями после походов. И, что подземные ходы расходились в разные стороны и на большие расстояния. Многие непременно добавляли о подземном ходе, что шел на противоположный берег реки. Насколько эти легенды соответствовали действительности судить трудно. Может быть какая-то доля правды в этом и была. В те времена многие из моих сверстников этому верили.

Моя бабушка Лупанова Мария Андреевна вспоминала не раз о том, что когда была молоденькой девочкой подходила не раз близко, но заглядывать туда боялась. Испытывала почему-то необъяснимый страх.

Сама крепость от частых осад дошла до нас в руинах. Местные жители использовали её камень для различных хозяйственных нужд.

А рядом с крепостью стояло большое здание с покосившимися дверьми. Здесь же на улице находились бочки с водой, ручная помпа, висели багры, топоры и сушились пожарные рукава. Вечерами сюда собиралась молодёжь и устраивала в зале танцы. Это была любимая «пожарка». Построенная недавно, но к концу 30-х уже успела придти в ветхость.

После установления Советской власти в Эстонии, отец подался в Нарву на заработки. Ему удалось поступить на суконную фабрику. Иногда приезжал на пароходе на побывку домой, а затем уезжал обратно.

Весть о войне ворвалась среди воскресного июньского дня совсем неожиданно. Она, как буря, пронеслась по деревне, вея растерянность среди людей. Где-то там на западе у границы шли бои, лилась кровь и рушились здания, а здесь – тишина. В этот день многие собирались отправиться загорать на горке, совершить прогулку на пароходе по озеру, а комсомольцы деревни провести в этот день еще одно мероприятие – и вдруг война! Она всколыхнула всю деревню от начала до конца. Они группами собирались у народного дома, прислушиваясь к телефонным звонкам из открытого окна. Никого не радовал этот воскресный день. Действительно радоваться было нечему. Днём состоялся большой митинг, выступали горячо и гневно. После митинга люди расходились взволнованно, бурно обсуждая происшедшее. С этого дня деревню как подменили. Эта весть всколыхнула и нарушила равномерный ритм.

Больной дед не мог удержаться в постели и ушел к соседям разузнать более точные новости, но никто ничего не мог сказать. Мать без толку суетилась по комнате, поминутно охая, смахивала слезу. Отец в это время был в Нарве, он работал на Ситцевой фабрике и жил у брата. Мать волновалась, приедет он или нет, но он приехал. Последний раз посадил меня пятилетнего на колени и гладил своей жесткой рукой и с такой тоской и грустью смотрел на всех нас, что казалось вот-вот выкатиться непрошеная слеза. Не знали мы тогда, что последний раз видим своего отца. Весь вечер он просидел с дедом.

Отец пробыл с нами не долго. Перед отъездом на семейном совете решили, что мать поедет вместе с ним до города, младший братишка Сергей (он родился 3 сент. 1940 г.) временно останется у сестёр матери, а я с дедом. Провожали отца до парохода всей семьей. Вместе с ним уезжали и многие односельчане. Никогда на пристани не было столько народу, как в этот день. В воздухе стоял шум, говор, крики, песни, плач. Как прощались передать трудно, только дед кашлял поминутно, отворачиваясь и вытирая глаза. Мы долго стояли с дедом вместе со всеми на пристани, провожая пароход до тех пор, пока он не скрылся за поворотом реки.

Тяжело было расставаться отцу со своей семьей, зная что может быть не вернется никогда. Из Нарвы он ушел в армию красноармейцем в 1941 г., а в декабре 1942 г. пропал без вести в районе Великих Лук.

Из Нарвы приехала мама. Рассказывала, что самолёты чуть ли не каждый день там бомбят железную дорогу.

Первой весточкой приближения фронта стал приезд специального мостоотряда, который около крепости спешно начал наводить плавучий мост через реку. Вторым крупным событием было появление с озера всевозможных пароходов и барж. Все они швартовались по обеим сторонам реки. В деревне появилось множество народу. Она редко видела такое скопление людей, разве только при торжественном освящении Сыренецкого собора.

Замолкли по вечерам весёлые голоса, песни, звуки баяна, гармошки. По утрам лишь изредка уходили пароходы на Нарву и возвращались назад без пассажиров. По деревням поползли тревожные слухи и вдобавок зашевелилась местная нечисть. Дыхание войны стало ближе. Появились первые красноармейцы. Суровые, подтянутые они переходили понтонный мост молча, не поднимая головы, избегая тревожных взглядов. Появились первые самолёты, они целыми днями висели в воздухе и поливали огнём пулемётом вдоль дороги и переправу через реку. Появились первые жертвы. На другой день к деревне стала прибывать флотилия судов и катеров. Оказалось, что после захвата Пскова всем судам было приказано покинуть город и переправляться к Нарве, но почти все застряли около нашей деревни. Хотя некоторые баржи и пароходы всё-таки ушли в Нарву.

Многие жители покидали свои дома и уходили на восток, надеясь уйти от приближающегося фронта подальше. В деревне из оставшихся жителей начали формировать партизанский отряд. Часть жителей поступила в Нарвский и Вирумааский рабочие полки. К ним можно отнести Кочеткова, Трелина Александра, Соколова Сергея.

Тётя Маня ездила к брату в Таллин, где он учился на курсах в военном училище. После их встречи на другой день началась война. Она видела на рейде корабли Балтийского флота. Там в Таллине еще не чувствовалось дыхание войны. Вовремя отправлялись поезда, работали все магазины, только по вечерам увеличивалось количество патрулей. Через день выехала из Таллина и с большим трудом добралась до деревни.

Мама уехала в район Тудулинна рыть оборонительные сооружения совместно с другими жителями. Там она последний раз видела отца. Однако вскоре вернулась из-за сложной обстановке в районе Гдова. На семейном совете, где присутствовали все сестры, решили, что в виду того, что мы живём очень близко у реки, надо перебираться поближе к лесу к старшей сестре тёте Анне. У некоторых жителей во дворе были вырыты щели, от непрекращающихся налётов. Самолёты несколько раз бомбили мост через реку, разбивали, но быстро восстанавливали. Одна лишь «Заря» продолжала, как ни в чем не бывало совершать рейсы между Нарвой и деревней.

Третьим наиболее крупным событием была переброска одной стрелковой дивизии из-под Гдова при помощи Чудской военной флотилией. Случилось это 17 июля. Усталые, запыленные войны, высаживаясь с кораблей, строились в роты и уходили туда, где гремела канонада. Раненых размещали в школах и оказывали первую помощь. У некоторых кораблей были разбиты настройки и пробиты борта. Целый день моряки самоотверженно их ремонтировали, стараясь привести их в божеский вид. В связи со сложной обстановкой флотилия ушла в район Муствеэ.

Прорвав оборону восточнее Гдова, немцы неожиданно для всех 19 июля во второй половине появились в Скамье, расположенной на правом берегу. Часть жителей успели переправиться через реку, но большинство всё же осталось на месте. Немцы сходу хотели перейти через реку, но красноармейцы успели взорвать мост. Получились даже курьёзные случаи. Некоторые жители Скамьи отправившись утром в магазин в Васкнарву за покупками и вынуждены были остаться. В деревне скопилось много беженцев, не успевших переправиться на тот берег. Весь восточный берег до самой Нарвы был занят врагом.

Немцы, заняв Скамью, устроили на мельнице и церкви наблюдательные пункты и решили поджечь наше село, что и сделали. В это время воинских частей красной армии в деревне не было. Было только оставлено небольшое количество ополченцев с винтовками.

Это был одним из самых тяжелых дней. На улице было появляться опасно и многие попрятались в щелях, вырытых наспех около домов, и ожидали ночи. По каждым подозрительным местам открывали минометный огонь.

Не прорвавшись к Нарве немцы сделали попытку прорваться вновь через реку. Они открыли огонь по деревне, а также по пароходам и баржам, стоящим у причалов. Они обстреливали наше село зажигательными снарядами, поджигая дома, в итоге тогда половина деревни сгорело. Старожилы вспоминали, что первый дом загорелся Ляпчиных. Многие бросились из деревни в лес по новой дороге, только что построенной перед войной. Это было одно из неприятных зрелищ панического бегства жителей. Среди них был и я с бабушкой Марией. Еще никогда не приходилось мне слышать такой гвалт на дороге. Жители хотели, как можно быстрее, уйти от этого опасного места. Моя мама с маленьким братишкой на руках где-то затерялась в этой бушующей толпе. Взрывы падающих снарядов, треск выстрелов, пыль над дорогой …

Все это создало панику. Многие попрятались в канавах, выжидая удобный случай. У самого леса последний раз оглянулся на утопающею в зелени деревню и увидел, как тяжелые клубы дыма тянулись к небу. Это пылали некоторые дома.

С мамой и её отцом пришлось встретиться лишь на другой день на берегу озера в Смольнице. Вместе с ней пришли и сёстры. Выходили на берег, смотрели в сторону деревни и гадали, что же горит — дома Скамьи или Сыренца. Оттуда доносился гул канонады. Но положение лучше не становилось и здесь появлялись самолёты. Пришлось срочно перебираться в лес куда-то между Смольницей и Ременником. На скорую руку был выстроен блиндаж с укрытием. Вместе с нами скрывались и многие жители не только нашей деревни, но и с других. Лес тоже оказывался не очень спокойным. Каждый день над лесом появлялись самолёты, обстреливали из пулемётов или наносили бомбовый удар по подозрительным местам.

Приехал дедушка Вася и передал, что в деревне теперь опасно, и что там сражается истребительный батальон, где видел многих односельчан. Наступил август, стало по ночам холодно. Костров не зажигали, боясь привлечь самолёты. Почти что каждый день немцы с педантичностью обстреливали нас из орудий, пугая всё живое. На перекрёстках дорог появляться было уже не безопасно. Но некоторые жители всё не могли усидеть на месте, они почти что каждый день пропадали где-то в деревнях. Приходили и рассказывали новости о том, что происходило вокруг. В районе Иизаку-Тудулинна проходили тяжелые бои. Неспокойно было и в Нарве. В районе Куремяэ появилась какая-то банда и т. д.

Некоторые из односельчан украдкой вздыхали, вспоминая мирные годы, и гадая, что будет дальше. Отец матери вспоминал первую мировую войну, где он воевал против немцев, как его ранило у Ломжи в 1915 году под левую лопатку. Рассказывать свой пройденный жизненный путь он любил, а жизнь его была не из сладких. Там же на фронте он схватил тропическую лихорадку. Около года он провалялся по различным госпиталям. Вернулся домой с пошатнувшимся здоровьем. А дома его ждали новые заботы, новые печали и радости. Зимой ловил со своими дочерьми рыбу, уходя далеко в озеро, рискуя погибнуть. Летом работал на различных баржах, возя дрова и товары, зарабатывая на хлеб. Всё это рухнуло в одно прекрасное время, пропала надежда и радость. Часто вспоминал своего Николая, как там ему под Таллином. Взял бы сам в руку винтовку, да слабое стало здоровье, да и руки стали не те. За этими разговорами селяне коротали свои тревожные августовские ночи. Разрывы снарядов и бомб теперь были не такими страшными, как прежде. Иногда через леса проходили ополченцы: усталые, останавливаясь, брали махорку. Вокруг них моментально собирались толпы жителей, отдавая последнее, а те делились последними новостями.

К середине августа трудно очень трудно было разобраться в обстановке. Самолёты беспрестанно бомбили Нарву. Чуть ли ни вокруг нас происходили бои. Гул канонады доносился то с востока, то с запада, а то вдруг яростно разгорался на севере. Некоторые жители решили уйти глубже в леса, но вдруг наткнулись на немцев. Те выгнали всех на дорогу, заставили лежать лицом вниз и бесцеремонно вытряхивали содержимое из карманов. Мы по прежнему продолжали мерзнуть в своих наскоро сделанных блиндажах, тревожно прислушиваться к гулу самолётов и разрывов авиабомб. Затем всё стихло. Однажды отец матери вместе с некоторыми жителями все же ушел в сторону деревни выяснить обстановку. Вернувшись, объяснил, что в деревне спокойно. Бойцы Красной армии отступили в сторону Нарвы, а немецкие части ушли дальше на восток. В Скамье тоже некоторые жители уже вернулись. И мы стали собираться обратно в дорогу.

В один из солнечных дней августа мы, наконец то, появились в деревне. Что нам бросилось в глаза, когда мы миновали кладбище и выехали на прямую дорогу – вместо множества домов, расположенных от собора до самого низа деревни на Ямской улице, одни лишь обгорелые срубы или же остовы каменных зданий. Вместо прекрасных садов, которыми славилася деревня, одни обгорелые стволы деревьев. От нашего дома тоже ничего не осталось. Сгорело всё. Вместо большого сада, одни обгорелые пни. Остался лишь фундамент, камень выдержал. Лишь кое-где на берегу реки оставались полуразрушенные бани. Дома сохранились вокруг собора на Смольницкой и Песочной улицах, школа почти что сохранилась, и которые стояли подальше от берега. Снарядами изуродованы купола сыренецкой церкви. Сохранилось здание школы и здание детского сада. Одни лишь стены старинной васкнарвской крепости сохранили свой прежний вид.

Скамья осталась прежней, какой была до войны. Скамейская церковь выделявшаяся белизной стен и голубой окраской куполов, мельница около Скамейского мола — все оставалось на своих местах. А река, начиная от первого мола и до самого острова, была забита остовами потонувших барж и пароходов. Нам ничего не оставалось, как временно поселиться у одной из родственниц матери с дедушкой Васей. Хозяйство налаживалось с трудом, не было ни вещей, ни коровы, ни свиньи. Без крыши над головой. Вдобавок, все ценные вещи, которые были закопаны, украдены. Их раскопали местные, от вещей избавили, правда, фотографии не захватили. Приходилось всё начинать сначала.

С каждым днём чувствовалось, как оживала деревня. Часть жителей возвращалась, но большинство так и не вернулось. Жизнь постепенно входила в свою колею, но чувствовалась какая-то скованность в движениях и настороженность во взглядах.

В это время начали ремонт сыренецкого собора. Местами починили обгоревшую и разрушенную крышу. Вынесли со звонницы куски среднего колокола и начали готовить к подъему большой колокол, который упал во время пожара. Поднимать его созвали всю деревню. Откуда-то притащили большую цепь …

Наша церковь более менее устояла. Она горела в 41-м году. Была разорена в основном звонница. Во время войны там оборудовали наблюдательный пункт. Три престола – они были еще целые, это потом уже их разобрали на печи. Охотников тут было очень много, особенно кирпичи воровали. Кирпичный дом Абрамова, который рядом стоял, он же большой был. Правда, Николая Абрамова расстреляли, а дом стал бесхозный и оттуда всё тащили. Я даже не помню, как он выглядел, хотя и рядом был, ходил тут. А после войны буквально всё исчезло. Оказывается кирпичи эти даже продавали в Таллине, возили, нашлись такие люди после войны. Там же воровали, разворовывали всё,  что плохо лежит — всё таскали. Наверху палки стояли после войны, был разворочен большой купол. Еще сохранялись по углам в большом куполе, 4 таких выемки и в них были Лука, Иоанн и еще кто-то (Евангелисты), а сейчас там пусто. И сняли название перед входом в церковь: «Приидите чада, послушайте мене, страху Господню научу вас».

В 41-м году большой колокол был наверху, пол выдержал удар колокола. Бревно, на котором он висел, видимо, сгорело, но он так и остался на колокольне. А потом мужики его подняли, поставили в немецкое время новое бревно, и он опять зазвонил. Правда, немножко дребезжал, звук был такой не очень. Сама служба была в школе была. Священник какой-то был, но кто я не знаю. Но при этом иногда служба была и в церкви было, по-моему, в летнее время. Потому что я в школу не ходил, а вот в церкви, я помню, однажды с бабушкой был, холодно мне было. В 44-м колокол опять упал на каменный пол колокольни, прямо шлепнулся. Если бы он упал на землю, может быть и целый остался. Провалился с потолка. Когда церковь чистили в 42-м или 43-м, вырезали в потолке у колокольни отверстие и сбрасывали остатки колоколов, в том числе и 100 пудовый колокол. Он на части развалился в 41-м году …

Служба в школе была. Священник какой-то был, но кто я не знаю. При этом иногда и в церкви была служба, по-моему, в летнее время. Потому что я в школу не ходил, а вот в церкви, я помню, однажды с бабушкой был, холодно мне было…

Осенью 41-го мы жили у родственников, потом уже на второй год, по-моему, с 43-го года или в конце 42-го построили дом. Дед и еще часть населения собрались, получили в комендатуре разрешение, чтобы порезать лес и начать строить дома. И мой дед по материнской линии начал заниматься этим с другими по деревне, Капин или кто-то другой. И вот они вместе вывозили лес, и потом с разрешением начал стоить там, где сейчас деда дом, вот на этом месте начал стоить дом. Ну, и мама тоже подключилась. Небольшой такой домик с одним окном. Строил на этом грунте внизу. 

Помогали нам Анна, Мария была еще жива. Что было, у кого чего осталось, там картошка, еще что, доставали всеми путями. И потом сажали всё это. Осенью 41-го года огороды не тронули. Только на второй год начинались проблемы с питанием. В 43-м мы кажется этот домик маленький построили, потом дед из плитняка сделал для коровы коровник. Родственница одна дала матери корову, поделилась, она называлась Люся.

В школу я не ходил. Ходили в Скамью. Одна учительница была в комендатуре (возможно имеется в виду Хребтова). Здание школы не сгорело, там была церковь устроена. Другие кто-то ходил, я нет. Мама запретила в школу, не дай бог там что-нибудь случиться. Хотя предлагали по немецким законам что-то там учить. Ребят тогда было мало …

Был такой забавный случай. Я человек любопытный. В сентябре это было. Сунулся я в огород и обнаружил там колотушку, т.е. русскую гранату. И она с кольцом, пробовал вытянуть кольцо, но не вышло. Пошел во двор, а там как раз сидел мой дед Василий. Там пень был, но я еще не успел её поколотить. У него такая прыть, моментально оказался около меня, хотя дед и больной был. Вот он вскочил, у меня эту гранату выхватил и выбросил её в огород. А потом про это прослышали ребята постарше. Ко мне приходили: «Слушай, куда твой дед гранату выбросил?» Я говорю: «Вот туда через забор». Она там шарили, шарили, но ничего не нашли …

Не помню в каком году штрафные батальоны пришли в 42-м или 43-м. Разбирали фундаменты, где дома были подчистую сгоревши. Они эти камни разбивали на дорогу. Штрафники, которых пригнали, они каменный дом разбирали и даже взрывали. А рядом стоял дом, они все прятались, потом выходили, после того как подорвут и раскалывали камни на части. Я помню, как мама доила корову, а я в это время был дома. И когда готовились к взрыву, мама в это время была в коровнике. В прихожую, там огорожено, были наши и вторая – вещи у деда Василия, забежал один из штрафников. А там у мамы была бочка и на ней небольшая карика (брюква). Каричина мы называли. И этот схватил и повернулся, а сзади стоял часовой. Он его просил, как мама говорила. Мама в это время за перегородкой забилась в углу в сено. Корова разлила молоко. Часовой во дворе просто с пистолета – и всё и на смерть. Он короче убил этого штрафника. Мама забилась в эти ясли с сеном, она так перепугалася, что и её может хлопнуть. И я тоже дома был, слышал выстрел, но побоялся выйти. Потом пришла телега, его сеном накрыли. Взяли немножко сена, что у нас валялось, прикрыли и увезли. Говорят, что может быть их хоронили за Высокой горой, там есть бугорки.

В 43-м немцы занялись строительством, укреплением берега. Ну, и маму тоже отрядили туда, как и всех жителей копать бункера. Принудительно, ничего не давали. Моя мама прикинулась, что у неё горло болит, перевязала горло, когда увидела, что к ней приходят. И тогда таким хриплым голосом говорила, её дома оставили. А других туда пригнали.

Вот я помню, они строили бункер около Лесного кладбища. И в лесу еще, по-моему, стоили бункера. А потом пришли уже специальные части. Трактора с большими колёсами и плуг помню был такой, вроде плуга такое приспособление, такой лемех почти с меня ростом, что на метр опускали. Автоматически он заходил вниз глубоко и делал такую глубокую борозду. Все выворачивалось и получалась, как траншея, почти что готовые окопы. И по всей деревни накопали. Около церкви, где для машин сделана стоянка, там иногда видно. Это немцы делали. Вдоль берега реки. У церкви, там где ворота проходила траншея, разбили вход и сделали. То есть траншей было много.

Потом долговременные точки бетонированные строили. До сих пор сохранился около бывшего моего грунта, там был каменный дом Махова и низ оставили. Его забетонировали сверху, для того чтобы выдержал. Таких было несколько. И около острова был, там земляной был сделанный тоже. Это была первая траншея, там их было несколько. А берег был весь проволокой Бруно. И колья еще потом разные ловушки устраивали, если дотронешь, то взорвется. Мины были. А где пойма была там почему-то я траншей не видел. Она простреливалась насквозь.

Около церкви тоже строили бункер, он сейчас на территории церкви оказался. А около меня – это строили уже немцы специалисты. Они ставили фундамент не полностью, как сейчас виден и еще добавляли блоками. Цементом там всё делали. Укрепляли его дай Бог! И потолок тоже настилали такой. Сейчас этот бункер и сохранился, правда, он засыпанный весь. И еще один большой бункер между деревней и островом. Там сразу оказывалась вода, потому что низменность, и её всё время затапливало. Ну, и они так сделали, сейчас тоже наверное осталось.

Мама мне запретила что-либо рассказывать и относилась к этим вещем осторожно. Так что я не расспрашивал её.

В декабре 43 или январе 44 начали заселяться, обустраиваться воинские части. Мы же жили внизу, рядом с этим бункером, и нас начали выгонять. Пришел лейтенант или кто, и нам ультиматум — уезжайте отсюда. Мы переехали к деду Михаилу, вот на это место, где стояла часовня. Потому что его дом был более-менее. Я, дед, бабушка, и, наверно, Мария была. Нас вроде как не выгоняли, а снизу (деревни) начали всех выгонять. И начали жечь на той стороне. Зарево! Далеко видно, где-то там за Скамьей. Всполохи такие, всё ближе и ближе. Ну, и дошло, конечно, до Скамьи. А проход был только в районе крепости. У немцев были шаланды такие металлические, что-то вроде парома. Загорелась Скамья — это было очень красиво! Это было вечером. Сначала она (церковь) загорелась, начала гореть, потом дома. Загорелась мельница около Куричек. Перед этим сколько-то деревень, те начали пылать, но это раньше, которые в районе Козлова Берега. Втроя видно было. Скамья долго горела. …

Мельница, когда горела, это еще вечером начали поджигать. Очень красиво, как она вспыхнула вся. Потом церковь взорвали, по-моему, между 12 и 3 часами ночи. Мы с дедом как раз подскочили, у него одно окно выходило на берег. Он лежал, и вдруг такой страшный взрыв. Мы как в окно выглянули. Дом стоял как раз напротив церкви. Он стоял не так как сейчас, а боком стоял как бы. И со со стороны улицы, остальные все окна были во двор. Только одно окно было, подскочили посмотрели. Он вроде как стоял, а потом чуть приподнялся, чуть-чуть приподнялся как бы и прямо дым, пыль. Видно было, когда другие дома горели. Пыль такая поднялась. И какой-то колокол жалобно стукнул: «Бум!». И стихло всё. Потом на этом месте прямо куча пыли. Дед мой сказал: «П..дец!».

А потом под утро уходили все отсюда. Говорят в Скамью прорывались партизаны, были слышны треск винтовок и еще чего-то там.

Отправляли в Германию женщин, парней, набирали и сажали в теплушки. Мама, когда была в Мейнхарда доме (тёти Тани муж — фамилия Каськ, имя Мейнхард), там на неё обратили внимание немцы – симпатишная баба. Каськ договорился в Авенурме с кем-то. Ночью посадили на дровни, и из деревни меня и маму на хутор. Фактически спас её. К кому я попал, у них воевал на немецкой стороне. Мама, как работница. И мы там пережидали это время. Самое неприятное мне запомнилось, что тараканы были слишком кусачие. Ночью здорово кусали, а спали мы на стульях. Эстонская семья, мама знала эстонский, но не очень, хотя и могла говорить. Я после войны даже русский стал забывать, а потом пошел в русскую школу.

Когда мы в Авинурме шли, ночью уходили, чтобы мама не попала в Германию. Там на зимней дороге, мы еще в лес внимательно смотрели ночью, луна такая. Нашли записку брошенную на дороге. На русском языке жаловались, что им трудно, есть нечего – помогите. Конечно, мы её выбросили, еще попадешься с этой запиской …

Жили мы в районе Авенурме на хуторе. Когда немного стихло, нам сказали ехать обратно. И устроились к вдовцу в Каукси. Мама у него устроилась на работу, он тоже эстонец. И так до прихода Красной армии. Мы к тёте Анне были перебравши, она тоже где-то в том районе жила. Её фамилия Эрамберк, муж был швед. Еще была зима. И самолёты летали, бомбили, а собаки выли. Луна такая, красиво, а тут как молотом бьют – это где-то бомбили. Летом в марте, кажется было ночью, видел, как «Катюши» били на Нарвском плацдарме. Со стороны Каукси было видно, вот такие полосы! На кромке леса смотришь, и там гул такой доносился. И потом в лес, когда однажды ходили, видел как с кораблей обстреливали Каукси или что. Снарядами прощупывали лес. Разорвался такой снаряд, около сосны бахнул, сосна поднялась, так аккуратно и завалилась. И еще запомнил, отступала армия немецкая, быстро уходили, такой поток шёл. С Иизаку они уходили на Тудулинна. Днём штурмовики (самолёты) по этой дороге прошли. Они тихо низко летели, и вот снарядами лупили. Не снарядами, а такими огромными пулями. Я в кустах сижу и около меня эта пуля воткнулась. Как я её заметил, скорость-то большая, а у меня, как замедленная съемка, вот так тихо – раз! Около куста такая. Дом стоял как раз рядом, и мы были в погребе. А как любопытный, выглядывал. Мать прижала меня, мол что ты. Некоторые в речку завались, другие попрятались. Потом после этого верхушки деревьев, какая сила была, вроде там и нагибались, когда они лупили по дороге по колоннам, которые убегали. А когда они отступили, ночью взорвали мосты, вот в районе Каукси, первый мост со стороны Иизаку, взлетел, при том это ночью. А к нам заехали на двух огромных телегах немцы, офицеры и с ними был еще один на телеге поменьше. Оказалось потом, когда мама с ними разговорилась, он был украинцем и служил в этой армии. Мама еще говорила: «Иди в лес, сдашься своим и всё». А он говорит, что если они меня поймают, они меня всё равно расстреляют. Они спали и не слышали, как взорвали мост. Утром встали часов или 8 или 9, оделись, а им говорят, что мосты взорвали. А они не слышали! А в большой телеге чего только не было, награбленное. И они поехали дальше, а дальше Раннапунгерья, там тоже взорвали. Когда еще одна река проходит Каукси, там тоже взорвали. Как они ушли — не знаю. А на дороге чего только не валялось, и мины из самоваров так называемые, и снаряды – всё можно найти, и какие-то рожки, и аккордеоны, чего там есть нечего валялось. Ушли. А потом уже со стороны Раннапунгерья, советские войска пошли. И со стороны Наровы тоже показались передовые части. И еще там же была флотилия Чудская немецкая была, она базировалась в Раннапунгерья. Туда никого не пропускали, эта зона была закрытая. И говорят, что моряками были итальянцы. Когда самолёты летали, наверно, искали, нащупали и сделали там налёт. Бомбили устье реки и где они стояли прикрытые. Потопили много, говорят и погибло много. А потом начали мост этот строить, сапёрные части подошли. Мост-то надо восстанавливать. Устроили деревянный мост. А частям надо переправляться, даже танки шли. Брёвна были накиданы в эту реку, и они через на другую сторону переправлялись. И потом однажды, какая-то пришла команда и были похороны, привезли одного младшего лейтенанта. Видимо, небольшой танк подорвался на мине. И здесь же его похоронили. Мама дала своё полотенце банное, для того чтобы его накрыли, он весь был изуродован. И его похоронили. После войны я ездил, смотрю могилы нет. Его семья была в Ленинграде. Видимо, его увезли.

Красную армию мы встретили спокойно, ну пришли и пришли. Они заходили к нам, мама с ними говорила.

Мама в 1944 г. переехала жить в Таллин. Работала сначала в воинской части, затем на фабрике «Юни Выйт», а с 1948 года – на заводе «Вольта». В 1966 году ушла на пенсию.

Приехали в Таллин в 1944 году вслед за армией. На следующий год поступил в 1-й класс. Пошел с 10 лет, война помешала. В сентябре 1945 года началась моя учёба на улице Вабрику. Затем часть учащихся перевели в школу на улице Кооли, а позже перебросили на ул. Вене, рядом с Никольской церковью, где и закончил учёбу. Учиться было трудно. Только, только закончилась война. Не хватало книг, трудно было с бумагой и хлебом. Разруха, ничего не скажешь. Учёба давалась с трудом, особенно русский язык, не в ладах был с суффиксами и окончаниями. Второе, что давалось с трудом — математика. Жить было негде. Лишь в 46-м году дали квартиру в подвальном помещении. Правда, пол проваливался, но жить можно.

Дотянул до 7 класса, я был уже не мальчик. Встал вопрос — куда пойти? Надо было прокормить себя, мать и брата. Решил пойти учиться в техникум. В горный электриком, но по конкурсу попал на специальность разработку угольных месторождений. Проучился год и окончил первый курс. Почувствовал, что трудно жить. Мама работала, получала небольшую зарплату, я получал небольшую стипендию, брат учился. Решил уйти с техникума и поступить на работу. Тем более эта специальность была не по мне. Ушёл, месяц пробыл в деревне и осенью приехал поступать на работу. Устроился там, где работала мама — завод «Вольта». 7 сентября 1954 года поступил на работу учеником токаря. Тогда еще на заводе было 2 инструментальных цеха. Я поступил в один из них.

Мастер подвел к одному токарю, чей станок стоял у окна, познакомили. Это был один из самых опытных рабочих цеха. Станок, правда, был старый трофейный. Станков было мало и каждый из них ценился на вес золота. С это дня началась моя трудовая биография.

В этом же году получили квартиру. Правда, на 2 семьи, жить стало лучше. Все же 2-ой этаж.

Завод славился в основном электродвигателем. Теперь мы уже двое работали на этом заводе — мама и я. С осени 1954 года начался процесс слияния двух цехов в один. Переехал и я со своим станком в другой корпус завода. Работать пришлось в одну смену. На этом станке мне никак не удавалось наладить работу. Дело в том, что на нём были подшипники скольжения, и буквально через полчаса работы он останавливался. Приходилось минутами ждать пока он остынет и работать дальше. Естественно, я плохо стал зарабатывать. Дело дошло до конфликта, я вынужден написать письмо в конфликтную комиссию. После этого отношение руководства цеха ко мне изменилось.

Вот прошел год, и в 55-м году я уже пошел продолжать учебу. Поступил на 2-ой курс техникума по обработке металлов резанием. Вечернее отделение. Работать и учиться было довольно трудно. Время ограничено. С 1955 по 1959 года учился на вечернем отделении в политехникума по специальности «Обработка металлов резанием» и получил диплом техника-технолога. В итоге своему прославленному заводу «Вольта», выпускавшему электродвигатели всех модификаций, отдал 55 лет труда. Прошел путь от токаря до начальника производственно-диспетчерского бюро инструментального цеха.

О моём отце после войны мало что узнали. В первом обращении в Калининский военный комиссариат получили извещение о том, что находясь на фронте пропал без вести в декабре 1942 г. А когда обратились второй раз, то получили отписку, что в числе погибших и умерших от ран и пропавших без вести не значится.

После того как в церковь сходили, они выпили естественно. И надо было на сторону Скамьи перевезти двух быков. Мужики не согласились, они пьяные, животные не любят этого. На лодке перевозили. Здесь такое течение было. И решили двух женщин, подговорили их. Завязали быков, как следует, и они поехали. Сели на пашники и стали перевозить. Быки задралились между собой, оборвали веревки. Перевернули лодку и женщины оказались в воде. Ну, и быки естественно в воду. И одна из них утонула.  Это до 40-го года было.

Рассадкин Михаил Васильевич (12.10.1916 г.). Окончил сыренецкую школу 4 класса в 1930 г., ходил 4 года в подпасках. 1930-35 гг. уч. сапожника у отца. 1933 г. наказан судом (3 дня ареста).

1935 г. поступил на суконную мануфактуру, в конце года (1.11) сократили, поступил в сапожную мастерскую магазина обуви (1.11.1935-20.04.1936). В конце апреля 1936 г. поступил на фабрику Виля в ткацкое отделение ткачем (20.04.1936-1.11.1937) до воинской повинности. 1.11.1937-1.11.1938 гг. отбыл воинскую повинность в пехотном полку в Нарве (рядовой). 1.11.1938-7.06.1940 ткац Л/О Вилл. 

Поступил в яхтклуб при Х.С.М.Л. на суконной фабрике 1937 г., 1 ноября вышел. 

1938 г. поступил в члены профсоюза текстильных рабочих г. Нарвы. При выборе фабричных комитетов стал председателем.

В середине октября при выборе нового правления больничной кассы Нарвы был назначен в ревизионную комиссию председателем.

Учился в Нарвской вечерней партшколе 09.1940-06.1941 гг.

Поступил в Нарвский партизанский отряд в июле до декабря работал Белозерского зерносовхоза.

фев. 1942 г. доброволец 7-й Эст. стрелковая дивизия 354 полк, заместитель разведроты.

04.1942 — Отдельный отряд особого назначения, боец Урал.

Стал членом ВКП(б) с мая 1942 г. Полиотдел Камышловского пехотного полка.

05.1942 — передан в распоряжение Эст. штаба партизанского движения на спец. работу до октября 1944 г.

1944 г. ЦК КП(Э) работа инструктора Вирумааского Укома г. Раквере.

авг. 1945 г. переведен в Нарву (по собственному желанию) завотделом гособеспечения. После ликвидации отдела 1946 г. назначен на работу зав. К.У.Б.

1948 г. директор потребкооперации «Нарва Тарбия».

1950 г. зам. председателя артели «Эдаси». В 1950 г. Нарвский нарсуд за порчу мяса ст. II к 8 месяцам труд. работ по месту с вычетом 25% заработка.

С янв. 1952 г. зам. нач. полиотдела Андруской МТС по партийно-массовой работе.

Зам. нач. политсектора при мин-ве сельского хоз-ва ЭССР (Сорокин).

2 медали: «За доблестный труд», «За победу над Германией». Воинское звание: ст. сержант.

Деревня стояла на левом берегу бурной и порожистой реки Наровы. Одним концом упиралась в низкий берег Чудского озера, а другая окраина протянулась чуть ли не до самого речного острова. И если с одного конца смотришь в верх по течению, то озера уже не увидишь. Она была большая, жителей более 1000, домов около 250. Сами жители, жившие до войны, давали разную оценку. Одни считали, что жилых строений насчитывалось в пределах 250, другие же считали, что до пожара (1939 г.) домов было значительно больше. Бывший старожил Заутин Петр Иванович составил целый список, проживающих пофамильно и насчитал всего 194 жилых дома (список жителей). Село, в основном, состояло из деревянных строений, немного каменных и двухэтажных домов.

Жители раньше называли деревню Сыренец, такое название было на всех картах до революции. Многие увязывали название со словом «сырость», имея в виду низкую высоту берегов и обилие болотистых участков. Другие -- с кустами сирени, считая, что в те далекие времена она росла наиболее обильно.

Занимая выгодное географическое положение, располагаясь на стыке озера и реки, поселок играл лидирующую роль в перевалке грузов из Пскова, Гдова и Юрьева (Тарту) и других городов в сторону Нарвы и наоборот из Нарвы в сторону этих городов. С больших лодей, прибывающих с озера, товары и грузы перегружались на мелкосидящие суда и отправлялись вниз по реке, а затем тем же методом переправлялись обратно. В этих операциях участвовало немалое количество сыренчан, то в качестве наёмных рабочих, а так же капитанами и шкиперами. Более состоятельные граждане имели на берегу свои причалы, куда приставали крупные суда для разгрузки товаров. Причалы имели: Маховых, Абрамовы, Томасовых были наиболее капитальными. Долгое время проработали капитанами Ляпчихин Иван Павлович, Гуняшин Иоанн, Трелин Михаил, Райбушкин, Шибалов, Томасов и др. Они хорошо знали озерно-речную систему и её повадки. Илья Махов держал одну из крупнейших лодей, на которой перевозил различные грузы и дрова.

Самое интересное, что осталось в памяти, это всюду сады, почти что вокруг каждого дома. Развалины орденского замка и, конечно, на берегу реки и озера стоял крупнейший в Принаровье собор. Он, как богатырь, выделялся среди домов и был, как маяк, по которому ориентировались Чудские рыбаки. В зимнее время они ориентировались на звон большого колокола. Весил он более 200 пудов и в тихую погоду слышался на расстоянии 18 км. По воспоминаниям местных жителей этот колокол якобы подарила жена императора Александра III – Мария Федоровна. После войны его повесили между двух дубов, надеясь восстановить. Но в одну из осенних ночей в 50 годах он был тайно увезен в неизвестном направлении и разбит на куски.

С какой бы стороны не подъезжали к посёлку первое, что бросалось в глаза – белые купола Ильинской церкви.  Славилась она перезвоном колоколов и богато расписанным иконостасом с затейливой резьбой по дереву.

Рядом с церковью высилось одно из крупных строений – двухэтажная сельская школа. Через её двери прошло не одно поколение, хотя не каждый мог окончить школу. Учёба требовала не малых денег, и давала лишь начальное образование. А кто имел возможность учиться, уезжал в основном в города. Раньше школа имела вид одноэтажной постройки, но в связи с увеличением количества учеников в тридцатые годы её перестроили.

Больше всего строений концентрировалось в южной части посёлка, там где до сих пор стоит белокаменная церковь. В этом районе, кроме главной улицы находились ещё две: Смольницкая и Песчаная. Здесь же рядом с церковью у реки стояла 2-этажная школа, а в юго-западном направлении огромный без единого кустика пустырь, прозванный жителями «церковной площадью». По другую сторону от школы дом священника и невысокая горка, называемая «Поповой». В зимние вечера эта горка становилась местом катания детворы. К сожалению, в после военное время её сровняли бульдозером и застроили домами.

Улица Ямская считалась одной из самых главных и длинных. Начинаясь от первого леска, огибала церковную ограду, а затем круто развернувшись тянулась вдоль берега в северном направлении. Оканчивалась выходом к пойме, где постепенно сужаясь разбегалась в разные стороны тропинками.

Расположенный между озером и рекой посёлок неоднократно подвергался наводнениям. Затем через 2-3 недели вода спадала, но бывали случаи, когда она держалась дольше. Само село, кроме замковой возвышенности, занимает полосу невысокого песчаного берега, и когда река весной выходила из берегов, часто при весенних разливах в воде оказывалось немало построек, расположенных у береговой черты. Чаще всего от этих наводнений страдала, в основном, северная половина, где берег был более низким. Испокон веков жители, как могли боролись с этим явлением: укреплялись берега, строились запруды, делалась насыпи, насыпались защитные сооружения, свозились камни, прокатывались канавы, но стихия оказывалась сильнее. Она валила примитивные сооружения, легко размывала и сносила их. 

Самое крупное наводнение произошло после 1925 года. Вода в том году поднялась на высоту более 5 метров. Затопленными оказался посёлок и округа, под водой оказались огороды, поля и покосы. Несмотря на бедственное положение, сами жители мрачно шутили: «Наконец-то пришлось ловить рыбу, не выходя из дому». В то время единственным транспортным средством стала лодка, это был самый надежный транспорт. Вдоль всей улицы от дома к дому были проведены сбитые из досок и жердей, на сваях специальные мостики, так называемые «лавы». И люди с риском выкупаться, передвигались по ним. Настоящая русская Венеция! До сих пор стоит полуразрушенный фундамент одного дома, который стоял на высоком месте в деревне. По метке на фундаменте и можно судить, на какой высоте была вода. А когда вода спала, то посёлок стал неузнаваем. Особенно в районе церкви. Здесь всюду сверкал песок, занесенный из озера.

Вода размывала, расширяла свои берега, подбираясь чуть ли не к жилым постройкам. Поэтому недаром в середине прошлого столетия пришлось перенести даже кладбище, когда-то располагавшееся между вторым и третьим молом. Об этом напоминал памятный знак, разрушенный в настоящее время. Затем кладбище пришлось перенести на лесную сторону.

В середине 20-х годов по заданию правительства Эстонии была создана специальная комиссия, которая приступила к обследованию Чудского и Псковского озер в целях понижения уровня воды и регулирования стока в реке Нарове. В результате этих обследований родился проект постройки молов у истока реки.

Первыми в селе появились ведущие инженеры вместе с главным Э. Тильтсеном, а затем появились бухгалтеры. Некоторые приехали работать даже с семьями. Работа началась с промера глубин, где должны быть поставлены дамбы.

К реализации приступили только в 30-е годы (подробнее об этом). Здесь началось грандиозное строительство дамб или молов, как их прозвали местные жители. Отовсюду к месту строительства свозились огромные валуны и камни, поднятые при очистке рек и речушек. При помощи барж они доставлялись к пристани в центре села около крепости, перегружались на вагонетки и по узкой колее переправлялись к месту строительства очередного мола. Наиболее крупные валуны раскалывались на части и использовались для облицовки. Они по идее должны были выдержать удары льда при ледоходах. Первый мол построили на изгибе реки, где больше всех воронок и самая большая глубина. Второй чуть подальше к озеру, третий скамейский длиной 1,5 км, четвертый и последний еще дальше в озеро (на самом деле они имели обратную нумерацию).

К этой стройке привлекалось немалое количество рабочих рук. Кроме сыренчан, здесь работало немалое количество жителей из других селений. 

С этих пор наводнения пошли на убыль, но территория вокруг молов стала заболачиваться и мелеть, создавая непривлекательный вид. К тому же песок, подхваченный течением озера, стал откладываться в районе истока, создавая различные мели и островки. Если в прежние времена многие суда могли свободно войти в реку, то в настоящее время путь для них оказался закрытым. К тому же фарватер настолько обмелел, что даже малые суда с трудом обходили эти мели. Чтобы избежать аварийных ситуаций, бакенщикам часто приходилось перемеривать глубины и переставлять вехи. Трелин считался лучшим бакенщиком.

Кроме склонности Наровы к разливам, река обладала еще одним явлением: буйным нравом. Её воды стремительно неслись мимо берегов, то размывая, то создавая на своём пути различные мели и перекаты. На водной глади повсюду крутились различные воронки, грозя затянуть в глубину любого неосторожного пловца. Одним из самых труднопроходимых участков считался район истока. Озерные воды врываясь в реку, создавали невообразимую пляску волн. Скорость воды в этих местах такова, что с трудом удавалось пересечь эти места. Глубина была разной, глубже всех был стык озера и реки вдоль левого берега, где сейчас расположен первый мол, более 8 метров. Даже в самые лютые морозы здесь образовывались огромные незамерзающие промоины и местные жители опасались появляться здесь, рискуя легко провалиться под лёд. Помнившие еще те времена, местные рыбаки рассказывали, что стоило им достичь на лодке ориентира Высокой Горы, чувствовали, как их начинало заносить в реку. А данная гора располагать от истока на расстоянии не менее одного километра.

По воспоминаниям местных жителей, с которыми приходилось встречаться, неоднократно слышал разговоры о том, что западнее за Высокой горой когда-то существовала река, со стороны озера проходившая мимо современного села Яма. До настоящего времени она не сохранилась. Переезжая перекресток сразу же замечаешь лишь болотистый участок, как с одной, так и другой стороны. Проложенная в сторону Яма дорога огибает полукругом болотистый участок до бывшего Гефсиманского скита, куда бывшую реку впадает Гефсиманский ручей получившая название Ямская струга. В настоящий период они объединены и получили название река Яма. 

Старики говорили, что в далёкие времена главная река проходила западнее высокой горы. Берега её были низкими и заболоченными. А здесь протекало второе русло реки, называемого Угревым ручьем. И не раз свободно переправлялись на ту сторону без лодки. А сейчас даже трудно переплыть, всюду разные воронки и водовороты. Сама река из-за быстрого течения постепенно размывала берега и расширяло своё русло. До настоящего времени сохранилась старого русла – Ямская струга. А когда один из рукавов замыло и занесло песком, воды ринулись по единственной протоке и начали стремительно углублять её ложе.

С внешним миром посёлок соединялся двумя дорогами. Одна из них шла мимо озера в сторону городов Муствеэ и Тарту. Другая же, начинаясь от Высокой горы, огибала Ямскую стругу и петляя среди холмов и долин уходила в сторону Йыхви. Дороги эти в основном пустовали, и по ним редко кто ездил. До последней войны существовала еще одна грунтовая дорога, которая проложена со стороны северной окраины села, напрямую через существующую пойму и перекрестку за Высокой горой. В настоящий период эта бывшая дорога заросла настолько, что по ней провели даже канаву, чтобы осушить заболоченные участки.

Главным способом передвижения был водный путь. Лодка являлась главным помощником во всех хозяйственных делах. Начиная с весны и кончая поздней осенью ходили пароходы, перевозя не только жителей, но и грузы по реке и озеру. Автомобиль же считался ещё редкостью, да и трястись по грунтовым дорогам было утомительно.

Долгожителем маршрута от Скамьи до Кулга стал пароход «Заря». Купленный в Риге и доставленный к месту назначения он дольше всех продержался на плаву. Единственным недостатком была невысокая скорость, потому что движителем являлись колёса. Какими только эпитетами не награждали его: «чайник», «кофейник», «маслобойка» и еще что-то. Но в критические ситуации он становился единственным пароходом, который мог проскочить Ольгино-Крестовские пороги в засушливые года из-за низкой осадки. Только в 50-е годы его сняли с рейса, заменив более современным судном. Дольше всех капитаном на «Заре» прослужили 2 брата Поляковых. В начале старший, а затем и младший. Оба уроженцы Скамьи.

Главной кормилицей многих семей была рыбная ловля. Она для некоторых считалась одним из источников питания. Те посёлки, что находились недалеко от озера ездили туда на лодках, а зимой на санях. На реках ставились заколы, так называемые, сежи. Особенным деликатесом считался угорь, сиг, налим. И поэтому рыба жарилась, мариновалась, сушилась и даже пекли пироги с рыбой. Поэтому многие занимались этим промыслом круглый год.

Занимались и другими промыслами, выращивали овощи, картошку, разводили сады.

В деревнях Сыренце, Яама, Скамья шили юфтевые сапоги. Особенно много их выпускалось в Сыренце. Были целые династии сапожников.  Работало даже несколько крупных мастерских по их изготовлению. Имелся крупный кожевенный завод по выделки кож Абрамова. Позже появился кожевенный завод Маховых.

Не было ни одной ярмарки, где бы они не продавались. А ярмарки играли одну из ведущих ролей в торговле. Сюда свозились то, что изготовлялось в посёлках: посуда, телеги, дрова, сапоги, бондарные вещи, различные пряники, рыба, масло, сыр и многое другое. Многие из старожилов с интересом об этих ярмарках.

В деревне раньше были две пекарни, булочная Яковлевых, мясной магазин Прумбаха, общественная лавка, почта, аптека, а также мелкие магазинчики разного назначения.

Рядом с поселком на север тянулась голое пространство поймы без кустов и деревьев, зараставшая ежегодно по пояс густой травой. Территория этой поймы 4 на 3 км.  Река часто разливалась заливала пойму, и поэтому там были хорошие покосы. До сороковых годов прошлого столетия она была поделена на множество участков разной величины. Летом во время сезона сюда приезжало немало семей из близлежащих и дальних селений, чтобы успеть скосить и высушить свою долю покоса. В итоге на этой пойме вырастало огромное количество стогов. В зимнее время данной дорогой вывозилось сено по разным направлениям. Первое время, те которые имели свои покосы, косили сено и развозили на лодках. Стали исчезать коровушки и покосы забросили. Со временем пойма заросла настолько, что потеряла своё былое величие.

Родоначальник Маховых был Великан,  он отличался удивительной силой, когда он опаздывал на пароход, то остановил его. Иван Махов.

Маховым принадлежало 2 завода по выделке шкур, расположенных рядом с посёлком, чуть в стороне от главной улицы. Один принадлежал Дмитрию Павловичу, а другой Василию Павловичу. Люди образованные и воспитанные они могли позволить себе учить детей в престижном Юрьевском университете. В летние каникулы к ним наезжало немало друзей и знакомых. Однажды в тридцатых годах у них гостил будущий краевед и литературовед Шумаков Юрий Дмитриевич. С приходом Советской власти Маховы оказались забранными и отправленными в отдаленные места, где и сгинули. Заводы временно прикрыли, а в годы войны полностью сгорели.

Вторым крупным предпринимателем являлась семья Абрамовых. Их полутораэтажный особняк стоял в самом центре около поворота главной Ямской улицы. Высокий фундамент, просторный подвал, заваленный товарами разного назначения, ажурная кладка стен из красного кирпича, железная крыша, большие окна, прикрытые красивыми решетками, двор, мощеный булыжником — в таком виде он простоял до последней войны. Рядом с домом был амбар, где хранилось зерно. Сам дом разделялся на две половины. В одной части располагались жилые помещения, а другая часть отводилась под магазин или лавку, как называли её местные жители. В данном магазине можно было купить многое, начиная от спичек, сукна, конфет, пряностей, чая и кончая селёдкой аж трёх сортов. Некоторые жители брали у них товары взаймы, стараясь при первой возможности сразу же вернуть долг. Хозяева охотно шли навстречу, надеясь на порядочность своих клиентов. За свою предпринимательскую деятельность и активное участие по благоустройству посёлка, удостоились получить звания «почетного потомственного гражданина Сыренца» и были похоронены в ограде церкви. Им ставились большие мраморные надгробные памятники с фигурками ангелов., на некоторых выбивались эпитафии. К сожалению, эти прекрасные мраморные надгробия в послевоенный период оказались разрушенными. Сохранилась только небольшая частица. Владели Абрамовы крупным земельным наделом и заводом по выделки шкур. При Советской власти участь последнего из Абрамовых Николая Ивановича оказалась трагичной. Был забран в Нарву, там его продержали месяц с лишним, а затем отпустили. Не успел вернуться в село, как его вновь арестовали и через 3 дня, не задолго до войны, расстреляли. Дом полностью разграбили местные «активисты», а во время войны сгорел и разрушился. А затем пленными немцами был разобран до основания.

В центре посёлка на изгибе дороги на речной стороне до войны стояла беленькая с разноцветными стеклами на окнах часовня, как раз напротив Скамейской церкви. Строительство этой часовни заслуга Абрамовых. Именно у этих мест загружались и разгружались суда, прибывающие с озера. Часовня разрушена во время войны. Некоторые старожилы говорили, что именно отсюда начинался створ реки. На берегу, чуть ли не до самого острова, у Абрамовых была своя пристань, построенная из огромных валунов. Возведена в 1895 г.

По Ямской улице стоял кирпичный дом, ставший клубом культурно-просветительного общества «Баян», основанного в 1919 г.

Здание бывшей почты, построенной в 1914 году. Сейчас сохранилась одна из стен, которую встроили в новое здание пограничного пункта.

Кроме наводнений, село подвергалось еще одним испытанием – пожарам. Они, как правило, возникали неожиданно, из-за неосторожного обращения с огнём. Дошли сведения от старожилов когда-то о грандиозном пожаре, когда сгорело более 80 домов. Насколько это соответствует действительности судить трудно, но разговоры велись. Деревня полыхала из-за большой плотности застроек. 

В конце XIX веке кроме деревянных строений начали возникать дома из кирпича и камня, даже двухэтажные. Принадлежали они состоятельным гражданам ибо строительство данного дома было не под силу рядовым гражданам. Это были семьи Маховых, Абрамова, Петухова, Райбушкина, Яковлева, Томасовых, Прумбаха и др. Всего их насчитывалось до 20.

Большое внимание уделялось противопожарным мероприятиям. Имелось строение, где хранился пожарный инвентарь, а в селе из добровольцев комплектовалась пожарная дружина.

В тридцатые годы, незадолго до войны, этот случай повторился. Загорелся один из домов рядом с развалинами замка. Это случилось в один из весенних дней мая. Как назло стояла ветряная погода, и пламя быстро перекидывалось с одного дома на другой. Большинство жителей в это время находились на полевых работах. Своими силами справиться с огнем не сумели и пришлось стянуть технику из других селений. Для того, чтобы укорить пламя пришлось разрушить один из домов (Харитоновых). Сгорело более 10 домов, в том числе и дом, где размещались пограничники. В прежнее время в нём было учебное заведение. Сгорело стоящее рядом пожарное депо вместе с пожарной техникой. Территория в районе крепости превратилась в пустырь. Погорельцам пришлось временно разместиться у родственников. По республике прошел сбор вещей для погорельцев. 

В 40-е годы жизнь села и его округи растревожил приход новых властей с новыми начинаниями. Казалось с приходом Советской власти начнется светлая и счастливая жизнь, но к сожалению, она породила и негативные явления. Раскулачивали наиболее зажиточную часть селян и выселяли.

Во время войны она горела дважды: в июле 1941 года, когда выгорела главная протяженность вдоль улицы вдоль берега, а в феврале 1944 года, эвакуировав жителей, уничтожили сохранившиеся и вновь построенные дома.

Чудом выжил только дуб, посаженный в своё время в центре села и остатки стен бывшего орденского замка.

В селе проживало очень много однофамильцев. Чтобы не запутаться в быту различали друг друга по прозвищам. Допустим Рассадкина Василия звали по прозвище отца «Кресанов», соседей «Роух», еще одних «Степановы», «Гусевы» и т. д. До войны проживало 13 фамилий, первенствовала фамилия Гуняшиных.

Семьи в те времена были немалыми. Чуть ли не каждая имела 5 или 8 человек. В некоторых домах проживало до двух семей. Дома были деревянные, обшитые тёсом с высокими фундаментами из-за частных наводнений.

В настоящий период коренных семейств проживает менее 20. Большинство домов пустует, превращенные в дачи. Во время войны посёлок полностью был стёрт с лица земли, оставались только фундаменты от домов. В послевоенное время обратно вернулись старики, и благодаря их энтузиазму, село вновь стало возрождаться. Но вернулись немногие. Васкнарва по сравнению с другими селениями по Принаровью потеряло больше всех своих граждан.

Около церкви на повороте стоит памятник тем, кто сложил свои головы во время войны, там более 70 имён.

В километре от села, на лесной стороне, на возвышенности расположено Лесное кладбище, где производились основное захоронение. На нём хоронились и жители других селений, расположенных по побережью Чудского озера. Сразу же за оградой стояла изящная часовенка. В районе кладбища сохранился верстовой столб.

В центре посёлка, на небольшой возвышенности поднимаются руины старой крепости. До 40-го года сохранилось трёхэтажное четырёхугольное сооружение с бойницами в два яруса, больше похожие на окна. Проникнуть вовнутрь можно было через низкий проём, расположенный чуть ли не на уровне земли. А попав сюда, поражаешься толщине стен, вечному полумраку и тишине, нарушаемой воркованием голубей да щебетаньем ласточек.

Снизу по одной из стен под углом круто вверх до уровня второго этажа шла тропа шириной не менее одного метра, затем она обрывалась и переходила в тропку, огибающую все стены.

А если понадобилось выходить через 2ой выход, расположенный на противоположной северной стороне, то надо было прежде пройти через узкие проемы невысокой центральной стены, перегородившей крепость. На этой же высоте шел чуть заметный выступ. По видимому, в этом здании два этажа занимались различными вспомогательными и жилыми помещениями.

Рядом с крепостью в северо-западном направлении сохранилась кладка первого этажа орудийной башни диаметром более 12 метров. Толщина стен и размеры производили впечатления. Поэтому нетрудно представить какой громадиной она выглядела во времена Ливонской войны перед войнами Ивана IV. Из бойниц в те времена грозно выглядывали орудийные стволы. Недаром в этом районе находились главные въездные ворота и также глубокий колодец. Главных ворот я уже не застал. От них практически ничего не оставалось, кроме холмика. Колодец же к этому времени оказался забит камнями и мусором. Остатки второй башни можно легко обнаружить, если пройти в южном направлении от главного здания.

Прямоугольная воротная башня смещенная к востоку от орудийной башни была развернута под углом. Это позволяло из орудийной башни обстреливать из пушек пространство перед воротами. Да и сама башня, имея достаточную высоту и у вершин имелись каменные зубцы, где постоянно дежурили дозорные.

Внутри замка между орудийной башней и главным зданием имелся глубокий колодец. От моего дяди Михаила Васильевича узнал сведения о том, что данный колодец имел глубину 8 метров и к нему шли два подземных хода, один со стороны орудийной башни, другой от цитадели.

На юго-восточной стороне возвышалась еще одна башня, но её диаметр был поменьше. Выглядела декоративнее по сравнению с первой. Основание дополнительно укрепили массивными плитами и крупными валунами, чтобы не размывалось водой. Есть основание предполагать, что профиль этой башни и лег в основу печати фогта этого замка. Предполагается, что эта башня имела для выхода на берег дверь, расположенную на высоте.

Стены, окружавшие главное здание, образовывали внутренний двор (форбург). За обводными стенами дополнительно возводился деревянный частокол, где находились жилища воинов и челяди, обслуживающие обитателей замка.

Все эти сооружения дополнительно окружали глубоким рвом шириной не менее 10 метров. Возможно вход в ров как южной, так и северной сторон ограждался цепями. Бытует одна легенда о том, что река тоже удостоилась этой чести.

Единственные въездные ворота в замок находились на северной стороне за обводной стеной. Чтобы вплотную подойти к воротам, надо было перейти через глубокий ров по шаткому бревенчатому мостику на деревянных сваях, который неожиданно на полпути обрывался. При том, этот шаткий мостик возводился таким образом, что при неожиданных набегах, легко раскидывался. Дальше на спущенный подъемный мост со стороны воротной башни, стоявшая за пределами окольной стены. Этот подъемный мост поднимался и опускался при помощи цепей и противовесов. Поднимаясь вверх подъемный мост полностью прикрывал двустворчатые двери, окованные пластинами. Они закрывались изнутри специальными запорами.

Пройдя ворота, сразу же окажешься перед следующим препятствием — решеткой (чирсай). Она поднимается после того, как за вами закроются наружные ворота.

Первый этаж замка выглядел значительно ниже и больше напоминал полуподвальное помещение.

Вдобавок из-за сырости почвы и близости воды подвальных помещений не возводилось. Поэтому этот этаж совмещал как две функции подвала и первого этажа. В нем размещались кладовые, оружейная мастерская, а так же помещение для обслуживающего персонала.

Второй этаж, имевший достаточное количество окон, выглядел более светлым. Вдоль стен стояло несколько каминов. Возможно здесь находилась и огороженная кухня, размещались трапезная (рефлекторий), зал для приема и часовня.

Согнанная орденскими властями к месту строительства большая партия крестьян возила древесину, каменные плиты, валуны, известняк для раствора. Всё это перевозилось как сухопутным, так и водным путем.

Другая партия начинала рыть глубокие рвы вокруг будущего укрепления, возводились окольные стены, а внутри их огромное 4-х угольное продолговатое здание. Это было одно из главных сооружений конвентского дома смешанного типа. Для усиления жесткости в почву возможно дополнительно забивались дубовые сваи. С габаритными размерами 13x25 м, спустя десятилетия он в итоге поднялся на высоту свыше 12 метров, а толщина стен у основания получалась 3,6 метра.

В настоящее время от этого грандиозного строения сохранилось только южное крыло, в значительно поврежденном виде. До 1940 года коробка конвентского дома еще сохраняла свой прежний вид, но уже с отпечатками серьёзных повреждений третьего этажа северного крыла.

Возведенный из плит конвентский дом возвышался над окольными стенами, создавая впечатление монстра.

Находящиеся вдоль этажей окна дополнительно перекрывались кованными решетками и обтягивались бычьими пузырями или промасленной бумагой (дымчатые стекла по тем временам стоили дорого). В зимние времена для защиты от холода закрывались ставнями. Дверные проёмы, через которые можно попасть во внутрь, были не только с южной, но возможно и со стороны севера. Вмурованные в стены двери дополнительно обшивались железными пластинами, чтобы их невозможно было взломать.

Выше первого этажа по всему периметру шел невысокий выступ. Сохранился он сейчас на южной части. В толще южной стены до самой вершины в центре шел постепенно сужающий полукруг.

По одной из стен сохранилась выложенная из камней арка, вмурованные в стену красные кирпичи. По-видимому, в этом краю здания располагался зал с камином. Кроме этого, здесь же находились различные жилые и вспомогательные помещения. 

Что же сохранила моя память о замке от тех времен. Это прежде всего зловещая тишина и полумрак, несмотря на оконные проёмы, расположенные вдоль стен.

Чаще всего вовнутрь заходили через узкий проём с южной стороны. Взрослому человеку, чтобы попасть сюда, надо было основательно пригнуться. Прежде всего замечаешь на этажах арочные ниши, расположенные между проёмов. Внутри некоторых сохранились осколки вмурованных кирпичей от бывших каминов. В толще южной стены до самой вершины шел постепенно сужающийся полукруг. Предполагается, что для большого камина, кухонной плиты. В некоторых местах просматривались вентиляционные каналы.

Вдоль восточной стены сразу же за входом в её толщине поднималась под углом каменная дорожка шириной не менее одного метра. Достигнув предполагаемого второго этажа, прерывалась над поперечной стеной, делившей сооружение на 2 части. Эта стена достигала высоты второго этажа и толщиной не более полуметра, имела узкие дверные проёмы, через которые мы могли свободно попадать на вторую половину.

На этой стороне запомнился огромный продолговатый валун, выпиравший за пределы внутренней стены второго этажа, так же поднимались вверх часть потрескивавших ступенек, неожиданно обрывавшихся в пустоту. И было непонятно куда они шли не то до третьего этажа или же выше.

Посещая развалины, мы от наклонной дорожке чаще всего добирались до знакомого полуразрушенного южного оконного проёма, чтобы полюбоваться панорамой реки и её берегов. В те предвоенные годы хорошо просматривалось устье Втройской реки, где часто простаивали пароходы и баржи, громовская пристань с домом самого Громова, купола Скамейской церкви, построенные молы у истока и мельница. До самой войны она исправно работала, махая огромными крыльями.

Сама крепость от частых осад дошла до нас в руинах. Сильнее всех пострадали крепостные постройки, когда прокладывалась дорога в сторону г. Йыхви. В этот период и исчезла окольная стена, окружавшая главное здание и руины орудийной башни.  Местные жители постепенно растаскивали камень, используя на различные хозяйственные постройки.

В двадцатые годы крепость пришла в такую ветхость, что пришлось замуровать ход, а так же попутно засыпать глубокий колодец, который находился между башней и цитаделью. За этот период очистили холм от ненужных камней, разобрали первый этаж орудийной башни, засыпав лаз в подземный ход. 

В послевоенный период слышал от местных старожил, что две башни и главное здание окружались стенами, придавая крепости неприступный вид. Но, к сожалению, окружные стены были разобраны задолго до 40 года.

Позднее среди песка местные жители не раз обнаруживали осколки битой глиняной посуды и даже монеты более ранних времен.