Фаронов Иван Григорьевич

Родился я еще до революции при «царе-батюшке» в крестьянской семье, в 1916 году, 6-го сентября в Петроградской губернии, Ямбургского уезда (на самом деле это был Гдовский уезд), Добручинской волости в дер. Переволок (это по бывшему административному делению), ныне это Ленинградская область, Сланцевский р-н, Загривский сельсовет, деревня Переволок.

Дом, где я родился, стоял посреди деревни. Это был большой обшитый дом и покрашенный зеленой краской. В дому жили дедушка, бабушка, мой отец мать, и нас четверо детей и мой дядя, брат моего отца, тоже четверо детей, итого 14 человек.

Внутреннее расположение дома: входная с улицы дверь на крыльцо и в коридор (примерный план дома здесь). Направо была большая комната-кухня, у стены была большая русская печь. Помню на печи в зимнее время, мы дети лежали и грелись. Для нас детей на полу стоял большой ящик, на котором мы ели. Налево была большая комната, тоже очень большая, где была, так называемая, лежанка. Это была часть русской печи, она нагревалась от печи и на ней можно было лежать. Посредине стоял стол и вокруг стулья, кровать, швейная машина, на стене висело зеркало. На окнах висели занавески. Из этой комнаты вела дверь в кладовую, где тоже стояла кровать и хранились продуты и другая домашняя утварь. Из коридора на чердак вела широкая лестница. На чердаке хранилась старая одежда, обувь, веники для бани, рыба валяная и многое другое. Под одной крышей был двор для скота. У стен двора висела упряжь для лошади (хомуты, дуги, вожжи, подсиделки т. д.). Вокруг дома росли вековые деревья: дубы, клен, рябина. Помню, я вокруг одного дерева так много кружил, что у меня закружилась голова. Рядом с домом был огород и большой сад, обнесенный большим высоким забором. Немного в стороне на огороде были гумно, рига, где хранили и обмолачивали снопы зерновых культур. Не берегу стояла баня и лодка. Вот, пожалуй, все, что сохранила моя память.

Врезался в память такой случай из детства. Мы с отцом пошли к соседям по фамилии Богатовы вечером на «посиделки». Осенью и зимой, когда крестьянские работы во основном выполнены, то по вечерам ходили друг к другу посидеть, поделится новостями, поговорить о делах, вспомнить прошлое. Помню, что мне, по-видимому, надоело, и я всё просил отца пойти домой. Я долго увивался у его колен и тащил его за руки. Наконец, отец согласился и мы пошли домой. Отец нёс меня на руках. Дело, наверное, было глубокой осенью. Земля была подмерзшая и идти было сухо, а в небе светила такая ясная, ясная луна. Когда мы подошли к дому, отец потянул за ручку двери, но дверь оказалась закрытой. Мне показалось, вернее я подумал, что теперь нам не попасть домой, и я громко и горько, горько заплакал. В это время мы услышали, как поспешно по ступеням бежит бабушка и кричит «Сейчас, сейчас, сейчас». Вот судите сами, сколько мне было тогда лет.

А еще был случай, этого я, конечно, не помню, но мне после рассказывали. Я еще не умел ходить и ползал по полу. Дело было летом и наш дедушка, придя с покоса, бросив что-то под голову, лёг на полу отдохнуть. Я же ползая по полу, где-то нашел на полу молоток, подполз к дедушке и, едва, едва подняв молоток, опустил его на лысую голову дедушки. Удар, видимо, был не сильный, но всё же это молоток. Дедушка, от подобной ласки и от неожиданности, вскочил на ноги и громко выругался.

Бабушка нас всех малышей три раза в день ставила в большой угол (где висели иконы) на молитву. Среди множества икон была икона Николы Чудотворца. И вот я во время молитвы (я это очень смутно помню, но мне после уже рассказывали) спрашивал: «А что это за дедушка Мазаюшка там сидит?». (Видимо, раньше эту сказку А.И. Некрасова «Дед Мазай и зайцы» нам рассказывали).

Далекое милое детство и, как не любить тебя, золотая пора человека! Когда отец с дядей жили уже раздельно, запомнился еще такой случай. Мы с братишкой, а он родился в 1920 году, играли на полу в спичечные коробки. У нас была жестяная коробка полная спичечных коробок. Это были, пожалуй, все игрушки, с которыми прошло наше детство. Обычно мы выставляли коробочки в ряд, а потом в одном конце опрокидывали крайнюю коробочку, и все коробочки одна за другой падали. Это было очень интересно. Мы играли на полу, а матери нужно было мыть пол. Она раз попросила нас собрать свои коробочки, другой, третий, а мы всё не слушали. Тогда мать, рассердившись, меня как старшего отлупила деревенским поршнем. Это была такая летняя обувь. Помню, как мне было обидно, мне казалось, что ни за что мне попало. И это был единственный раз, когда мать меня побила. Отец же меня никогда не трогал. О, как часта и невинна детская душа и как она восприимчива! И порой что-то такое, казалось бы незначительное оставляет в душе ребенка след на всю жизнь.

Запомнился мне еще один момент, когда наша семья жила уже отдельно. В летнее время всё взрослое население деревни находилось в поле или на покосе. А в деревне оставались лишь старики и дети. Мы, дети, вечером должны были заготовить корм для свиней, а это означало, что надо было нарвать траву или наломать от капусты листьев и нарубить их. Так вот, я помню, накладывал листья в корзинку, она называлась люлькой, а вот нести её я не мог и тащил её по земле до дому. Вот, видимо, какой я был «силач». Помнить себя я стал, наверное, лет с трёх, а вот то, что я описал сейчас с корзинкой, мне, наверное, было 4-5 лет.

В 1923 году было очень сильное наводнение. Это наводнение я хорошо помню, деревни были залиты водой, скот был вывезен в лес, так называемые «замостки». В деревню ездили на лодках и многие картины из жизни того года я хорошо помню, мне было тогда шесть лет. Помню как где-то под сосной из кольев и сучьев устраивали шалаши для скота, как на лодке ехали по воде от замостков до деревни.

В школу я пошел восьми лет. Очень хорошо помню тот день. Еще рано утром умывшись, причесавшись, я ждал, когда пойти в школу. Ожидание чего-то нового, интересного, это как-то настраивало и волновало. Как переступил порог школы, я не помню. Но помню, что на утренней молитве, я с каким-то благоволением, обратился к иконе, где были изображены Кирилл и Мефодий - учителя славянские. Дело в том, что когда я пошел в школу, мать мне сказала: «Когда вы дети будете стоять на молитве утром, то ты стань перед иконой Кирилла и Мефодия и скажи: «Кирилла и Мефодий, учители славянские, помогите мне». И я, действительно, наверное, до четвёртого класса так и делал.

Учился я хорошо. Только на четыре, пятёрок у нас в то время не ставили. Меня часто ставили в пример другим.

Придя домой, я всегда в начале делал заданные на дом уроки, а потом уже бежал на улицу играть. Я всегда поступал по пословице «Кончил дело, гуляй смело».

Учительница у нас была очень хорошая - Мария Фёдоровна Алексеева (одно время её фамилия была Розина, но после развода она вернула девичью фамилию). Она очень многое дала нам, и хочется сказать в её адрес: «Все, что есть в нас хорошего, этим мы обязаны Вам».

Сейчас трудно установить точно с каких лет я стал работать. Видимо, с 6-ти или 7-ми лет я ездил в ночное, с 8-ми или 9-ти я пас коров. А с одиннадцати, это я помню очень хорошо, я уже работал на всех крестьянских работах: косил, пахал, жал, стога метал, молотил, снопы, сено возил и т.д. и т.д.

А ещё помню, что было еще в старом доме. Летом, когда взрослые уходили в поле или на покос, в деревне оставались только старики да старушки, да мы дети. Тогда нас, как правило, заставляли к вечеру нарвать травы или наломать листьев от капусты, или нарубить хряпу для свиньи. Это было в обязательном порядке. Так вот я ломал листья от капусты, клал их в корзину, которая называлась люлькой, и тащил её по земле из огорода до дому. Донести её я, видимо, не мог. Вот сколько сил было у работника.

Детство моё прошло не сладко, но всё же это было детство.

Почему так рано пришлось заниматься всеми работами на крестьянстве? Во-первых, в ту пору в деревнях так уж было принято, а во-вторых, в нашей семье так уж тяжело сложилось. Когда мне было 4 года, мать заболела. У неё был так называемый безобразный ревматизм. Эта болезнь с каждым годом все более и более прогрессировала, и так и свела в могилу. Проболела она 30 лет, у ней все суставы рук, ног, плечи, шея страшно болели. Суставы рук и ног были страшно искрючены, искривлены. На суставах были утолщения и, как она говорила, это были «нагрызши», так как её суставы днем и ночью грызла боль. Страшно было смотреть на её руки! Это было мучительно, страшные боли ей не давали покоя ни днем, ни ночью. Она часто просила меня потереть плечи. И я, сколько мог и умел, массажировал её. Когда рос мой братишка Анатолий, то она зубами за рубашку доставала его из люльки. А что значила хозяйка дома в крестьянском хозяйстве? Ведь на её плечах лежало очень много работы. Кроме всех полевых и сенокосных работ, хозяйка дома должна была ходить за скотом, приготовить семье покушать, пошить, постирать, поштопать. И вот с таким-то здоровьем! Умерла она в 1949 году, проболев почти 30 лет.

Помню, когда старшего брата Петра взяли в армию, младшему было 7 лет, и вот тогда я стал работать с отцом на всех крестьянских работах. Кроме того, мне с отцом приходилось еще выполнять все, так сказать, женские работы: я доил коров, мыл пол, полоскал в реке белье, месил тесто для того, чтобы испечь хлеб, кормил, поил скот. Но ничего, всё это я делал с охотой, быстро и всегда с песней.

Рос я, как говорила мне мать, да я и сам помню, очень худеньким, белоголовым, вихрастым мальчишкой. Мать меня звала «снетком».

Но несмотря ни на что, большой нужды мы не видели, как говорят, не сидели без хлеба, хотя хлеба своего, как говорили, хватало порой только до рождества. И в этом была, в первую очередь, огромная заслуга моего отца. Благодаря его большой физической силе, необыкновенному трудолюбию, исключительной выносливости, хозяйственности и огромной любви к своей семье, мы как-то справлялись и не голодали.

Помню, такой случай. Однажды от учительницы я получил замечание, что у меня были грязные руки. Помню, как мне было обидно, потому что в ту пору я уже занимался всеми крестьянскими работами.

Приходя из школы, я как уже писал об этом, вначале делал уроки, заданные на дом, а потом уже привязывал коньки «Снегурочки», которые мне достались в наследство от старшего брата, и убегал на лёд нашей Струги. И сколько там было интересного! Катались мы, в основном, на одном коньке, а на левую ногу привязывали, так называемое «пятно», которое служило для того, чтобы отталкиваться. Наши веревочки плохо держали на ноге конёк, тогда мы опускали ногу в прорубь, верёвки и конёк плотно примерзали к ноге.

Зимой, а это было в праздник «Крещение» мы мальчишки на льду Струги устроили карусель, как мы называли вертушку. Прорубали во льду отверстие, плотно забивали в дно жердь, к ней привязывали другую, на один конец привязывались санки. Кто-то по очереди ложился на санки, а все остальные за другой конец крутили санки с лежащим на них. И вот катали меня, видимо, так быстро, что я сполз с санок, и ноги у меня волочились по льду. Рядом с описываемой санками окружностью во льду стояла кава, т. е. толстая палка, вмерзшая в лёд. Я ударился правой ногой об эту палку. Кричу, чтобы они остановили, а они ничего не слышат. Когда санки остановились, я почувствовал боль в ноге и не смог встать.

Отец на руках принёс меня домой и, когда с моей ноги стащили сапог, то моя нога согнулась. Я горько заплакал не от боли, а мне стало жаль отца - ведь все эти беды и невзгоды ложились на его плечи. Отец запряг лошадь в телегу, была столь бесснежная зима, и повез меня в районный центр Скарятино за шесть километров, в аптеку. Жена аптекаря Евгения Николаевна осмотрела мою ногу, положила её в толстый картон, забинтовала, и мы отправились обратно. Помню, что телега по кочкам тряслась, и мне было очень больно. И опять хочется сказать большое доброе слово об отце. Ведь не единым словом он не заругал меня, не упрекнул в чём-либо. Святая, истинная родительская любовь. А ведь я и тогда отлично понимал сколько горя, а его и без меня было достаточно, причинил я отцу. Помню, всю зиму я проболел, да и потом, когда встал на ноги еще очень долго прихрамывал.

Когда я пошел учиться в Скамью в пятый класс, то там мне было очень тяжело и скучно, так как я был один из нашей деревни. Спал я в учительской на каком-то сундуке. А рядом была церковь, и вокруг церкви были кресты. В ясную лунную ночь они очень хорошо были видны. Это наводило на меня ужас. Да, и нужно прямо сказать, что учиться я не хотел. Это был первый год, когда в народном образовании ввели обязательное шестиклассное образование. Однажды осенью ко мне приехала мать. Я сильно плакал, и мать меня забрала домой, а мне только это и нужно было.

В Скамье я учился в 5-м и 6-м классах. До сих пор с большой благодарностью вспоминаю своих учителей — это Николай Георгиевич Генрихен (правильно - Гейнрихсен-Heinrichsen, в 1935 году он поменял фамилию на Heina, подробнее об  этом учителе), его жена Ольга Фёдоровна и учительница истории Александра Ивановна Васильева. Николай Георгиевич, какой это был интересный человек! У него была необыкновенно добрая душа, но и были у него какие-то странности. В свободное от занятий время он всегда писал, и как потом уже после войны, когда я встречал его, он говорил мне, что это доставляло ему удовольствие. Спал я тогда один в учительской, где стоял длинный стол, и, я помню, Николай Георгиевич, не выпуская изо рта папиросы, всё о чем-то писал. Был он высокого роста, плечистый, с крупными чертами лица, лысый. Сколько милых добрых воспоминаний связано с этим замечательным человеком!

Я был там один из деревни и жил в школе. Мне было очень одиноко и страшно, так как рядом была церковь и вокруг могилы. И в ясную лунную ночь я видел могильные кресты. Можно представить моё состояние, я с дрожью прятался под одеяло. В субботу я с радостью уходил домой. Учился я, кажется, не плохо. Однажды мать приехала навестить меня. Мне так захотелось домой, что я горько, горько расплакался, и мать, видя мои слёзы, забрала меня домой, а потом на льду сломал ногу, и только к весне я снова пошел в школу. А потом за мой своевольный уход из школы, отца на несколько суток посадили в тюрьму.

Особенно хорошо мне запомнились в летнее время выезды в ночное с лошадьми. Мы ребятишки по семь-восемь лет должны были каждый день выезжать в ночное. У каждого почти по три лошади, т. е. своя и две соседские. За это соседи нам платили. Сколько платили я не помню, и деньги, конечно, получали родители. Кроме этого, 29 июля в Петров день мы получали от хозяев этих лошадей, подарки деньгами или конфетами.

В этот день в деревне Скарятино была ярмарка и, идя на ярмарку, у нас в кармане были деньги на конфеты, орехи, стручки и лимонад.

Ночное! Сколько это было и радости, и слёз. Радости потому что все - и мальчишки, и девчонки рвались, как говорили, «с конями», а слёзы, потому что всякого было в этом ночном. Как обычно, вечером каждый из нас гордо восседал на лошади, а по бокам были еще две лошади. Эта своеобразная кавалькада в лошадей тридцать трогалась в путь. Впереди ехал конюх Дмитрий Сытов. Мы его просто звали Митя. Он был бессменным конюхом в течении многих лет. Очень трудолюбивый, честно относившийся к своим обязанностям, он пас лошадей ночью, и одновременно как бы пас и нашу «братию».

Уезжали мы, примерно, за два-три километра от деревни. Только выехав за деревню, вся кавалькада переходила вскачь, а это уже считалось лихачеством. А сколько было здесь приключений! Мы были ещё настолько малы, что нам было трудно удержаться на лошади, и часто кто-то падал с лошади. Это называлось «вкопать столб». И не так нас беспокоило само падение, как то, что нужно было снова как-то сесть на лошадь. Здесь часто приходил на помощь наш Митя.

Приехав в лес, каждый спутывал лошадей. Передние ноги лошади опутывались «путом», свитым из старых сетей. После этого, обычно где повыше, на поляне выбираем место для ночлега. Место это называлось «стан». Первой обязанностью каждого из нас было запасти дров для костра.

Разводили костер, и вокруг костра располагалась наша весёлая компания. Звали нас «конюшата». У каждого за плечами была сумка, где был хлеб, иногда с маслом, а больше без масла, и бутылка молока. Это был ужин. После ужина нужно было ложится спать, но мы не ложились сразу. Надоедали комары и мошки. Тут были и смех, и песни, и разные рассказы, и ловля майских жуков, и разные проказы. Если кто-то засыпал, то обязательно с ним что-нибудь делали. То всё лицо измажут сажей, то клочок ваты зажгут и поднесут к носу спящего. При вдыхании едкий дым попадал в нос, и это было очень неприятное ощущение. То кому-то сварят «пиво», а это означало: в костре накаляли камень, обливали его водой, и вот этим паром дышал спящий. Или связывали две-три узды, привязывали один конец за ноги спящему, а другой конец привязывали к низко наклоненному дереву. Когда дерево отпускали, жертва повисала в воздухе вниз головой. Или опять-таки привязывали кого-нибудь связанными уздами за ноги и тащили. Все это вызывало смех, насмешки, но не вызывало друг против друга вражды. Только потом каждый, как мог, старался отплатить той же монетой.

У каждого из нас была «пальшина», это была сотканная из старых тряпок, определенного размера ткань. Вот она служила и постелью, и одеялом, и подушкой. Обычно ломали ветви, и эти ветви служили постелью.

Были и такие случаи, когда ночью начиналась гроза. Оглушительные удары грома, сверкание молний и проливной дождь. А мы, прижавшись друг к другу, лежим под проливным дождем, боясь встать, и спрятаться под дерево. Порой и спрятаться было негде.

Утром плохо выспавшись, так как всю ночь проказничали друг над другом, немного обогревшись у костра, «подцепив своих коней», так называли собирание своей тройки, т. е. одевание узды, снятие пут, и сев на среднюю лошадку, отправлялись домой полусонными, «клюя носом на ходу».

Бывало и так, что проезжая густым лесом, боковая лошадь зацеплялась за дерево. Это было тоже «ЧП» и причиняло много хлопот.

Осенью, когда уже были скошены травы на лугах, убраны хлеба с полей, ездили куда-нибудь на пожни (место покоса), когда уже вырастала отава (трава, выросшая уже после покоса). И мы тогда спали уже где-нибудь в сарае на сене. Это было и тепло и уютно. Но тогда не было костра и тех проказ. Места, куда мы ездили с конями, назывались по разному: «Запесчана», «Угловая», «Тёщино», «Поруб», «Бунт», «Далёкие пожни», «Волударь» и многие другие.

Помню еще такой трагический для меня случай. Приехали мы в ночное в Тёщино, где впоследствии был наш хутор Шахновская. Развели костёр и сели ужинать. Я достал из сумки бутылку молока. Пробка была так плотно вбита в горлышко бутыли, что её ни руками, ни зубами достать было нельзя. Тогда я (а это было обычно) взяв бутыль в левую руку сильно ударил ею об землю. А в земле оказался камень, бутылка разбилась и я сильно порезал руку. Помню, я очень сильно испугался, а Анатолий Богатов, на три года старше меня, заставил меня сжать руку в кулак, чтобы проверить, не остались ли в руке осколки. Кое-чем завязав руку, пошли спать. Но я не спал, было и больно, и жаль было родителей, что я утром явлюсь с такой рукой. Видимо, я перерезал какой-то нерв, потому что указательный палец у меня совершенно онемел. Я его жёг огнем, а он у меня не чувствовал никакой боли. Потом он у меня разболелся, и понемногу я стал чувствовать его. Вот и сейчас, он у меня немного короче и не столь чувствителен, как на правой руке. А глубокий шрам сантиметра в три всегда напоминает мне об этом несчастном случае из далекого детства.

Никогда мне не забыть большого радостного приятного чувства, с которым я жил в детстве и в юные годы. Лето, ясное летнее утро, воскресный день. Знаю, что сегодня не надо идти на работу, а следовательно, поднимаюсь с постели гораздо позже обычного. Беру мыло, полотенце и иду на речку, на «козел», умываться. «Козлом» в деревне называли доску, положенную на сколоченную стойку, которую ставили в реке от берега на метров пять-шесть, а на неё клалась доска и с этой доски черпали воду. Всё это вместе взятое и называлось «козлом». Итак, идешь умываться, а кругом стоит такая тишина, солнце уже поднялось высоко, высоко. У гнёзд под крышей щебечут ласточки свой птичий разговор. Помню, еще бабушка нам говорила, что ласточки щебечут лишь лишь одну фразу: «мы напились, мы наелись, мы натрескались». А река как зеркало, и над застывшей рекой, и над всем замершим и окружающим меня, плавно плывут звуки колокольного звона. Это звонят в церквях в Сыренце, Ямах, Скамье и в Ольгином Кресте. Колокольный звон зовёт в храм крестьян. И эта тишина, щебетание ласточек и жужжание пчёл, и над ними звуки колокольного звона, всё это вселяло в душу такое тёплое, радостное, светлое, радужное чувство, что, вспоминая это, становится грустно, и с улыбкой умиления на лице, задумываешься над этим приятным чувством, которое когда-то касалось твоей души. Впереди была жизнь, и, казалось, она будет такая прекрасная и лучезарная. Разве в ту пору думалось, что впереди будут и тернии, и кремнистый путь. Нет, конечно, все представлялось в розовом и радужном свете.

За нашей школой был лес и ручьи, которые назывались «караульной». Должен сказать, что ручей — это, в действительности, низина, где протекает вода. У нас же заболоченные покосы, где весной всё покрыто водой, а летом местами стоит ржавая вода, а где нет воды, там растёт, в основном, трава осока. Ее скашивали раньше других трав, недели за две до Петрова дня (Петров день праздновался 29 июня). Так вот эта «Караульная», с 1929 года, когда в деревне была проведена хуторная система, стала принадлежать Василькову Егору Даниловичу. В этой «Караульне» был довольно большой по размеру ручей, он был очень заболочен, и местами было очень вязко. Мы, деревенские мальчишки, во главе со старшим Анатолием Яковлевичем Богатовым, бегали в этот ручей «грязь месить». Это означало, что мы залезали по пояс в эту трясину и, действительно, месили грязь, а потом, измазанные как черти, бежали на «Старый одворок» купаться. Всё это очень хорошо сохранилось в памяти.

Еще помню такой случай. На берегу стояли «козлы», как я уже писал. На этих козлах висел рыбацкий невод. Я вообразил, что я рыба, и пополз по сетям этого невода. Вдруг произошло что-то невероятное. Я оказался, действительно, как рыба запутанным в сетях. Я бился, орал «благим матом», но выпутаться никак не мог! Оказалось, что один козел опрокинулся через меня, и я оказался в западне. Вдруг я почувствовал, что кто-то меня освобождает. Освободил меня «Белый царь». Кто такой был этот «белый царь»? В деревне жила старушка-нищенка «Рябинская». Звали её так, потому что она была родом из деревни «Рябинкино», недалеко от Чудского озера, в так называемой, «Берещине». Я не помню, был ли у них какой-то дом, но последнее время они жили на краю деревни в бане у Богатовых. «Рябинская» нищенствовала. Был у неё сын Яков. Звали его обычно «Яков-белый царь». Был он тихим помешанным, страдал слабоумием, всегда он сам с собой разговаривал. «Белым царем» он сам себя назвал. Кормили их последнее время Кретовы, а за это после его смерти какая-то его земля переходила в собственность Кретовых. Помню, как умер этот «Белый царь».

Жил в деревне также Илья Иванович Любомудров, или, как его обычно звали, «Илюша». По своему это тоже была интересная личность, тем более, что с этим человеком так же связано наше детство. Был он родом из деревни Скамья. Его родной брат Петр Иванович Любомудров был богат, имел свой кожевенный завод, жил в большом прекрасном дому. Илюша был глухонемой и жил он в деревне, переходя из дома в дом. Он шил и чинил обувь для каждой семьи. Его за это кормили, поили и, сколько он попросит, платили деньги. Особенно хорошо он умел, и хватало на то терпения, чинить обувь. Ему несли уже казалось бы изношенные и заброшенные, и он всё вычинивал. Это было очень удобно моим односельчанам. Круглый год был свой сапожник. Деньги, которые он получал, все пропивал, а сам вечно ходил в плохих сапогах. Когда он бывал пьян, то мы мальчишки всячески дразнили его. Он за нами гонялся и ругался на чем свет стоит. Видимо, это присуще всем глухонемым. Иногда он бывал в хорошем настроении, шутил, смеялся, но если он заподазривал, что о нём говорят, то тогда он сердился и работал сидя, имея выражение на лице «чернее темной тучи». Когда он загуливал, то любил рано утром придти в дом и поздравить с праздником. Его за это часто угощали рюмкой водки или денатурата, отчего он тоже не отказывался. А часто у него и у самого за пазухой была «маленькая», и он тоже угощал наших мужичков. Не будь сказано в обиду ему, был он горький пьяница. Помню, однажды, мы дети в затонувшей барже поймали большого окуня, и Илья Иванович купил этого окуня у нас за двадцать пять центов. Умер он, кажется, в 1940 г. в деревне Скамья. Словно чувствовал человек свою смерть, и пришел умереть к себе на родину. Много в деревне рассказывалось разного правдоподобного и неправдоподобного об его приключениях. Когда он бывал пьян, целую ночь он бродил по улице, крича петухом или лая собакой. Деревенские собаки хорошо знали и любили его.

Лучшим другом моего детства был Иван Михайлович Дроздик. Жили мы рядом. У них была большая семья. Хозяином семьи был Михаил Михайлович Дроздик или, как его в деревне звали, просто Михац. Родились мы с Иваном Михайловичем в одном 1916 г., кажется, я на две недели был старше его. Вместе прошло наше детство, юность, молодость. Вместе служили в Эстонской буржуазной армии. В 1940-41 гг. вместе работали на фабрике «Виль», т. е. на Нарвской шелковой фабрике. 

В их семье была старушка — мать хозяина, которую мы звали просто «Бабенька». Помню, как мой друг из своего же сада нарвал яблок, но тут кто-то сказал, что идёт «Бабенька». Тогда мой бедный «воришка», чтобы скрыть всякие следы, вынимал из карманов по одному яблоку, откусывал от него и бросал за изгородь в огород. Эта картина из далёкого детства настолько яркая, что я до сих пор помню её.

Перед их домом, на берегу Струги, стоял какой-то плот из толстых брёвен, свинченных железными болтами. Помню, что говорили, что этот плот сохранился еще со времён гражданской войны. Чего только не было у нас на этом плоту. И строили разные будки, и купались, прыгая в воду с этого плота. Рядом стоял амбар. От плота к амбару лежала доска. Мой друг пополз по этой доске и свалился прямо в воду. Я же стоял на камне и только произнес: «А скоро мы будем возить песок», как поскользнувшись, упал в воду.

О, милое далёкое детство! Сколько в нем было наивного, честного, светлого, и верилось, что вокруг тебя добрые люди, что весь твой дальнейший жизненный путь будет устлан цветами роз, что впереди море жизни, а счастья безбрежный океан. О, святая наивность!

За домом наших соседей, у их гумна, лежали в штабеле брёвна. На самом верху лежали обтесанные с четырех сторон бревна. Мы часто залезали наверх этого штабеля. Вокруг были поля, цветы. Палило солнце, щебетали птицы и над всем этим высоко-высоко раскинулся голубой купол неба, и кругом тишина. Всё это воспринималось как-то особенно остро. Теперь тоже палит летом солнце, тоже поля и цветы, также птицы поют, но вся эта красота природы проходит мимо, мы её не замечаем. Нам некогда порой любоваться всем этим. И хотя в детстве всё воспринималось в светлом розовом свете, сейчас это всё в каких-то серых, а порой и в траурных тонах.

Осталось в памяти то, что приходилось делать зимой вечером, когда я был мальчишка. Это называлось «стряпать». Вечером я был обязан набросать сена с сеновала, нарубить соломы для подстила, принести в дом дров для печи, напилить для чугунки коротких дров. Это была моя обязанность. В субботу в банный день я должен был в баню натаскать воды и дров. В баню, так это было испокон веков, в начале ходили мужчины, иногда и соседи, а потом уже женщины. Всё это было вполне закономерно. И иногда приходилось молоть вручную зерно на жерновах. И всё это я делал всегда быстро и с охотой.

Я описываю эпизоды, а эпизод это что-то небольшое, занимающее небольшой отрезок времени. В моей работе, в моей трудовой деятельности это были годы. Примерно с 1932 по 1940 гг. с самой весны и порой до поздней осени мне приходилось работать на барке. Перевозили, в основном, дрова для отопления фабрики. Начал я работать на барке, когда перевозили доски. Обычно, ладьи, груженные досками, приходили до нашей деревни. Барки ставили рядом с ладьей и нагружали её досками. Если стояла благоприятная погода, то отправлялись в путь. На корме обычно становился опытный старик, которого называли «провожатый». Он вёл судно по фарватеру, так как начиная от Коколка и до Омута течение реки было бурное, фарватер узкий, и русло реки было устлано камнями и плитами.

Местами достаточно было отойти от фарватера на метр или два, и барка при таком быстром течении могла наскочить на камни. Тогда дно барки или проламывалось, или барка делала крен и тогда могла залиться, так как грузили так, что борта от воды были сухими лишь на 15-20 см. И то, и другое являлось уже катастрофой. На носу стояло четыре-пять человек, которые гребли веслами. Считалось, что чем баржа плывет быстрее, тем ею легче управлять. Правда, из случаев катастроф на порогах я помню лишь один, когда с баржи скатились все осиновые чураки. Ниже Омута течение было тихое и спокойное, но, если ветерок дул с какой-либо стороны реки, то приходилось часто грести веслами, держа баржу ближе к той стороне, откуда дул ветер. Это расстояние в 55 километров нужно было проплыть, минуя островки, изгибы, мели. Под парусом плавали редко, да и парусов настоящих не было. Приплывали на Кулгу, или Костинскую, или на Шпилькин остров - так назывались места разгрузки. На Кулге разгружали дрова для Кренгольма и для других лесопромышленников, а на Костинской для Суконной и Парусиновой фабрик. Баржу ставили, как можно ближе к берегу, и из досок устраивали дорогу. Посреди барки ложили широкую доску, в воде ставили один или два козла. Над водой клали самые широкие доски - они назывались «тропками», и дальше на земле клали доски. Выкатывали дрова на тачках. Прокатить груженую тачку по одной узкой доске требовало большой сноровки, мастерства, а, главное, физической силы. Я лично, то ли не мог долго освоить эту «профессию», то ли тачка была плохая, то ли силы было мало, но тачка у меня часто опрокидывалась и тогда снова приходилось перекладывать дрова. Это ни у кого не вызывало сочувствия или сожаления, а, наоборот, смешки и подтрунивания. Обычно кричали: «что счет позабыл, пересчитываешь». Были случаи, когда вместе с тачкой и с дровами падали в воду. Это уже было совсем плохо, но среди окружающих вызывало общий смех и насмешки. Это была тяжёлая работа. Руки становились грубыми, твёрдые мозоли никогда не сходили с ладоней. Выгрузив баржу, очистив её от мусора и убрав доски, люди были свободны. Мы, молодежь, умывшись, шли в город. Иногда покупали какую-нибудь обновку, а чаще всего гуляли по городу, ели мороженое, смотрели кино и ночью, возвращаясь домой, покупали полкилограмма чёрствых булок. Чёрствых потому что они были на пять центов дешевле. А булка с раннего утра до одиннадцати стоила (если не ошибаюсь) 30 центов, а после одиннадцати 25 центов. И пока мы шли до барок, эти довольно вкусные булки у нас «усыхали».

Раза два пришлось из Куричка перевозить на барке песок. Выгружали мы песок на левом берегу Наровы напротив Криуши или Устья. Выгрузка песка это тоже была очень тяжёлая работа. Особенно было тяжело, когда на дне оставалось уже немного. Нужно было лопатой бросать песок в тачку на довольно большую высоту. Выкатывать приходилось в гору, поэтому кто-то третий, зацепив багром, помогал выкатывать тачку. Песок этот возили для строительства оборонительной линии, пресловутой «линии Лайдонера».

Помнится один очень неприятный и опасный случай для жизни. В каком году вспомнить не могу, наш караван судов тащил вверх по Нарове буксирный пароход, а вот какой уже не припоминаю. Обычно нас поднимали вверх буксирные пароходы «Виктор» или «Задубаем». Но в этот раз был ни тот, ни другой, потому, что на этих пароходах не было буфета, а на этом он был, кажется, это был «Луйк»-Лебедь. Наши все мужички, наши старшие братья загуляли в буфете этого парохода. Я спал в «шакше» своей баржи. Шакшей звали переднюю часть баржи, где мы жили. Там стояла чугунка для приготовления пищи и для обогрева, кровати, а вернее нары, стол, скамьи, одежда и продукты.

Итак я спал, проснувшись я услышал шум и пьяные голоса наших баржиков. На барже ещё оказался Вася Любимский, это был очень тихий, робкий, застенчивый паренёк, да это и не удивительно, был он круглый сирота. Жил в деревне Дюк у Ивана Дмитриевича Любимского, а женой Ивана Дмитриевича была моя двоюродная сестра Анна Фёдоровна. Была у этого Вани еще сестра, она была моя кума, Таисия. Так вот мы с Ваней решили попасть на пароход. А это значило, что мы хотели в лодке, перебирая канат добраться до парохода. Это было бессмысленно и опасно, это только теперь я понимаю. Когда буксир тащит караван судов, то перед головным судном бурное течение, сильный напор воды. И вот мы поехали, я был на носу, а Ваня на корме. Только я схватил канат и стал перебирать вперёд, как течением лодку повернуло поперёк, она ударилась о нос судна, опрокинулась и мы оказались в воде. Это произошло в какое-то мгновение. Я проплыв под барками, под одной, а может и под тремя вынырнул и успел ухватиться за сапец, а вернее за руль. То же самое, видимо, произошло и с Ваней. Это заметил на пароходе Александр Дроздик, он вообще не пил. Была дана команда: «Люди за бортом», пароход остановился. Лодку, в которой мы ехали была Кретовых, её поломало, но её спасли, не дали уплыть. Мы, конечно, поспешили переодеваться. Короче говоря, смерть была на волоске для нас обоих и вот какая-то счастливая случайность спасла нас от верной гибели.

Летом 1940 г. мы на баржах работали по перевозки дров для Суконной фабрики. Возили мы дрова от Кривой Луки, это у самой эстонско-советской границы. Буксирный пароход «Задубаем» тащил караван судов по реке Плюссе, потом по реке Пята. Недалеко от Нарвы через реку Плюссу был мост. Я уже точно не помню как проходил пароход, видимо, под мостом. Что-то 17 или 18 июня мы прибыли к месту назначения. Берег был обрывистый, наши баржи стояли ниже берега. При таком положении, когда баржа еще не загружена, грузить её было еще не так тяжело, но чем баржа больше погружалась в воду, тем становилось всё хуже. Тачку уже приходилось не катить, а опускать на ножку. Был и такой способ погрузки.

На противоположной стороне была видна деревня Кривая Лука. Метров в 100 от нас проходила граница. Мы видели как за границей ходили в зелёных фуражках советские пограничники. Работа началась примерно в 5 часов вечера. Рано утром в 6 все поднимались и снова начиналась работа. И вот в часов 10-11, мы видим у ворот границы, кажется стоят два офицера пограничника, советский и эстонский и о чём-то разговаривают. О чём они говорили нам неизвестно. Потом открылись ворота и пошли советские войска. Пошли пехотные части, повозки. Мы побросали тачки и бросились смотреть на советских солдат. Это был для нас ново и интересно. Проводив войска, мы вернулись к своим баржам, но работа уже не шла на ум. Мы понимали, что приход советских войск — это не случайность, что, видимо, в Эстонии будет скоро восстановлена Советская власть.

В этот день пароход за нами не пришёл. Не помню на второй или на третий день нас молодых послали в соседнюю деревню за продуктами. Настроение было бодрое и что помню, всю дорогу мы собирали окурки советских солдат. Это были «Беломорканал», «Красная звёздочка», «Тачанка». Ведь нам же интересно было попробовать покурить советских папирос. Так у границы мы простояли без дела три дня. И только на четвёртый день за нами пришёл буксир «Задубаем» и наши баржи доставили на пристань Костинская. Баржи свои мы, конечно, выгрузили и пошли в город. В городе было полно советских войск. По-видимому, мы снова продолжили работать, но у  нас зародилась мысль, что по чьей же вине всё-таки мы потеряли три дня.

Администрация фабрики объяснила нам, что это по вине советских войск, что те навели понтонный мост и поэтому пароход не мог придти за нами. Но у нас было какое-то сомнение и потом чувствовалось, что вот-вот в Эстонии будет Советская власть. Это как-то вселяло уверенность в нашей правоте. И вот тогда Иван Клубничин и я взялись за дело. Вначале мы где-то в старом городе пришли в профсоюз, хотя мы и не являлись членами профсоюза. Оттуда нас направили в коменданту города. Мы приходим к коменданту, а тот нам и говорит, что вы поезжайте на переправу на реке Плюсса и вам дадут документ в том, что понтонный мост советское командование в любой момент могло развести и пропустить караван судов.

Мы едем на переправу, нас останавливает часовой. Мы объясняем в чём дело. Часовой вызывает, видимо, начальника переправы, мы снова объясняем причину нашего посещения. Нас выслушивают и дают нам соответствующий документ. Что нам и требовалось. Это было уже под вечер. Придя в Нарву на другой день, мы идем в главную контору Суконной фабрики и предъявляем свой документ.

Что интересно отметить, что уже чувствовалось приближение советской власти и начальство с нами начало говорить уже другим тоном. А помню примерно в 1932-36 гг., когда мы бастовали и явились в контору, то нас выгнали, сказав: «Уходите, от вас смолой пахнет!».

Начальство начало с нами вроде торговаться. По-моему, наш рабочий день тогда стоил 5 крон. И вот начальство стало говорить, что мол это слишком дорого. Мы настояли на своём и тут же, а у нас, видимо, были уже данные сколько судов и сколько было рабочих, мы получили кучу денег. Принесли и отдали все деньги нашим старшим товарищам. Деньги были разделены, как положено, нам же за труд и за хлопоты дали какую-то сумму. И мы пошли в город, не помню то ли в ресторан, то ли просто так.

В Нарве уже много было солдат. Конечно, настроение у рабочих сразу изменилось. 21 июня в Нарве прошла огромная демонстрация, был митинг, на котором рабочие высказывались за скорейшее присоединение к Советскому Союзу.

В зимнее время приходилось работать на лесозаготовках. С мешком за плечами, с пилой и топором уходили за 20-25 км вглубь Эстонии. Выпросив у какого-нибудь эстонца баню на постой, спали на соломе. Там же готовили пищу. Рано утром уходили за два-три километра в лес и пока не рассвело начинали работать. Работали от зари и до зари. Пилили дрова, брёвна, пропсы, чураки. Сколько зарабатывали за такой тяжелый каторжный труд? В кризисные годы в Эстонии как-то работали мы в лесу за деревней Верхнее село. В ту зиму мы зарабатывали по 81 центу в день. Что можно было купить на эти деньги? Обед в столовой стоил 25 центов, а, следовательно, за эти деньги можно было только прокормится. Однажды мы с Иваном Кретовым пилили, где именно не помню, и тогда мы заработали по 3 кроны в день. Приходилось пилить нам в Добрыни, на хуторе Луйск, где во время войны в партизанах погиб мой двоюродный брат Михаил, в Ременниках, в Казике, за Верхним Селом и т.д. Так назывались места в Эстонии, где приходилось работать. Работали в лесу еще и таким образом. Наши старшие братья возили бревна на лошадях, а мы в это время должны были подготовить дорогу. Называлась эта дорога «волоком», и нужно было прикатить бревна поближе к волоку, развернуть их в сторону.

Одну осень работали мы на разгрузке барж от скальных плит. Это было в 1935-1936 гг., когда в районе деревни Коколка проводилось углубление реки. В баржу при помощи лебёдки подавалась люлька, её нужно было забросать плитой, лебедкой эта люлька подцеплялась и отправлялась на берег. Это была очень грязная работа. Но мы были молоды, и все эти трудности переносили легко. Ни что нас не пугало и не утомляло. Приходилось разгружать эту плиту и на Чудском озере. В 1939 году мне пришлось работать немного по мостовой. Так что, кроме крестьянских работ, приходилось работать на самых тяжелых, мало оплачиваемых работах. Говорят, труд облагораживает человека. Я не знаю насколько это верно, а вот то, что мне в детстве и в молодости приходилось работать много и на разных работах, я за это не в обиде на свою судьбу, труд закалил меня.

За шестьдесят три прожитых года очень многое улетучилось из памяти, и это вполне естественно, ведь человек стареет, организм изнашивается, память слабеет. Но порой, как падающая звезда на темном небосклоне в своем падении освещает темноту ночи, так и у человека вдруг в памяти так ярко с мельчайшими подробностями всплывает отдельный эпизод или эпизодик, то ли из детства, то ли из юношеских лет или из прекрасной молодости.

Да, воспоминания, воспоминания! Одни воспоминания рождают в душе приятные и радостные чувства, так сказать, положительные эмоции, другие воспоминания отрицательно действуют на нашу психику, и в душе пробуждают грусть и тоску. Обычно такие воспоминания связаны с какими-нибудь душевными травмами, с потерей близких, родных, друзей, например, с утратой самого дорогого близкого человека, матери, отца, братьев, сестер, друзей. С потерей этих людей, словно частица нашего сердца тоже утрачивается, или на сердце остаются никогда не заживающие раны. И чем больше оно изранено, тем больше оно болит.

В 1937 году 29 июня я был призван в эстонскую буржуазную армию. Было мне 20 лет. Призывались мы из деревни вдвоем с моим другом Иваном Михайловичем Дроздиком. Очень хорошо помню этот день. Еще в канун его я оклеил бумагой свою коробку, где должны были хранится личные вещи первой необходимости. На душе была такая беспросветная тоска, как будто бы нас отправляют на 25 лет и за тридевять земель. А служил я всего лишь один год, из них я служил три месяца в местечке Йыхви. Это, примерно, сто десять километров от дома. И девять месяцев служил в селе Сыренец, которое находится в шести километрах от дома. Служба в Йыхви была немного тяжелой, а вернее хлопотливой. Ну, во-первых, мы были молодыми, всё казалось страшным, всего боялись. За несколько дней до того дня, когда нужно было ехать, мы молодёжь ходили по деревне и пели песню «Последний нынешний денечек гуляю с вами я друзья». И вот, наконец, настал день, когда нужно было уезжать. Рано утром, часов в семь, мы с моим товарищем Иваном Дроздиком простились со своими родными и близкими, сели на пароход и приехали в Нарву. Явиться нам нужно было в Германовскую крепость. В крепости мы пробыли до двух часов дня. Мы поднимались на самый верх Длинного Германа. С него открывался довольно красивый вид. После обеда, в два часа, нас всех построили и погнали на вокзал, посадили в вагоны и повезли в Йыхви. Там мы получили военное обмундирование, сдали своё гражданское на склад (после окончания службы мы должны были сдать всё казённое и получить своё, такой в то время был порядок), и нас погнали в баню. Так началась моя военная служба. Три месяца мы служили молодыми, это называлось "Noor" — молодой, до принятия присяги. После принятия присяги считался "Reamees" - строевой (рядовой). Служил я в пехоте.Все команды были на эстонском языке. Я и до сих пор помню слова команд на эстонском языке: Paigalt – строиться (Paigalt mars - на месте шагом марш), Paremale – направо, Vasakule - налево, Rivitult - разойдись (Vabalt rivitult), Valvel – смирно, Vabalt – вольно, Sihtima – целиться, Laskma – стрелять, Pikali – ложись, Pesuruum – умывальня, Väljakäik - уборная.

Занимались строевой подготовкой, ходили на тактические занятия, были ночные походы километров на 20. Учились стрелять вначале из мелкокалиберной винтовки на 50 метров, а потом уже и из боевой трехлинейной - лежа на 300 метров, а с колена на 150 метров и стоя на сто метров. Очень ценилось, если солдат отлично стрелял, да плюс если еще хорошо было со строевой подготовкой, то такой солдат был у начальства на лучшем счету, и скорее, чем другие, мог получить увольнение в город и отпуск домой.

Ходили в походы за 20 и более километров, за плечами был мешок, в нём небольшой мешочек с песком, противогаз, лопатка, подсумок с патронами и винтовка. Часто заставляли на кухне чистить картошку, убирать территорию учебного поля. Ходили в лес за мётлами, а как не хотелось всё это делать. Иногда давали увольнительную в город, но в этом городе делать было нечего.

Были также и политзанятия, но мы русские не достаточно знали эстонский язык, поэтому мы садились на задние скамейки и, как правило, дремали. Командиром отделения был вначале Грауберг, а потом капрал Пинемаа. Он гонял нас на тактических занятиях. Командиром взвода был портупее-аспирант Ряхни, командиром батальона капитан Ваилайд и командиром 1-ой компании полковник Тоомандер. Особенно были неприятными утренние ülevaatus, т.е. утренние смотры. Проверялись чистота рук, ушей, как начищены ботинки, есть ли в пилотке иголка, все ли застегнуты пуговицы и т.д. Если обнаруживали какой-то непорядок, сразу давали наряд вне очереди. Из Йыхви раза три я ездил в отпуск домой на 36 часов. Один раз за отличную стрельбу, другой раз за бег, т. е. на соревнованиях по бегу занял одно из первых мест.

В октябре месяце мы покинули Йыхви и поехали служить в Сыренец. Помню из Нарвы до Сыренца ехали на пароходе «Заря». Настроение было бодрое, весёлое.

В Сыренце служба была, пожалуй, полегче. Было здесь у нас две роты. Рота пулеметчиков, в которой были только эстонцы, стояла в казарме против «пожарки». Рота пехотинцев, в которой были, в основном, русские, стояла в «Баяне», где до этого располагалось культурно-просветительное общество. До нас служба была 11 месяцев, мы уже служили 12 месяцев, а за пять лет до этого служба в армии была 8 месяцев и 22 дня. Служба была, в основном, не тяжелая, но было какое-то нежелание служить, какая-то неохота. Часто мы с другом ходили домой, нас отпускали на 36 часов. И это было до тех пор, пока я не «проштрафился». Я совершил по своей молодости и глупости большое преступление. Находясь в карауле, я покинул пост. Это было зимой. Часовой носил длинную шубу и должен был ходить по всей деревне от одной до другой казармы. Мы, в основном, русские стояли в помещении бывшего культурно-просветительного общества «Баян». Мы были пехотинцы, а другой казарме стояли эстонцы-пулеметчики. Я, находясь на посту, курсировал по дороге зимней ночью, мне надоело это бесцельное занятие, я зашел на крыльцо одного дома и завалился спать. Спал я или нет, не помню, но к назначенному сроку я не явился в казарму, а дежурный по части, не обнаружив на посту часового отметил это ЧП в журнале. Утром меня «удалого молодца» позвали в канцелярию на допрос. Дело приняло плохой оборот. Меня могли отдать под суд, но в виду того, что у меня не было ранее никаких нарушений, то ограничились тем, что дали мне 14 суток карцера, что значило «одиночка», два дня хлеб, соль, вода, на третий день горячая пища. Очень отчётливо помню, когда меня водворили в карцер, и за мной щелкнул замок. Я измерил площадь: два шага в длину и три в ширину, примкнутая к стене кровать, доски, маленький столик, и на нём устав военной службы - интереснейшая книга, табурет и приделанная к стене, как бы тумбочка. Первая мысль, которая пришла мне в голову, это то, что я, наверное, сойду с ума. Сидел я два дня «хлеб, соль, вода», а третий день горячая пища. Прошли сутки, вторые, я уже немного привык. И чем только я не занимался, и физзарядкой, и пел, и посвистел, и очень хорошо научился из носового платка делать зайчика. Ночью было очень холодно. Полагалось иметь только шинель, она являлась и матрацем, и одеялом, и простынями, и подушками. Зная заранее что так будет, я одел на себя второе зимнее белье. Это мне очень помогло. Единственная половина окна была заклеена газетой, но кто-то с наружной стороны проделал маленькую дырочку. И вот однажды, ко мне прибежали ребята и сказали: «Отец идет, что сказать ему?». Я ответил, что мол скажите, что я ушел в другую казарму. Я видел в эту дырочку, как пришел отец с корзиночкой, посидел, оставил все мне принесенное и тихо поплелся обратно. Ведь сердце отца чувствовало, что с сыном что-то случилось недоброе. А я всё видел, всё чувствовал, и страдал не менее отца ...

Наконец, мой арест кончился, и я вышел на свободу. Но беда меня еще ждала. Дело в том, что по армейским законам того времени на гауптвахте можно было находится 8 или 9 суток, а остальные дни нужно было отслуживать. И вот когда закончился срок службы, вместо того чтобы ехать домой, я поехал в Йыхви дослуживать пять дней. А службу мы закончили 28 июня и на другой день был Петров день, и в Скарятине была ярмарка. Ох, как тяжело было ехать мимо своего дома на пароходе. Прибыв в Йыхви, я кое-как дослужил эти тяжелые пять дней и приехал домой. Всё это принесло много горя и страдания не только мне, но и моим родителям.

Помню еще такой случай. Я сидел у своей тумбочки и закусывал. В руке у меня был нож. На утро был объявлен «Ряннок», т. е. поход на десятка два километров. Кто-то запел модную в то время песню «Ну-ка солнце ярче брызни». Я, в такт песни размахивая ножом, угодил себе в колено. Пошел в санчасть, а из санчасти уже доковылял до казармы. Дня на три я получил «вооди пяев» -- кроватный режим. Ребята наверное думали, что я это сделал с целью, чтобы избавиться от похода, но это была просто случайность.

Когда были объявлены выборы в Городскую думу, на Кулге к нам пришёл представитель Советской армии. Организовался летучий митинг, на котором выступил и я. В день выборов, так как мы работали далеко, за нами приехала машина, мы проголосовали, и нас отвезли обратно. Примечателен тот факт, что советские шофёры очень доброжелательно к нам относились, всегда подвозили на машине.

Революционная волна захватила и всё Принаровье. Начались стихийные митинги. Самый большой был в Скарятине, на котором присутствовало около 1000 человек. Здесь же сами сельчане смастерили трибуну, на которой выступали все желающие, и тут же решили идти на границу, к советским жителям, но нас не пустили пограничники, сказали, что ещё рано.

Помню, как организовался митинг в моей деревне, в Переволоке. Я входил в «Союз деревенской бедноты», имел членскую книжку. Мне дали задание, так как у меня был велосипед, приглашать на митинг. Собралось много народу, человек 200. Помню выступил и я, прочитал стихи Некрасова.

Запомнился митинг в Сыренце, на котором выступил Борис Павлович Пшеничников, врач, очень обаятельный человек, о котором ходили даже легенды, что в любую погоду, в любое время, он придёт к больному. На этом митинге он выступил и сказал пламенную речь. И я после митинга спросил, что же делать теперь нам, молодёжи, он ответил: «Учиться».

Осенью 1940 года я уехал из деревни в Нарву. Сначала работал по мостовой. Мы мостили дорогу там, где въезд в Усть-Нарву. Работал я тогда «припасчиком», то есть я должен был припасти все необходимое. Я должен был ломом взломать старую мостовую, побросать камни и песок ближе к мостовщику. Сколько я зарабатывал - не помню. Потом в конце сентября мы мостили двор фабрики «Виль» или, как её потом стали называть «Нарвская шелковая фабрика» (на её месте находится «Балтиец»). Подрядчиком у нас был Михаил Костров. Он договорился с администрацией фабрики, и мы с товарищем Иваном Дроздик устроились работать на эту фабрику. Вначале мы работали в красильном цехе, мыли и сушили шерсть. Потом я топил печи на Абрамовской бане и одновременно учился работать на ткацком станке. Работа эта мне не понравилась, и я пошел к директору фабрики и стал просить, чтобы меня перевели на какую-нибудь другую работу. Стал я работать в небольшом складе при красильном цехе, выдавал краску для крашения. На фабрике я вступил в комсомол в 1940 году, принимал меня Михаил Рассадин, он был тогда уже членом партии.

На этой работе и застала меня война. В канун войны я сдавал норму на Г.Т.О. и не сдал, на другой день я должен был сдавать снова. Я очень горевал об этом, но на другой день началась война. Я по-прежнему работал на фабрике. 22 июня, когда началась война, на нашей фабрике прошёл митинг, на котором выступил директор — Валентин Васильевич Волков (потом директором был Борис Андреев). На этом митинге выступил и я. Сначала война в городе не ощущалась, всё шло своим порядком.

15 июля 1941 года шесть немецких самолетов бомбили железно-дорожные составы на станции. Жил я на улице Тихасе за театром «Выйтлея». В этот день я поехал в городскую управу и зарегистрировал свой велосипед. Приехав домой и только успев поставить велосипед в сарай, я услышал какие-то странные, незнакомые глухие звуки. Было такое впечатление, как будто в котле закипела, заклокотала вода. Я увидел в направлении станции самолёты и от них отрывались какие-то чёрные предметы. Я вначале подумал, что это с самолётов сбрасывают листовки. В этот момент низко, низко над домами пролетел немецкий самолёт с черным крестом, я бросился в свою комнату, а в это время самолет сбросил бомбу в саду, потом я видел воронку и вывороченную яблоню. Вбежал в комнату, и в этот момент раздался взрыв. От взрывной волны стёкла в окне вылетели мелкими осколками, со стола упал будильник, со стены сорвало вешалку, а я от страха и от взрывной волны упал на пол и отделался легким испугом. После этого, выбежав во двор, я увидел раненую женщину и соседей, выносящих своё имущество из квартир. Я жил один, спасать мне было нечего, и я побежал тушить пожар. Горел театр «Выйтлея», который находился на месте Дома Культуры «50-летия Октября”. В это время пошёл сильный дождь, и это во многом спасло деревянные дома Нарвы.

Как потом рассказывали, в Липовой яме было много купающихся, и немецкие самолёты на бреющем полёте их расстреливали. После этого я пошёл на свою фабрику. Вот тут-то я увидел, что наделали эти шесть самолётов: многие дома были разрушены, телефонные провода были порваны, в канаве я увидел труп убитой женщины. На фабрике стёкла окон были выбиты, в цехах основа на станках порвана, двери сорваны с петель. Фабрика вышла из строя. В это же день активисты фабрики и члены фабкома - Рудольф Бутс, Капитолина Сеппойс, муж её Александр Мянд, Калью Энневер, Таня Рассадкина (будущая жена Михаила Рассадкина) и я переехали в Ивангород в какой-то пустой дом. Там мы жили до 22 июля, получив документы на эвакуацию, мы, положив свои пожитки на багажник велосипеда, поехали в город Кингисепп. В Кингисеппе пообедали в столовой, и уже на поезде поехали в сторону Ленинграда. А до этого, 15 июля нас на машинах возили куда-то в сторону Таллина, и там мы копали траншеи и противотанковые рвы ...

Жизнеописание в военные годы в отдельном документе.

... В в конце июня месяца 1945 года, я ехал на пароходе в деревню.

Из Ленинграда в Нарву и из Нарвы на пароходе домой на родину в деревню Переволок. В Нарве я пошел на Кулгу и пришел к дяде Андриану. Это было ранним утром. Первая встреча с родными после 4-х лет разлуки. Помню еще за дверью знакомый кашель дяди. Первые слова приветствия. Расспросы о родных и знакомых, кто остался жив, кто погиб. Помню мой дядя с Николаем Заутиным решили меня угостить. Водки не было. Они где-то раздобыли «ликвы». Этот божественный напиток так подействовал на меня, что после первого глотка меня вырвало. Через день я уехал на пароходе в деревню. Помню от Дюка я стоял на носу парохода и ждал, вот-вот покажется моя родная деревня. Воображение рисовало мне ту деревню, которую я покинул еще в 41 году. И вот я увидел деревню. Это были маленькие домики, построенные из военных бункеров, покрытые соломой и чем попало. Деревья во время пожара сгорели и чёрные стволы возвышались над крышами домов. Было какое-то странное непривычное зрелище. Пароход подошел к пристани. Первым кого я встретил это был мой друг Иван Михайлович (Дроздик), Петр Сидорович Шаляпин и Нина Шаляпина (будущая жена). Деревня показалась очень короткой.

И вот, наконец, и мой дом. Это была маленькая хибарка, где жили мои родители. Я, входя в этот дом, был вынужден нагнуть голову, чтобы не расшибить лоб. Мать горько заплакала и бросилась ко мне. Постаревшая от горя и от болезни, согнувшаяся. Родная мать! Сколько у тебя было тяжелых дум, тревог и бессонных ночей. Ведь о нас с Анатолием, о нашей судьбе ты не знала ничего три года. Сколько вынесло твое материнское сердце. Отец сидел за столом и тоже у него на глазах появились слезы. Бросились мне в глаза его седина в бороде. Постарел, постарел мой отец. Да и как не постареть - три сына на войне. На его плечах больная мать, двое внуков. Сожженный дом, эвакуация, переезд на родину, на пепелище. Ни кола, ни двора, одни воронки да траншеи. Надо что-то думать, надо что-то строить, чтобы крыша была над головой. Куда-то поставить скот, засеять чем-то и как-то поле. Хлеба нет. Купить негде да и не на что. И все эти труды и заботы легли только на твои несгибаемые плечи. О, отец и сколько выпало на твою долю! Помню он сказал: «Ну сынок, завтра воскресенье, отдыхай, а в понедельник приступаем к работе». И вот мы на лодке поехали в Скамью за кирпичами. Ломали мы кирпичный поповский дом. Носить кирпичи нужно было до лодки метров 70. Я не могу сказать по скольку кирпичей мы ложили на носилки, но мне было так тяжело нести, у меня пальцы рук разжимались, а отец шёл и ему было это не тяжело. А мне было 28 лет, а отцу было 64 года. Вот какой сильный был отец! Так мы стали строиться. Сруб маленького домика, где жили до 1949 года уже был, мы с отцом настелили пол, потолки, поставили печку. Помню мы строили хлев, ригу. Работали очень много. В конце декабря 1945 года из армии пришел старший брат (Пётр). Тоже хорошо помню. Первая встреча. Я раздобыл бутылку самогонки. Выпили, вспомнили, поговорили. Анатолия не было, он лежал в больнице. О как давно это было ...

В конце 1945 года я женившись уехал в город ...