Узно

Узново, где-то пишут Узно. Сами мы называли Узно. Во-первых, расположение — 25 км от Нарвы и 5 км выше Криушей. Сейчас там никого нет, никого не осталось. Как там начиналось, там жили три родных брата Шлыпкины - мой папа Иван, Сергей и Михаил. Они родом из Скарятины. Там была мама их Матрёна Семёновна. У неё магазин был, её все звали «Купчиха», она такая была. Ходила, говорили, всё шелка носила, всё шуршало на ней, в общем, из себя изображала. Бабушкин магазин я не помню, даже не знаю, что там было. Отец мой из Скарятины, а мама жердянская - Минина. Мой папа и Сергей были женаты на двух родных сестрах – мама моя и Валентина. Они были из Мининской семьи. Маму звали Александра, она родилась в 17 февраля (это по старому стилю) 1899 г. Арсений Минин родной брат моей мамы и Валентины. А третий брат Михаил тоже был женат, но на двоюродной их сестре. Так говорили: «Неужели, Господи, больше невест не было!».

У бабушки скарятинской, у Шлыпкиной, была земля вот здесь в Узно. И там три брата поселились. Там была изба и у бабушки земля. Землю она разделила между этими своими сыновьями. Папины братья строились на самом берегу Наровы. Берег был высокий, и у них почти рядом стояли дома. У Михаила липовая роща была красивая. По берегу был хороший луг, там сено косили. И баня там была, и все подсобные помещения. Чуть повыше метров 200-300 очень высокий берег был. Там гнезда ласточек были, и назывался «Казенный берег». Туда обычно скауты приезжали. Они разбивали свои лагеря и там жили в палатках летом. Была такая организация скауты при школе, и Люся (моя старшая сестра) одно время её возглавляла.

Родителям дали землю, и больше ничего не было. Они жили поначалу в каком-то доме на двоих, с семьёй брата.

Игрушки были — из тряпочек сшитая кукла. Мама сама сшила. Я не помню покупных игрушек тогда. Велосипед был и у брата, и у сестры. Знаю, что велосипеды были дорогие. Родители купили сенокосилку, это лошадь запрягут и косили. Купили грабилку (для сена), это тоже лошадь запрягается с такими большими зубьями. И я еще помню, лазила и ногу оцарапала. Соха, плуг это понятно тоже было. Даже приёмник был куплен.

Отец-то мой гимназию закончил, а у мамы только 2 класса. Он был очень грамотным, он и писарем работал в Петербурге. У него такой почерк красивый был. За столом в праздники всегда с ножом и вилкой. Он очень интеллигентно себя вёл. Он 1896 года рождения. Когда он учился, тогда была Россия. Жил он в Скарятине, там, наверное, и школа была.

Отец мамы сказал, если я буду её учить, это будет дорого, надо будет нанимать работников. А мама в молодости девушкой и в лес ходила дрова заготавливать. И с хозяйством помогала там в Жердянке. Она же из Мининых.

Мама болела тифом во время Гражданской, а её отец так и умер от тифа.

Два брата Шлыпкиных поселились на берегу, а мой папа повыше так метров триста-четыреста. Там дорога проходила, зимой там возили рыбу с Чудского озера в город. Я знаю, что у папы по переписи 1939 года было 29,5 га. Это и поля, и сенокос, и лес - всё входило в эту землю. Когда поженились мама с папой, я точно год не знаю. Знаю, что сестра первая родилась в 1922 году. Она потом умерла в 18 лет. Потом в 1924 году родился брат Иван. И потом в 1934 году я родилась, сказали, что меня не ждали, но потом мама всегда на моих руках и была. Она говорила, что я как спасительница.

Мои родители взяли кредит и, наверное, к 1940 году рассчитались. Выплатили, вот смогли это сделать. Мама всегда говорила, и отец говорил, вот бывали такие бедные, ходили по деревням, просили милостыню, а я помню, что говорили: «Надо просто работать». Построили такой дом - у нас там было двенадцать окон, четыре комнаты большие. В доме всего 12 окон было, на одной стене 4, на другой - 4 и на третьей — 4. В двух комнатах по четыре окна, в двух других по два окна. Дом был обшит досками. И под одной с ним крышей большой-большой двор. У дома был сад. Было и гумно своё, и баня. На берегу был громадный сарай для сена из бревен. У каждого из братьев было свое гумно. Так они жили до 1940 года. Занимались сельским хозяйством, поля, держали коров, лошадь. Всегда было много пчел, ульев тридцать, которые все сгорели, когда дома жгли. Мама молочного возьмёт - творога, масла и едет в город на пароходе, и продавала. Всё было свое.

У нас в доме было 4 больших комнаты. Разделен дом был как-то квадратами, и получились большие комнаты. Крыльцо высокое, несколько ступенек, входишь, потом коридор большой и из коридора лесенка, и двор начинается громадный. Потом двор пройдешь, там хлев тёплый, это для зимы. Это направо, а сюда — первая комната, это кухня, печка русская, потом помню, стоял такой красивый сервант для посуды. С кухни налево комната, такая же большая. На кухне было 2 окна, а в этой комнате - 4, на одной стене 2 и на другой - 2. Потом комната, которая напротив кухни. Из кухни 2 двери, налево комната и прямо. В той, которая прямо, в ней была круглая печка, она грела и третью комнату. В четвертую проход был из 3-ей комнаты. Наверное, которая напротив кухни была спальня родителей. В другой комнате Люся (сестра) шитьем занималась. Дома часы были. У нас и приёмник был, его отобрали при Советской власти. Я всегда представляла, думала, что там в радио, такой же мир как мы, только все маленькие. Как это вот там так говорят.

У нас был длинный двор. Рыбаки, когда с Чудского ехали, останавливались у нас ночевать и прямо лошадей с дровнями загоняли во двор. Это без денег - для знакомых. Дом был обшит, покрашен, всё было сделано. Всё на кредиты, денег никаких других не было. Какой-то вексель выписала мать моего отца, но когда Фловиан Гладышев женился на Анфисе (сестре отца), тот потребовал денег. «Мало в приданом денег», - сказал, - «я тогда не пойду регистрироваться». Куда-то убежал, у отца был этот вексель, сколько-то там бабушка выписывала, пришлось отдать, иначе бы он не женился. У этого Гладышева, который был женат на папиной сестре Анфисе Фёдоровне, в Ивангороде был дом. Гладышев был с Верхнего Села, у него там сестер много осталось. Дом был напротив дороги на кладбище, если ехать на Парусинку, на правой стороне был их дом. Я бывала там. И там у них моя старшая сестра жила, когда училась в Нарве. Потом у него там, по-моему, в этом доме магазинчик был, торговал он кожаными подметками. Кожаные изделия для обуви, что-то такое. Дом этот во время войны разбомбили или сожгли. Потом, когда вернулся из эвакуации с Урала, на ул. Пушкина магазинчик был тканей. Вот Крылов и он там торговали, он был заведующий.

Молотили мы сами, и возили зерно на мельницу, муку делали. Я помню поля, по дороге едешь-едешь лес, потом поля. Картошку, там помню, копают, потом пекли в костре. Хлебные поля, как-то не перед глазами, не очень хорошо помню. Жатва, это всё руками жали. Работы было, конечно, много. Помню, у нас был пастух — это я помню.

Лодки свои были. Отец всегда поедет – перемёт поставит и свежая рыба на столе. Через реку там уже другие жили - Власов, Барыгины.

Пароход останавливался в 1 км выше от нас в Засеке. Там жил Ершов Степан. Не было у них детей, я туда любила к ним ходить, она меня угощала вкусненьким чем-нибудь. Они потом в Нарве жили. У нас такой берег был, что у нас не останавливался пароход, там мелко было. У нас на даче обычно врачи из Нарвы жили, красивое очень место было. Я помню, семья докторов Левицких все время у нас останавливались. Две девочки были - Оля и Аня. Им нравилось, как мама готовила, пироги пекла. Напротив нас Королевский остров, наверное, тоже был наш, потому что косили там сено всегда и на лодках перевозили. Немножко повыше по реке из воды торчали камни. Там чайки всегда сидели. Наш дом стоял прямо в лесу - два метра и там и ягоды, и грибы сколько хочешь. У нас родник был на берегу, вода такая хорошая, холодная, чистая. Мама тесто поставит и сразу пойдет, наберет черники на пирог. Я помню, как мы провожали маму девочек Левицких и шли до Засеки, до берега ей помахать. А на мостике была змея. Я деревенская, хуторская девочка через эту змею перешагивать стала. Я почему-то решила, что это вьюн. Папа насаживал вьюнов на перемёт на берегу часто. И она меня как цапнула за ногу. То ли мне больно было, повернулась - идет кровь, я как заплакала. А мама собирала чернику рядом с домом, потому что пирог пекла, врач должна приехать. И мама прибежала. Потом меня возили в Темницу к какой-то бабушке на телеге, она что-то заговаривала. Но нога у меня целое лето была опухшая. Помню, что творог привязывали к ноге. А меточка до сих пор есть.

На полях и сеяли, и сажали всё, и жали. Всё было своё, мука своя, молочное всё своё, мёд. Мама делала бочонки творога, масла. Кто придет, когда угощали - приносили ведро с сотами. Давали тарелки и ешьте, пожалуйста. Мама, когда приехала сюда в Нарву, рыбу мороженую никогда не хотела есть. Она привыкла, что мой отец всегда ловил рыбу. Заливное мама делала. Хлебные поля руками жали. Жили, видимо, средне, скромно. Мама поедет на базар, продаст, а поем, говорила, дома, булочку не покупала даже. Мама аккуратная была, и денег у нас не было, только так, чтобы прожить. Но никогда не были голодными, даже во время войны.

Родители были православные. Отец был старостой в церкви. Меня водили в церковь. Мне стоять всегда было тяжело, на окошко посадят. Священник отец Владимир с отцом как-то они дружили. Он иногда в Пасху на разговение приходил к нам. Учили наизусть молитвы. Отец Владимир Преображенский, он был высокий, и у него была длинная борода. Был у него сын Василий, он умер. Когда мою сестру хоронили в 1939 году, похоронили рядом с ним около церкви. Отец Владимир у нас в школе преподавал. «Отце наш» учили наизусть и молитвы. Я помню как на уроке «Отце наш» и «Верую» - эти молитвы мы учили. Он проводил уроки Закона Божьего – они так назывались. Это при немцах было. При оккупации мы ходили учиться в сторожку, а в школе немцы жили. Сторожка была одноэтажной. Занятия через день были. Так мне и легче было, а то каждый день ходить было далеко. Лазарь Филиппович был учитель - он у нас был такой строгий. Парень один чего-то закривлялся, он взял его за шиворот, как шуганул, тот лбом о доску, и мел с доски слетел. А когда я опоздала, он сказал: «Шлыпкина, посмотри на часы». Над доской висели часы, 20 минут десятого пришла, а надо было к 9-ти. Ходила 5 километров до школы, и зимой тоже. Я вот вспоминаю, мне делается страшно. Сейчас детей на машинах подвозят, а нас никогда не возили. Мы ходили в школу, и лес был немножечко, и открытые поля были. Один раз я шла, лесная дорога и такая овчарка подбежала. Я так испугалась, маленькая и говорю: «Собачка, собачка». А никого не вижу людей. Собачка посмотрела и побежала дальше. Когда снегом занесёт, тогда по берегу - там лёд. Иногда ходили по берегу, банки консервные после военных ногами пинали, играем в футбол. Такие вот впечатления остались. И мы в школу Верочкой (дочка беженки) идём, нога за ногу, выходим рано очень. 5 километров шли, часа за 2, наверное, или больше. Мы учились в сторожке через день. Один день 1-2-3 класс, там довольно маленькое помещение, а на другой день 4-5-6 классы. И вот так я первый класс закончила, у нас был учитель Лазарь Филиппович. Во втором классе уже была Ольга Семёновна Пяристе, это до февраля. Когда сообщили, что будут всех выселять, тогда она пришла к нам и сказала: «Дети, идите домой. Быстро собирайтесь и домой».

Один раз я была в Ольгином Кресте на ярмарке. И потерялась, шла по берегу реки в сторону Узно и плакала, и плакала. Потерялась маленькая. Я только отошла от Омута, а потом меня мама нашла. Маленькая еще была...

Сестра умерла у меня в 1939 году на Николу от аппендицита. Она училась до этого или может в гимназии, то ли в ремесленном в Нарве, красавица, умница. Абсолютно свободно на эстонском языке говорила. И еще ремесленное закончила. Она так шила хорошо, что нарвские барыни давали ей заказы. У неё кофточка была из тонкого шёлка, и она такие делала мережки, что уму непостижимо насколько она была в этом талантлива. Она когда умерла, в комнате лежали недошитые платья. А она умерла внезапно. Отец уехал в гости куда-то в Князь село к родственникам. Нужновы это тоже наши родственники. Отец Тамары Ивановны это мамин дядя родной. Людмиле стало плохо. Рвота открылась. Мама послала кого-то, и они звонили. Приехала скорая с Парусинки, Суконная тогда называлась. Отвезли её не в Нарвскую больницу, а туда. И врач не определил гнойный аппендицит. Он не сделал ей операцию, и она умерла. Я помню, отец так сердился.

Мне тогда было 5 лет. Помню, когда привезли гроб и поставили в комнате. Мама уйдет во двор за скотиной, мне так страшно было, почему-то я тогда боялась очень. Но мама, конечно, падала в могилу. Сестра была красивая, умная. Все говорили, что она была самая умная среди нас, самая хорошая, самая добрая. Иван немножко с характером, а Ольга совсем плохая, характер плохой, это про меня. Мама как начинала вспоминать, так всегда плакала. Людмила похоронена у церкви в Криушах и там же сын отца Владимира Вася. Церковь сравняли, но место не затоплено.

Оба мои и брат, и сестра, они на эстонском свободно говорили. Вот родители не знали эстонский. Мама выучила piim, да что-то еще. Друзья были у Людмилы из Темницы, Марта эстонка, потому и язык знали. Темница там, в основном, эстонцы жили. Это километров 6 от нас перпендикулярно Нарове...

Действительно у нас место было действительно красивое и этот остров Королевский, напротив нас. Он, наверное, нам принадлежал, потому что там косили. И там по берегу этого острова было очень много черной смородины. И мы потом после войны ездили с отцом туда сено косить, на понтонах привозили. Ночевали тоже там, какая-то землянка была, потому что всё было сожжено. Из сада, помню, очень много слив привозили. Потом они, конечно, одичали. У нас на берегу был большой сенокос, между домов, где жили братья отца, и сюда к нам. Такая большая площадь и сарай стоял для сена.

Река, лес — всё это было очень красиво! Чуть повыше нас, высокий «казенный» берег назывался. Берег высокий-высокий, там песок и ласточкины гнезда сверху. Где наш дом, баня, тут было низкое место, а потом начиналось высокое. И там цыгане иногда останавливались, табор свой сбрасывали. И я помню, двоюродный брат меня толкнул в речку с мостика летом. Взял и толкнул, а на мне новое платье, которое мама сшила. И я боялась идти домой, пошла к этим цыганам и там я обсыхала у костра. А он такой противный, пришел и доложил, что я в платье мокром там. Не сказал, что он толкнул. Цыгане сидят, поют, костры горят, это вечерами. Воровства вообще никакого не было никогда, и двери не закрывали.

В начале войны это было, мы в доме жили. Я не помню, наверное, отца не было дома, но были брат Иван и мама. И вот мы проснулись ночью, к нам в окно стучали. Я даже помню этот стук в окно на кухне. Окно с этой стороны как раз. А до этого была стрельба, наверное, и тогда постучали в окно. Я помню, что еще в подвал спрятались, мама, Иван, но тогда или нет, не знаю точно. А стучали к нам эстонцы, которые белоповязочники, омакайтсе. Потому что ранило их одного товарища. А что было — два, наверно, два русских солдата. Вот они зашли сначала к брату моего отца Сергею, попросили еды, что-то они сказали, мы, мол, отстали или что-то такое. И вот они собрали там им еды, картошки, что там было, хлеб. Тетушка собрала им, дала. И они шли не к Нарве, а туда от реки куда-то, напротив нас сад и там поворот на Темницу дорога и где-то на той дороге, на этом углу были вот эти омакайтсе. Видимо, они дежурили или что. И у них началась стрельба. По-моему было два солдата, так тетушка говорила. Один или ушел, наверное, или как. А в результате этой стрельбы ранило одного русского солдата. У нас через дорогу была баня и там, такая как песочница, песок, так вот он на этом песке лежал. Ранило его в пятку, по-моему. Но вот эти эстонцы постучали и что-то попросили, то ли воды, потому что у них тоже был раненный. Иван им дал, а потом они уехали или ушли. А этот солдат он стонал, русского оставили, он был жив. И он стонал и, я помню, мама говорила, что он стонал - «люди, кто меня слышит, помогите!». И мама набралась храбрости и пошла к нему. Что там - воды, я не помню, что еще, но воду она носила. А эти эстонцы они поехали в Криуши, сказали немцам, приехали немцы, оттащили этого солдата за нашу баню и расстреляли. И он, когда мама подходила, я не знаю, с Иваном (братом) или как она подходила, фамилию он сказал, я из Москвы, я — Васильков. А имя то ли Василий — не помню. Немцы приехали на мотоциклах, расстреляли и приказали, чтобы наши похоронили его. Дядя Серёжа и отец, в общем, его похоронили. Как повыше немножко у нас там был такой ручей, потом дорога на Темницу, такая развилка и дальше идет дорога туда на Чудское. Недалеко от дома, наверно, метров 300. Такая высокая горочка, где начинается этот высокий песчаный берег, и вот там они его похоронили. Я еще помню, цветы там сажала. Я всегда покойников боялась, и мне было страшно, что там похоронен человек. Мама даже плакала, так было жалко. Никто не знал, что тетушка помогала, это она нам рассказала. Может второй и унёс еду, а этого подстрелили, а то, если бы немцы нашли еду у этого, они и нас могли бы обвинить. Убрать его, спрятать нельзя было. И у меня в ушах до сих пор стон этого солдата. Жутко! Это было всё-таки, наверное, было ночью или к утру. Тёплое было время, лето.

Еще между нами и Криушами был «Подиван» - там жили Серебровы (хутор Золотой). У этих Серебровых было много детей, потом у них пожар был, дом сгорел. И вот дорога занесена снегом, и я выхожу в шесть часов. Еще у нас жила беженка с дочерью из Петергофа. Её мужа взяли в армию, а их сюда выгоняли как-то. Беженка жила у нас, их в Норвегию потом отправили - Верочку с дочкою. Они беженцами к нам пришли, мы их содержали, кормили, они у нас жили. Между Ершовыми и нами был каменный сарай, километр (или меньше) от нас выше, там немцы жили, и она там поваром работала. Она очень порядочная, хорошая, честная женщина. Она никогда не позволит ничего. Мы с Верочкой ходили (и мама Вера и дочка Вера 1932 гр, Михаил их отец был в Сов. армии, Кирилловы их фамилия, они в Петергофе жили). И мы с этой Верочкой ходили вдвоём в школу. Одну ногу вытащишь, другая увязла.

У нас в доме жили немецкие офицеры, и австрийцы были - половину дома занимали. Они сразу в двух комнатах поселились, в самом начале, когда на мотоциклах ехали мимо нашего дома. Офицеры у нас в доме делали какой-то прощальный вечер. Гуляли-гуляли, а потом австрийцы с немцами что-то не поладили и начали стрельбу. Стрельба была, но никого не убили. Так было страшно!

Степан Ершов жил в километре от нас. Там всегда и пароход останавливался, у нас он не останавливался. У нас берег низкий, а когда шел пароход из Нарвы всегда там причаливал, там и пристань была. У них детей не было. Так вот между нашим домом и их домом был сарай, а до них километр. Это был большой-большой сарай, и жили там во время войны немцы. У нас дома жили, занимали половину дома немцы и австрийцы. Когда немцы приехали жить, положили монеты на сервант, на кухне, немецкие монеты. Мама мне говорит, не трогай, ни в коем случае. Видимо, проверяли на честность. Но у нас в доме жили офицеры, такие лощеные всегда такие были. А там, в сарае, наверное, солдаты. Им присылали посылки из Германии. Вот я помню, что мы пойдем с Верой туда к её маме. Там она готовила всякие пудинги, потом мёд такими брикетами поступал, им присылали. Нам дадут, и мы сидим, тут собака овчарка подойдет к нам тоже за мёдом. Не знаю почему, но звали «каменный сарай». Большое такое здание, наверное, каменное, поэтому так и называли.

И когда нас в 1944 году выселили, на глазах всё это сожгли абсолютно. Я пришла домой из школы и у нас по этому большому дому, по-моему, это власовцы были с такими цепями железными, они ходили по дому с плетками и этими плетками ударяли (не нас), чтобы мы быстро выезжали. Мы быстро всё собрали и переехали на другой берег. Всё полыхало, и был уже вечер. В доме у нас в подвале было 30 ульев, все пчелы сгорели. Я помню, мне было 10 лет в 1944 году. Отец успел закопать кое-что, некоторое имущество и одна яма сохранилась. Сарай, где дрова, щепки, всё сровняли, там и закопали. Там велосипеды были целы, много чего. После войны, когда приехали, некоторые были уже выкопаны, и ничего там не было. Я не знаю, сколько всего было 2 или 3, но одна яма была целая.

После войны мы ездили туда косить сено и даже на Королевский остров. Брали понтоны такие. У дома Михаила была землянка, и мы там с ним останавливались. Собирали клубнику, которая измельчала. Слив собирали очень много.

Когда нас выгнали, дом горел на наших глазах, дом, сарай с сеном бревенчатый на берегу, гумно. Переехали по льду, дровни, лошадь, корову взяли с собой. И стоило нам реку переехать, а уже темнело. Полыхало и папиных двух братьев дома тоже— всё горело. А вот сарай, я помню, у меня в глазах, немножко уже сумерки, темно, и вот это пламя прям до неба. Сарай был бревенчатый, сухой, а потом сена он был полный. Это же февраль. Дом горел, он большой, двор и всё. А потом подожгли гумно, я не знаю, какие стены были у гумна каменные или деревянные. Всё сожгли — абсолютно!

И мы когда переехали на ту сторону и, видимо, мы ехали по лесу что ли. И там была какая-то землянка, и мы вот там были. Какое-то время в этой землянке жили. Мы все вместе из Узно уехали. Корова была с собой, и мы не голодали. В землянке на примусе готовили, и керосин попал Михаилу на лицо, он выбежал и лицо полыхает. И мимо бежали отступавшие немцы - только котелки звенели. И один из них закрыл шинелью его и спас лицо. А наши не сообразили. Его долго потом лечили, но пятен не осталось.

Потом был барак в лесу и в нём было 60 человек, очень много из Криушей, это говорили родители. Я не знаю, сколько мы там в этом бараке жили. Ехали, и обстрел был, по-моему, советские самолёты летали. Прямо по верхушкам и мы совали нос в дровни, а на них вещи какие-то и мы прятались. Стрельба такая была. А потом мы жили у эстонцев. Наверное, вот после этих бараков. Сударь — это фамилия такая у эстонца была, я не знаю, какое это место. Потом мы жили у лесника. Очень хорошо он нас принял там. Это от Иизаку сколько-то километров. Лесник тоже эстонец. Парнишечка у него был моего возраста, мы так подружились. И потом он когда в школу стал приходить, забегал, в окошко посмотрит, поговорим с ним. А потом чего-то заболел и умер этот парень. Он такого возраста, как и я был. Хорошие люди попадались, не плохие и этот эстонец Сударь. У лесника дом в лесу, там у него хозяйство. И там мы жили. И потом от лесника мы переехали в Иизаку.

Брата моего брали в немецкую армию (это еще когда жили в Узно), потом их отпустили сразу. Сначала, когда его взяли в армию - у него была девушка Нина Орлова. Потом в Нарве её родственник работал портным. Я помню, мы и она поехали на дровнях провожать его в Криуши. А потом вдруг он вернулся. Сказал, нас отпустили – просто отпустили, то ли не надо было, то ли что. А потом, когда мы уже в лесу были, его как-то нашли немцы. Его забрали и закрыли в какой-то бане в лесу. Они с каким-то человеком сбежали, их поймали - ставили к дереву, чтобы расстрелять. Но потом отправили в лагерь в Кохтла-Ярве. Папа ездил, возил ему поесть (я не знаю, можно ли было) и рассказывал, что их там заставляли по лягушачьи прыгать, мучили. Их тогда арестовывали, а потом отправили в лагерь, сначала в Кохтла-Ярве, потом в Клоога.

Он всё видел, как сжигали, как евреев уничтожали, видел костры эти. Потом он видел бараки, в проходах расстрелянные, прямо толпами. А потом их, кажется, в Норвегию хотели на корабль отправить. Собрали большую колонну, вокруг них с собаками и погнали на корабль. А мой брат сумел из этой колонны тогда убежать. По лесу колонна идёт, а там зигзагами дорога, и другой был постарше Ивана, и они договорились, что они на каком-то повороте в канаву или куда там в кусты. Их сопровождали даже с собаками. И вот они юркнули, этот, который из Криушей, и Иван. И всё - колонна ушла. И вот они долго потом пробирались на какой-то хутор, они были в робах. Им дали одежду эстонцы или кто, переодели. А потом где-то там какой-то поезд, там было много всяких продуктов то ли разбросано, то ли авария. В общем, они там еды нашли. Так он добирался, добирался и пришел в Иизаку. Брат пришел домой - одни кости, но остался жив. Он появился на пороге, я помню, ну как скелет. Мы вообще не знали, что с ним и как.

В Иизаку сначала мы жили на окраине, большая какая-то изба, а потом жили на главной улице, домик маленький такой, там две что ли комнаты и кухня. Свободный чужой и мы там жили, оттуда мы и уезжали в Нарву. Он так и сейчас стоит. Там в Иизаку я и 3-ий класс отучилась. Там мы долго жили. Русская школа была, и мы учились тоже около церкви. Там такая эстонская церковь была на пригорке. И учительница у нас была молодая и сразу урок она вела у 6 классов. Один первоклассник, 2 во втором и вот она задания раздаст, и мы вот так учимся.

Уезжали мы из Иизаку 9 мая 1945 года, и как раз объявили, что война окончательно закончилась. Лошадь у нас была, телегу запрягли и поехали в Нарву. 2 дня мы ехали до Нарвы, 11 мая мы приехали. Я помню, что я видела у Синимяэ эти кости, там очень много погибло. Зелёнькая травка и очень много вот их я видела.

Когда мы сюда в Нарву приехали и стали организовывать колхозы в Эстонии в начале 1950-х годов, мы жили за ГРЭСовской дорогой, домик там у нас был. Сначала был сарай - пережили несколько лет. Потом стояли стены от дома, хозяин в Америку, говорили, уехал, и отец тогда сделал этот домик, и мы стали жить там. У нас была корова, лошадка. Когда стали организовывать колхозы, отец просто боялся. Как бы середняк, а тогда ведь 1947 год, и он вступил в этот колхоз. У нас корову взяли, лошадь взяли, борону и другие приспособления. Потом эстонская власть нам вернула 2500 крон. И весь список у них был сохранен из колхоза Калинина. Даже сколько тонн картошки...