Загривье, часть 1

О Загривье

Загривье называлось, потому что за гривой была речка, там сейчас только озерки остались, а раньше это была речка. Мама с папой говорили – здесь была речка, но от неё осталось три мокрых места. Грива, значит, высокое место. «Вылаз», так называли это высокое место, а деревня уже за гривой. Это когда из Омута идти, то видно поле и там сеяли лён, поля были на этом Вылазе. Моего родственника Солнцева дом стоял недалеко от этого Вылаза.

Малое Загривье – называли Польша или польские, туда поляки (2 семьи) поселились когда-то давно.

Во всей деревне было 100 домов. Наш дом был на краю, там, где сейчас маленький магазинчик-киоск.

Была земляная дорога, прокатанная телегами такой ширины, чтобы разъехаться. Дороги были не разбитые, мелкий-мелкий гравий местами. Потому что дороги тогда были распределены и должны были быть отремонтированы, а то и штрафы платили за это. Распределены были кому какой участок для ремонта. Помню, папа как-то даже немножко платил штраф, потому что не вовремя сделал ремонт. Сделал, но опоздал и какой-то штраф заплатил. Тыловая дорога шла в Скамью и в Печурки, граница  с Россией была сразу за Печурками.

Описание нашего дома

Я нарисовала по памяти свой дом (рисунок выше). Наш дом был новый с крышей, покрытой тёсом. В доме было три комнаты. В одной из комнат была большая лавка - она была на ногах. Была еще скамья. Мы с сестрой спали в одной комнате, родители в другой. А зимой так мы на печку забирались. Печка была частью белая, частью голубая. В доме красиво было очень. У нас в доме было восемь окон, три на восток, три на юг и два на запад и они были большие. Все окна окрашены были белой краской. Только полы не успели покрасить. На полу в доме лежали половики, весь дом был застелен, всё сами делали. Мама сама их выткала. Потолок был покрашенный, обои сделаны. Сначала стены были обиты папкой. А потом уже поехали в Нарву и купили обои. В первой комната были голубые с красивым рисунком. Бордюрчик такой красивый был - черный с красными зигзагами. А во второй комнате розовые были обои, до половины были коричневатые такие, тоже с бордюрчиком. Родители уезжали в сенокос, меня оставляли, а Лиду с собой брали. А я еще в школу не ходила, но мне надо было вытащить из печи 4 больших хлеба. Красная коробка на рисунке внутри дома, это была папина коробка. Я коробку подставляла, чтобы достать хлебы. Мне надо было хлебы вытаскивать, такая у меня была задача. Я еще часы не знала, а мама мне скажет, вот, когда доченька будет большая стрелочка вот там - на 12, а маленькая на 3, тогда и надо хлебцы вынести. Так играешь, играешь, да на часы-то и смотришь. А я маленькая, вот эту коробку пододвину к печке, встану, и тогда ухватом оттуда, клюкой приближу. Они горячие еще, я их на край стола поставлю, и четыре хлеба всегда было. Там, в печке был «под» и мама всё расчистит, разметет золу, брала с капусты листья и на листья хлебы. А когда и так просто мукой посыпет под, хлебы и не пригорят даже. Зимой пекли без капустных листьев. Пекли хлеб на закваске. Мама оставляла большой кусок этого теста на закваску, такая квашёнка была специальная, и тогда руками всё это месили. Хлеб был ржаной, а какой вкусный! Я вытаскивала этот хлеб, мама оставит чистое полотенце всегда. А полотенцы все были льняные, тканые (сами ткали, «стативо» называлось, и почти в каждом доме было). Эти хлебы я вытащу, мама говорила: - Возьми чуть-чуть водички и смочи, корочка чтобы была мягкая и полотенцем закрой. Нужно оставить и сверху шубой закрыть, и тогда корочка отмякнет. Тогда корка такая мягкая становится. Вот все сделаю и тогда бегу дальше играть.

На зиму заготавливали квашеную капусту, огурцы засаливали, мясо бочками солили, клюкву собирали, потом бруснику, всё бочками замачивали и они в сенях стояли. Часть было в третьей комнате, она была холодная, мы летом там спали. Там не отапливалось, и туда продукты ставили. Были сени, и из сеней прямо туда дверь была, и окно хорошее там было. Потом подвал был, там картошку хранили, брюкву, морковку.

Другой дом родственников был там, где сейчас старые камни, а во дворе кто-то построил сейчас новый дом.

Папа, Иван Михайлович Нужнов, занимался сельским хозяйством, он был обыкновенный крестьянин. Он с малых лет на земле работал. Пришлось ему очень много делать, потому что в 1-ую мировую и революцию старшие братья, дядя Яков и Алексей, были в армии на войне. А он один оставшись был.

Сестры отца были, наверное, уже замужем. А он был при отце тогда. Он ходил в школу, а надо было землю обрабатывать. Его отец заболел и его паралич разбил. И он плохо ходил уже и работать уже не мог. Только объяснял, подсказывал, а папе было всего 12 лет, а он ходил: и пахал, и бороновал, и сеял - все папа делал. Но 4 класса он закончил. И всё время учился только на пятерки. Когда он заканчивал 4-й класс, пришли к отцу учителя и сказали - отдайте вашего сына дальше учиться, у него большие способности, особенно к математике. А дедушка ответил: «Я не могу, он у меня один остался. Я не знаю, вернуться ли другие сыновья. А землю, кто будет вместо меня обрабатывать, что с голоду будем умирать? Он всё делает за меня». И так папа остался в деревне. Потом папа рассказывал, что когда война еще шла, отец проснулся ночью и разбудил их, и сказал: - ну всё, один какой-то сын не придет с войны. А все проснулись и спросили: «А почему?» - «А я сон видел, шапку потерял. И так и не нашел. Значит один сын не придёт домой». Так и вышло - Алексей пришел, а Яков попал в плен в Германию и там умер с голода. Когда пришел один загривский человек из плена, это папа говорил, он пришел к нам, и сказал: - Яков на моих руках умер. Он сначала помешался от голода, а потом и умер. Где он там захороненный? Дядя Алексей пришел с войны, а Яков не пришел. Взрослый Алексей женился, Татьяну взял - стали жить. Папа на маме женился, маму звали Зинаида.

Была у родителей папы одна старая изба. Они все жили еще, видимо, в старой избе, а потом уже когда два брата стали жить семьями, построена была новая изба рядом. А сени одни были, и из них одна дверь открывалась в новую избу, другая в старую. Папа женился, и мама говорила потом, что, первоначально, они спали в новой избе, все вместе, там теплее было. И на полу, и на лавках. Тогда удобств не было, лишь бы, где прилечь и всё. Один большой стол, также лавка была длинная. Занавеска, за занавеской две кровати деревянных. Кто-то на печке спал. Печка была большая, но плиты не было даже в новой избе. Они на углях печку топили и на углях внутри готовили. Чугунки, сковородки ставили и там все готовили.

У дяди Алексея детей больше стало. С ними вместе мама жила в семье лет шесть. И мама сказала: «У меня только двое детей, а там уже шесть детей. А я должна на его семью работать, даже поесть не могу досыта». Татьяна (жена Алексея) готовила дома, по дому всё делала, а мама по двору ходила, за коровами ухаживала, сено, навоз выгребала и всех коров доила. Всё это была мамина забота, а на огород они вдвоем ходили, пололи там или сажали. Мужчины на поле ездили, там свои дела делали. А если надо было косить, то и мама ходила, а Татьяна не ходила, а может и ходила, но, в основном, она дома была с детьми. Она напечет пирогов, детей много, тому кусок, другому кусок, и маминым-то детям ни кусочка не достается. Мама сказала папе: «Всё съели твоего брата дети». «Давай, - сказала мама,- делиться». А папа сказал: «Нет, я с тобой разойдусь, а с братом не разделюсь». «Ах, так», - мама сказала. «Да» - ответил папа. Разругались. Мама в охапку Лиду, еще я не была родившись. И к Кочкиным (мамины родители), повесили люльку и Лиду туда. Ушла и не ходила к ним. А потом пришла с огорода, видит - люлька висит, а Лиды нету. Унес папа, и маме пришлось туда вернуться, за Лидой идти. Папа тогда сказал: «Зинаида, не выдумывай – я буду делиться». «Вот это, - сказала мама,- другое дело». А когда мы жили, еще жив был отец папы, Михаил Филиппович Нужнов, он говорил: «Иван, делись ты с Алексеем, он ведь мот, тебя ведь обделит. Он воевал, он был такой нервный. Ты знаешь Татьяну, какая она, а та была жадная очень». «Тебя, - сказал отец папы, - обманет, делись, пока я жив, тогда будет нормально». А папа не захотел сразу отца послушаться. Дядя Алексей взял себе новую избу. Потом мои родители, начали строить себе новый дом в другом месте на краю деревни, а там раньше жил папин старший брат Иван (тоже Иван Нужнов). Так и звали Большой и Маленький Иван. Наверно, самый старший был брат у них. Он жил с Кристиной, у них детей не было, и они потом ушли в другую деревню жить. У них уже был построен там дом или, может, еще нет. У этой Кристины был брат, он ушел за границу в Россию, и остались дети, а они воспитывали этих детей брата. Тогда так - были семьи, потом раз и границу закрыли. И так у тёти Кристины брат её оказался за границей. Он ушёл в Россию на заработки, потому что было тяжело, чтобы семью содержать. Ушёл, а закрыли границу, и он не мог уже возвратиться, но оттуда еще деньги присылал на дядю Алексея. Каким-то путем он присылал оттуда деньги. Они очень друзьями были. Он приносил деньги Кристине и дяде Ване на детей. У них Валентина была дочка и Антонина - она была мне крёстная. И Капаев был в военных, семья осталась в Загривье, а отец в России и никак им было не соединиться. Так и растила тетя Настя детей одна. Но дом или он уже успел построить, или же они сами строили. Эти Капаевы - у них было 2 дочки – Раиса, Валентина и сын Иван. Знаю, что дом у них был хороший, новый. Отец был в России.

Когда папа уже разделился, дом стали строить, взяли ссуду, много помог мамин брат - деньги давал, какую-то часть леса разделили и у отца тоже был лес. Где этот лес был, я точно не знаю. Они с мамой ездили в лес и сами из-под корня пилили деревья. И возили зимой к подворью, чтобы строить дом. Там и корил, и всё делал отец. Он только нанял людей, которые пилили на доски и строили дом. Это были нанятые люди. А так камни папа сам ходил и выбирал, взрывал бут и всё это для фундамента. Всё отец сам привозил, затем маму брал, сделали настил и катали эти камни и на телегу, и привозили. Они уже построили дом, и я даже немножко помню, когда мне было 3 года, как строился этот дом. Мама меня не пускала туда к стройке, а я очень за мамой тянулась, куда мама, туда и я за ней. Я шла за ней, а она взяла крапивку и стала меня отгонять. А я боком-боком и всё равно так и пришла к этому дому. Помню, что я заходила со стороны соседей, там двор был, и во дворе не было еще фундамента. Мама наклонилась туда, во двор вошла и из-под низу была куча щепок и уже пол был сделан в доме. И для подвала было сделано окно. А я стояла позади её. Она сказала мне: «Не смей, стой здесь». Я подошла к этой куче щепок, мама залезла на щепки и залезла в эту дырку для окна. И я как сейчас вижу и её ноги, и часть спины. Она туда полезла и мне  грозит: «не смей забираться!».  И я стояла и ждала маму.

Мама сказала: «Когда будете делать окна, меня позовите. Я не хочу, чтобы высоко были окна, надо так, чтобы мне видно было». У соседей раньше построен был дом, у них подоконники были очень высоко и свет весь был наверху. 1Я этого не хочу, в подвале сидеть», - сказала мама. К себе примерила, чтобы по пояс были окна. «По моему проекту, - мама говорила,- окна ставили». Когда мама ездила в Нарву, ходила там по гостям и видела, как в городе всё сделано. Она приехала и сказала: «Я буду делать так, как в городе». Привезли обои, поклеили, и веранду потом построили, но сначала окна были без стекол. Места под рамы были уже, а сами рамы еще не сделали. Потом рамы сделали рисунчатые такие. Был долг из-за ссуды, она еще была не полностью выплачена за дом. Всего в этом доме прожили 6 лет только. В 1940-м году воссоединение стало проходить Эстонии с Россией. И все долги Россия списала. Я помню, что папа пришел и сказал: «Ну, Зинаида, радуйся, долги нам Россия списала». А наша Фаина Нужнова, дяди Алексея дочка, два года ходила учиться портнихой, и купили ей в кредит на векселя швейную машину «Зингер». Они очень дорогие были. И она только-только все выплатила. Такая расстроенная была, сказала, мне бы Советская Власть списала бы этот долг.  Папа и его брат Алексей делали для Кренгольма шпульки, погонялки. Какие-то штуки для фабрики, погонялки назывались, деревянные. Когда Кренгольм еще работал при эстонской власти, они делали погонялки эти. Помню станок стоял строгальный, много было стружек и мы играли их на голову приделывали, как будто волосы у нас. А потом фабрика прекратила действие, видимо, уже заказов и не было, и это прекратилось, это как раз перед приходом  Советской Власти было.

По маминой линии мы  — Кочкины. Мою маму звали Зинаида Ивановна. У Кочкиных, маминых родителей, Ивана Алексеевича и Анны Алексеевны, была мельница, которая стояла на горке. Это была ветряная мельница. На нашей мельнице делали всё, даже манную крупу. Рядом был домик, где ночевали, когда ветер без перебоя. Народу много было все с мешками, потому что мололи хорошо.

Кочкины были самые богатые. Нужновы были богатые, но Кочкины были самые богатые в деревне. У Нужновых земли было много, много скота было и 2 лошади. А у Кочкиных и мельница, и земли много было, скота даже больше, как у Нужновых. У Кочкиных была косилка, грабилка, копалка, это всё огромные деньги стоило в то время. И к нему приходили и просили соседи. А вот молотилка на сколько-то человек была коллективно куплена. Ходили тогда и молотили. Моторная, большая молотилка была, гремел мотор, и слышно далеко было её. У Гусякиных была конная молотилка, лошадь ходила по кругу, или две лошади запрягут. У Кочкиных и пасека большая была. Мясо коптили только Кочкины, это не каждый умел. У них даже сгорела как-то баня, они это в бане делали. Они очень работящие были. У маминого брата было до войны 2 девочки, а в войну еще двое родились. В войну Валечка умерла - ей 5 лет было. Еще у мамы сестра была. Она рано умерла, когда уже замужем была, 20 лет с чем-то  ей было. У Кочкиных был такой домик - «обшарник» назывался, там они ставили мед, у них было много улей. Там у них очень-очень много мёда было. Мамин брат выкачивал, вытаскивал 25-литровые бидоны. Этот мед стоял в обшарнике. Они, конечно, продавали и, видимо, покупали потом косилки, грабилки, всё это же деньги стоило. Он даже электричество провел домой, у него был генератор. Когда мельница работала, у них горел свет. Лампочка, помню, висела. Ни у кого этого не было. И мельница доход давала, мололи и получали за это. Они очень состоятельные были. У них и сепаратор был, и 5 коров у них было. Только у них жена была безрукая, как говориться. Отец с сыном были работящие, все они умели делать, только Ольга, жена маминого брата, была грязномазая, порядка никакого не умела делать. Всё сквозь пальцы у неё пролетало, нечистоплотная такая, никогда не протрет ни подоконник, ни окно не вымоет. Мой крестный, мамин брат, принесет краски, и закрашивал грязь краской. Она никогда тряпку не возьмет, чтобы там протереть эти двери или что-то такое. Всё ходил крестный и закрашивал краской. А его многие знали, приходили люди, и ему стыдно было. Так он подкрашивал, чтобы не так грязь была видна.

О деревне

В деревне было два народных дома. Один там, где была пожарка, но там тоже устраивались танцы и представления. Когда большие праздники отмечали, так и там были танцы.

Свадьбы всегда делали... Уже война шла, а свадьбы и тогда были. До войны Солнцев Леонид женился, он наш родственник. Обязательно венчались, даже в войну, в нашем Ольгином Кресте. Руфина Боярова выходила замуж в войну.

Свадьбы так проходили. Невеста готовится и жених готовится. Если состоятельная невеста, она тоже стол делает у себя и своих родственников, и приезжает жених к невесте, тоже немножко посидит. Забирает невесту, и едут к венцу. А с венца уже не заезжают и сразу к жениху. А если бедный человек, то невеста стол и не делает. Только для своих, а других посторонних и не приглашают. Жених приходит, сразу забирает её, и едут сразу к венцу. А накануне венца, свадьбы, приходят с невестой девушки прощаться. Это я видела, очень интересно было, когда выходила замуж Руфа Боярова. Пришли девушки и сделали «красу». У них была елочка такая и вся украшенная розочками привязанными, сделанными из цветной бумаги. Это такая «краса» была. И подходят к дому и специальную свадебную песню поют, вызывают невесту. Невеста выходит на крыльцо в платье венчальном, но без фаты. Платья были белые, длинные, шили портнихи или сама невеста, если умела. Невеста выходила, и она должна потом приглашать, и специальную песню такую должна спеть. Очень красивые мелодии. Если невеста сирота была, для сироты своя песня и приходят к сироте со своей песней - сиротской. И она тоже отвечала на эту песню и плакала. А потом заходили в дом к невесте. Ну, и мы ребятишки толкались, смотрели только, я туда уже не заходила. Что они там делали, не знаю, не видела. Потом на другой день уже свадьба идет.

Свадьба проходила во время войны, когда Солнцев Сергей женился, и я у них на свадьбе была. Как за столом они, Сергей с женой, сидели, невеста была с Малого Загривья, я не видела и туда не заходила. Я видела только когда мою соседка Капаева Руфина замуж выходила, это я видела. Свадьба была в доме, это зимой, в основном, когда пройдет большой пост. В церкви я не была. Когда возвращались с церкви, сделали ворота из соломы: едет поезд, на лошадях невеста с женихом, гости и все прочее. А тут раз и поджигали эти ворота, надо проехать, а лошади пугаются и на дыбы становятся, валяются люди тогда, падают, тут хохот. Вот дураки - я думала. А мы ребятня тоже около. Другие лошади объедут ворота, а другая лошадь и промчится. А новобрачные должны что-то дать. Обязательно стояли там с воротами. А еще невеста бросала пояса, а тогда там молодёжь и ребятня стояли, а мы ловили, и она, когда едет с венца, невеста давала гостям эти пояса. И она бросала пояса, вместо денег, наверное, такой был обычай. А мы в детстве пряли эти пояса в школе. Приезжали когда к дому, тогда стреляли почему-то. Потом приглашали войти и когда невесту в дом приведут, она была закутанная в специальный красивый шарф. Посадят жениха и невесту, и как-то открывает тогда эту фату, по-моему, мать жениха. Развязывает её, откроет и говорит, – Хороша, хороша наша молода! Не спала, не дремала, звонко ткала, тонко пряла. И все кричат: «Хороша, хороша!» И мать жениха шарфиком над головой машет. Тут все сидят за столом, а приходят с деревень женщины, они хорошо все знали деревенские свадебные песни. Музыки никакой, потом и гармошка, а поначалу обряд идет такой. Все деревенские женщины, берут стакан, в стакан несколько монет. Обойдет женщина и им туда монеты, они становятся и начинают запевать, и стаканом призванивать, и сами ногами притопывают. Поют и притопывают ногами и в ладоши хлопают. Потом, когда они пропляшут и пропоют все песни, тогда и для недавно поженившихся специально тоже песня поется, для новых молодых. Должны прокричать горько и они тоже должны поцеловаться. Потом, когда попоют, попоют, опять кричат: «Горько, горько!» Встают молодые, да и целуются, шафер и шаферица рядом сидят, а невеста с женихом обязательно на подушках сидят. Перовая подушка обязательно, красивая наволочка. Они значит, повыше всех сидят. Я видела, когда Ленька Солнцев женился, видела эти подушки тоже. А потом уже и гармонист там, и гармонь играет, и русского пляшут и всякие другие. В основном, тогда сидят за столом все хором песни поют тоже деревенские. Очень много знали вот этих свадебных специальных песен, именно свадебных очень интересных. Я только одну и помню: «На горе стояла мельница, наша Калинка изменщица. Изменила на богатова, да на Толячку такова-то...». Начало песни, такая была песня.

У нас в деревне праздник был Илья. В праздник спектакли ставили, Рацевич приезжал. Он делал такие шикарные спектакли. Он работал с молодежью, показывал нам немые фильмы, потом он ставил спектакли и всё  такое. Когда русские пришли, он куда-то исчез. По-моему его забрали, посадили - его не стало. Помню, что все жалели его, он плохого ничего не делал. Он просвещал, ставил спектакли такие, как «Гроза», интересные спектакли ставил. Хороший человек! Молодежь наша очень активная была. Брат двоюродный мой, Сергей Солнцев, он участвовал в спектаклях, и пели, и пляски были. Дети тоже были приглашены из Нарвы, учительница для детского сада и, видимо, платить за это надо было. Детей сдавали в детский сад, а он был в Народном доме. Много игрушек туда было завезено. Особенно веселиться и праздновать летом некогда было, работать надо было, а детей нас там кормили. Учительница с нами ходила, и гуляли в Гусяхином лесу, потом через всю деревню. Там могилки были, где лес сосняк. В первую мировую и революцию белогвардейцы были похоронены - там холм такой. И в Ольгином Кресте тоже есть могилы военных. Мы ходили к этим могилам, там была такая поляна, и мы с учительницей играли в мячик. Она ходила с нами и занималась. Учила нас маленьких вышивать, давала картон, в нём дырочки были проколоты. И какой-то цветок сделан, и мы иголочкой с ниточкой этот цветок вышивали. Лепили - около крылец была привезена глина. И мы, дети, из глины грибки делали и все такое. А потом спектакли учительница с нами ставила, и танцы для детей. Помню, был такой спектакль про репку. Сестра моя участвовала, и другие дети. А я была мышонком, самая маленькая была. Костюмы учительница сама шила. Помню, у меня был хвостик. Мы тянули эту репку. Сестра моя была дедушкой одета.

Тянули репку, а потом падали. А потом, когда вытянули репку, наша диктор тоже стояла и все объясняла. Мы ходили, всё это делали, а потом музыка заиграла, и мы плясали, за руки взявшись. Помню, что мне оборвали хвост - наступили. Я оторвалась от круга, за хвостом побежала, и все в зале хохотали. 

Игрушек детских у нас никаких не было. Мама сшила тряпочные куклы и нарисовала глаза. Еще была кукла, которую мама привозила из Нарвы - головка были фарфоровые. Куклу с фарфоровой головкой уж мы так берегли, и сестра, и я. А так остальное сами делали. Мальчишки играли в рюшки. Наставят такие деревянные штучки, и тогда палкой длинной сбивали, как городки. В мяч любили играть, в народный мяч. Подкидывали, разбегались и кто поймает. В прятки очень любили играть. И в скакалки прыгали, потом рисовали на улице попрыгушки такие - на одной, на двух ногах, стекляшки бросали. Потом собирали осколки красивой посуды, это наша посуда была. Из травы делали, что-то вроде еды. В основном, мы любили играть у Дубасовых. У них большой дом был, но у них очень бедно было, даже салфетки на столе у них не было, совсем ничего. Только скамейки, стол и вторая комната, там они спали. Простыней даже не было, клали из тряпок - там были такие постели. А играли мы во что, для поросят там картошка меленькая. С огорода наберем морковки, брюквы, огурцов принесем, нарезаем там, картошки достанем из чугуна начистим, солью посыпим, сидим, играем и тут же это всё едим.  

Валентина, в девичестве Капаева, а вышла замуж за Русакова Анатолия, и у них были очень красивые голоса, и они дуэтом пели на сцене. А хора я не помню. Чайные вечера устраивали, это мама рассказывала. Когда ходили на курсы кройки-шитья, потом кулинарные курсы, а после этого, когда оканчивали эти курсы, делали свои пироги и что–то еще, и они устраивали чайные вечера и отмечали окончание.

Зимой ездили на санях. Невесты вышивали для саней сукно, полотно. На этом сукне вышивали рисунки какие-то. Вышивали гарусом, у мамы тоже было вышито. И кисти сами приделывали, обделывали красиво покрывала, и сзади туда с саней спускалась часть этого покрывала, часть на сидение. Закрывали сено и садились в сани, в шубы закутывались. Шубы натуральные, овчинные, полушубки и шубы большие, ноги закрывали старыми шубами.

Зимой валенки обязательно были, потом калоши появились, и с калошами можно было. А так делали такие бурки, но не все могли бурки купить, они уже кожей обшивались. А летом детям сандалии, а в основном в деревнях поршни, когда по полям надо был ходить, когда жали, косили, то одевали поршни. А поршни – это из кожи делали, мягкая свиная кожа, чтобы можно было натянуть как-то, на подобии тапок таких. Они долго служили, в них легко, мягко и одевали в них портяночки. Это взрослые ходили в этих поршнях. А потом портянки, помню, ходили на эти Мочила, выполаскивали и чистые белые, на травку раскладывали и сушили на солнце. А Мочило – там лён мочили (на плане деревни нарисованы). Лён в деревне сами сеяли. Выносили, делали, ставили, мочили, мяли. Мы ходили на Мочило и стирали и белье - всё в Мочиле там. Мочила тогда чистые были, очень чистые.

Кооператив был у нас в деревне - магазин, большой магазин. И туда всё привозили, почти всё было: и патока, и сахарный песок, и конфеты, и вино, и водка, и папиросы. Папа не торговал, он был счетоводом, и у него была казна, деньги ему сдавали.

А кооператив был от Таллина (ETK), и они ездили туда кооперативщики на курсы. Даже таковское вино было (ETK), такая бутылка вытянутая, высокая, длинная, я помню, на горлышке красная блестящая такая штучка была - вкусное вино. Детям давали даже. Мамин брат, он мог себе позволить это, он покупал, когда шёл с мельницы, а мы гурьбой сзади: его дети, а я и Лида его крестницы были. Заводил нас в магазин, конфет нам покупал и покупал вот эту бутылку, и нас угощал вот этим вином. Вот что я помню, что вкусное такое вино было. Еще у нас магазин был в Малом Загривье. Это какой-то частный магазин был. Там были пуговки, иголки, вот такая мелочь. Были продукты или нет, я не знаю. А у нас в нашем магазине были и пряники, и конфеты  разные. Вся деревня приходила, покупали в нашем кооперативе.

Коробка на рисунке внутри дома, она была красная. Папа всегда держал деньги в этой деревянной коробочке, замочек такой маленький висел. Подмышку можно было взять и идти. Папа держал там документацию, векселя и какие-то деньги. Потом деньги он должен был сдавать.

И получился такой казус. Вот, однажды, праздник был, это Илья. Ушли наши на танцы - мама с папой. Папа сказал, что надо куда-то деньги спрятать. Он взял из коробки эти деньги, документы и завернул в бумагу, потом в тряпку половую и засунул между печкой и стенкой, где дрова сушились. Между дров и засунул эту тряпку и ушли. Дом закрывался на маленький навесной замочек. Закрывали потому, что большой праздник, народу много наезжало, около нашего дома было много велосипедов. И как раз танцы вовсю были. А Раиса наша, дяди Алексея дочка, она дружила с Куликовым Николаем, который погиб потом на фронте. Они пришли к папе: «Дядя Ваня, дай ключ от веранды вашей, хотим посидеть». Папа дал – идите. Вскоре возвращаются, такие испуганные: «Дядя Ваня, у тебя в доме вор». Мы, говорят, подошли к дому, окно распахнулось, и выскочил Колька Колысов, мы узнали его. Цветок стоял на окне и упал (мама любила герань), а он в окно выскочил. А через дорогу сразу поле ржи было, он раз туда в рожь и убежал. Тогда папа побежал в дом. А вор даже коробку не успел открыть, он знал, что в ней, но она была уже выдвинута. Он услышал, видимо, что подходят к дому люди и сбежал. Папа увидел коробку-то, да ладно. Он сразу посмотрел в тайник – всё на месте, всё в порядке. Ну и потом ушли на танцы. В деревне по три дня гуляли. По-моему, на другой день, опять Раиса и Николай пошли посидеть к нам. И услышали, что кто-то стучит в доме. Решили они, что сидеть не могут, надо идти дяде Ване рассказать, что кто-то в доме есть. Пришли на танцы:  «Дядя Ваня всё-таки кто-то в доме есть. Опять, наверное, Колька залез». Тогда уже другие ребята стали говорить, что там вор, надо его впоймать. И вот, кто что  из ребят молодёжи, кто палку, кто чего нашел, и все вооружились и пошли к дому нашему. Я это помню даже. Расточиляся вокруг дома, облаву сделали. Думали, если из окна побежит, то около окна стояли. Зашли и стоят в сенях, слышат, действительно, стук, но так незначительно. Николай был с папой и там в сенях топор лежал. Папа сказал: «Ладно, я топор беру, ты открывай дверь, а я, как только ты откроешь дверь, с топором сразу  и заскачу туда». Опять стукнуло. Николай дверь открыл и папа через порог раз туда с топором – никого нет и тихо. Стоит папа, и Николай зашёл, но никого нет. Зашли в другую комнату и там никого. Потом опять вдруг стук, а это в шкафу для посуды и для кастрюль. Дверца, вдруг, раз и зашевелилась, застучала. Раньше была такая защелка (деревяшка на гвоздике). Кто же там? А это кот залез и вот он хочет выбраться, и дверца тук-тук. Папа как открыл, как выскочил оттуда этот кот. Столько хохоту было потом! Все эти ребята впоймали этого кота-вора. Все так смеялись.

Лиду брали уже в покос. А потом, когда уже я подросла, и меня стали в покос брать на остров. Наши арендовали на реке Нарове остров, там несколько семей было. Остров, где Омут и дальше, там река Нарова два рукава делала, и образовывался такой небольшой остров. Там очень хорошая трава была, а хозяин в Сыренце или Скамье жил, земля его была. Арендовали её - Нужнов Алексей, папин брат, мой отец и Силин Иван. Я помню, что они там косили и стога делали, тогда и я с ними была. Мы на лодке переезжали с Омута на этот остров. А лошади переплывали, их сзади лодки привязывали. У дяди Алексея был конь (мальчик), а у нас девочка (кобыла). Нашу звали Серта – была яблоками такая, каракотовый цвет. А Валькус конь был белый. И на остров когда переплывали, не хотел никак плыть - он льяной был. Серта вперед пойдет, он бегает, бегает, а увидит, что Серта уже пошла и далеко уже плывет, вот тогда он только прыгает в воду. Не любил переплывать. А Серта послушная была. Я помню, привяжут её за поводок сзади к лодке, а я там сидела. Она ногами в воде перебирает, фырчит всё. А я плачу, сижу: «Ой, она утонет, вот она не утонула бы, ей тяжело». Мне так было жаль её. А зимой уже, когда замерзнет всё, стога перевозили домой на санях. Были у нас сараи для сена, за домом был сарай, и туда складывали сено. Еще у нас был другой сарай, поле было и называлось «Болото», там тоже наш был сарай. Там было часть пожни, косили там. У Косова моста и было наше место - «Болото» называлось. Косой мост там был, где в сторону Омута идешь и там он через лесную речку. Земля тоже наша была. В Пустоши еще наша земля была, там косили.

Рано в 5 часов утра мы с сестрой шли на пароход, в Нарву ехать, а в Нарве мамина подруга Лариса жила, она вышла замуж. Они рядом с нами жили - Мокрецовы. Они приезжали к нам летом с мужем Анатолием из Омута. И мы с сестрой ехали в гости, погостить к тёте Ларисе. Пароход был «Заря», потом «Луйк», он не долго походил. То ли дно ему не подходило, большой был, 2 этажа высокий такой. А в основном, это наша «Заря», она и до войны и в войну и после войны ходила много лет. В 6 или 7 часов утра должен был пароход идти на Нарву и в Омуте надо было на него садиться. И вот мы с сестрой шли на Омутскую дорогу. Помню, вышли, мама сшила нам новые платья (она сама умела шить) из одного и того же материала голубые платья, воротнички беленькие, на груди какие-то бантики, на поясе складочка. Носочки беленькие, сандалички, панамочка беленькая. И мы вышли, идем. Запомнилось это тёплое, тёплое утро, тихо-тихо и птички только начинали пробуждаться. Воздух, насыщенный ароматом цветов с полей оттуда, как будто духами. И мы идем, дорога тыловая, как все называли. Там только телеги ходили, машин никаких не было. И мы шли по этой дороге в Омут, и солнце только-только вставало с востока. В Омуте пристань была. В Омуте нужно было спускаться по лестнице, был высокий берег, и там была пристань. Пароход туда подходил, и народу много всегда там садилось. Туда и лошади почему-то загонялись, пароход был грузовой, загружали ящики всякие, и пассажиры были. И приехали мы в Нарву.

Когда произошло воссоединение, мама сказала: «Будут колхозы. (Все уже знали, что в колхозы загоняют людей). Мама сказала: «Я на колхоз работать не буду. Иван, поехали в город жить». Папа сказал: «Я в городе ничего не знаю, там надо грамотному человеку быть». Мама ответила: «Да, найдешь ты, столько грамоте есть, найдешь по себе работу». Папа очень сопротивлялся, папа не хотел в Нарву ехать и сказал: «Я умею только с землей и больше я ничего не знаю». Мама сказала: «Тогда ты оставайся, а я уеду». И они очень ругались, как я помню. Одна хотела ехать, другой не хотел. Потом папа согласился и поехал тогда вперед мамы в Нарву, устроился, нашел себе работу. Уже Советская власть произошла.

А до этого что было, когда хотели, чтобы соединиться с Россией, мы же ходили на границу. Всё Принаровье было на границе в Радовеле, со знаменами, с плакатами шли на границу, чтобы её открыли. У многих были родственники за границей и хотели встретиться. Всё время пропаганда такая шла «Пролетарии, всех стран соединяйтесь!», «Учеба бесплатная», земли много, пожалуйста, и всё такое. А народ жаждал к земле, и работы и учёбы. И шли туда за границу, а там их в лагеря сажали. Я вместе с мамой, в том числе ходила туда на эту границу. Я еще в школу тогда не ходила. Пришли на границу, там проволока помню, никого нету, бегают туда-сюда эти главные люди. Ждут, когда с России какое-то начальство должно было быть, а здесь погранзона была, и эстонский кордон был, вышка какая-то и там эстонский часовой стоял. И тут же сразу граница. Вот дождалися, прискакали на двух лошадях с России военные офицеры-политруки. Они подъехали и сказали: «Граждане, пожалуйста, отойдите от границы. Вам сейчас границу не можем мы открыть, но вот-вот скоро граница откроется. Пожалуйста, идите в Скарятину, там уже будут наши люди, будет митинг, и будете разговаривать, всё, что вам наболевшее, вы все скажете там. А сейчас, пожалуйста, отойдите от границы». И мы все с этим народом, день теплый был хороший, и всё пошли в Скарятину. И мама моя, и я с мамой за руку. Мама мне бант, помню, красный прицепила. Пришли в Скарятину, там действительно уже пир горой шёл. Там большой дом Народный был, наверно больше, чем наш был. Скарятина – это был центр, там был врач, там аптека была, там волостное правление было, и большой клуб там был, и там спектакли шли. А на улице подогнали машину полуторку, и становился, кто хотел, высказывал своё наболевшее. Митинг такой был. А я толкалася как ребенок там. Запомнила только, один мокрецкой встал, растолкал людей и говорил, стуча себя в грудь: «Дайте мне сказать наболевшее!» Я так хохотала в детстве. Что он там говорил, я не помню. Пришла домой, становилась на скамейку и говорила про этого человека, что он кричал: «Дайте мне сказать наболевшее!». Все хохотали, когда я это всё рассказывала, что я там видела, пересказывала. Потом катали нас на машине военные люди, сажали молодежь в машину и по деревне катались.

После этого наши и стали собираться уезжать в Нарву, тогда всё распродали наше хозяйство - 2 коровы было и поросята. Многие тогда уехали из деревень в Нарву. И когда мануфактура еще работала при Эстонии, наши делали для неё челноки из дерева. Но потом эта работа кончилась. Фабрика стала работать снова в 40-м году, а до этого она стояла. Привезли хлопок, заработала фабрика и из деревень на фабрику поехала работать молодёжь. Вот и моя семья тоже, всё продали, только не успели дом продать. А так всё хозяйство распродали и в 40-м году уехали в Нарву жить. Отец в Нарве был комендантом нескольких домов. Нам дали трехкомнатную квартиру.

А в 40-м году, когда Советская власть пришла, привезли хлопок и, видимо, другие станки и стали приглашать людей, ткачихи нужны были. И с деревень поехала молодежь на фабрику. Приехали девчонки дяди Алексея Нужнова, это Фаина и Рая. Мы уже в Нарве жили, и они к нам приехали, жили у нас и ходили на фабрику работать. И мама поначалу тоже работала, но мама на Суконную фабрику устроилась в Ивангороде. Мама работала на фабрике, завязывала узелки. Для наших женщин завязывать узелки у рвущихся на станках ниток это работа была привычная. В деревнях они ткали очень красивые ткани. Говорила мама, так тяжело там было, нить шерстяная, часто рвалась, а норму надо было выполнять. Она переживала очень, говорила, нам много не надо было учиться на этих станках, они все знали эти бёрдовья, как и что. Все девчонки грамотные, потому что все дома ткали. Потом мама работала у мужа (моего отца), который был калькулятором в Казино, мыла посуду - там была офицерская столовая (и при Эстонии так же).

Когда мы жили перед войной в Нарве, приходил Минин Арсений Иванович (дед Валентины Гонтарь) прощаться к нам. Мы жили тогда на 7-ой Петровской (сейчас — Космонавди). Он уходил на фронт в 1941 году. Ларисы, маминой подруги муж уходил на фронт, потом от Фаины Нужновой (папиного брата дочка) Пожарский уходил на фронт. И все мы ходили к военкомату.

Война

Когда война началась, была первая бомбежка в Нарве, по-моему, в июле месяце. Жара такая была, я купалась в Липовке вместе с Ниной, сестрой двоюродной, маминой сестры дочкой. Они тоже жили в Нарве, она была сирота. Когда маминой сестре 27 лет было, и она умерла, девочке было 8 месяцев. Она росла у бабушки и дедушки в деревне. Потом её взяла по отцовской линии тётка, у них детей не было. Они приехали в деревню и попросили бабушку, чтобы дали на воспитание Нину. И она жила в Нарве у тетки. А поначалу она в деревне жила и в 1-ый класс ходила там в школу.

Тогда в июле 41-го жарко было, сестра моя сходила в Липовку, искупалась и пришла домой. Я позвала её: - Пойдем Лида, жарко очень. А Лида говорит, - Я только-только пришла, вот иди с Ниной. Мама помню, мне нагладила платье, носочки. И мы с Ниной пошли в Липовку купаться. Липовка тогда была поменьше, она была покороче. Там мы купались, вода очень тёплая была. Натучивать стало, тучи-тучи. С востока туда шли такие темные тучи. Вдруг грохот, непонятно было вначале откуда. Я помню, мы в воде стояли, и я думала молния. А это была не молния, а из-за тучи вылетели немецкие самолеты, 6 огромных самолетов и они пикировали на нас. Мне так казалось, что они на меня летят, я даже села в воду. Мы видели лица немцев, и они нас расстреливали на Липовке, женщин и детей. И начали сбрасывать бомбы на Липовку. Летели осколки. Как начали строчить по нам из пулеметов. Столько поубивало детей, а там только дети были и матери с маленькими детьми. Ни военных, никого мужчин там не было. И вот они летали туда-сюда, и все строчили по нам из пулеметов. И бомбы полетели, так много, что наша Нарова и Липовка, как когда картошку варят кипела. Прошла такая страшная бомбежка, а не царапинки у меня не было. Сестру Нину я потеряла. Она соскочила и куда-то побежала. Она, оказывается, по железнодорожному мосту, там можно было раньше ходить, ушла в Ивангород. Она жила в Ивангороде тогда и туда убежала, а я тут осталась. Под обрывом лежала во время бомбежки. Канонада началась, оказывается, бомбы попали в состав с боеприпасами, которые на фронт должны были идти. И вот эти вагоны начали взрываться, и воздушной волной всё летело, взрывалось. И летели какие-то куски и всё прочее. Потом находили шпалы в Темном саду. В Уускюла раньше были такие деревянные дома, 2-этажные, видимо, для рабочих, которые работали на Кренгольме. И эти дома, как спичечные коробки, все в одну сторону были воздушной волной опрокинуты. Бревенчатые дома и все в одну сторону завалены. Там столько под завалами было погибших людей, и раненых, и убитых. Самолеты бомбили и бомбили, в несколько заходов - отлетят, потом опять начинают. Потом прекратилось, видимо всё сбросили и улетели. Отбой был. Тогда я поднялась наверх, когда немножко тише стало. Там, где сейчас гостиница Нарва, там был театр, кажется, назывался Выйтлея. Там был парк, кусты развесистые. И вдруг опять налет, и я мечусь не знаю, что делать. Милиционер прибежал, свистит — ложись, кричит. Слышу, из-под куста женщина зовет: «Девочка, иди сюда под куст». Я заскочила туда. Она говорит: «Давай сидеть будем здесь. Потом, когда налет пройдет, если живы, останемся, куда тебя отвезти?». Я ей сказала, что живу на 7-ой Петровской. Когда самолеты улетели, мы вышли, она за руку меня взяла. А меня сандалии в руках, а сама босиком иду. И платье нашла, на бегу одевалась.  Босиком, столько стекол было вокруг, а у меня ни царапинки на ногах.

Я шла пешком, подошла и вижу, что наша улица вся горит. Туда даже войти невозможно – пылает с двух сторон, дома деревянные все огнем сгорели. Я сказала, пойду к папе. А папа работал тогда на Вестервальской, это было бывшее Казино - Дом офицеров. Там была столовая, и папа работал в столовой калькулятором. Он как раз был на работе. Я сказала:- отведите меня к папе. И вот мы пришли туда, она меня отдала, а папы не было, так как папа убежал нас искать. Я помню, что официантка меня взяла на руки и я расплакалась. Носила на руках меня, успокаивала. Потом прибежали мама с сестрой, они побежали в Липовку за мной, когда самолеты прилетели. А их не пускала туда милиция: «Куда вы идете в это пекло?». Мама сказала, что вот там девочка убитая лежит, это, наверное, моя дочка в белом платье. Тогда пустили и когда подбежали, увидели, что это другая девочка. Милиционер туда не  разрешил больше идти и отогнал их. И они пришли туда, где папа работал. Через некоторое время и папа пришел. А он убежал домой, узнать, живы мы или нет. Прибежал – там всё горит. Но наш дом один, со всей улицы остался целый. Только крыша была сорвана, стекла в окнах разбиты. Двери тоже вырваны и всё такое. Отец забежал, увидел кровь. Решил, что кого-то ранило, наверное. А у сестры стояла кровать около окна, и когда бабахнули бомбы, рама со стеклом упала на неё. И она порезала руку и ногу, кажется. Мама там забинтовала чем-то, и они убежали из дома – меня искать. Рассказывали, как они бежали, падали. Милиция заставляла, чтобы не вставали. Короче, мы все были живы в эту бомбежку.

В Нарве так много горело, больше половины, наверное. Все деревянные дома сгорели огнем. Самому центру меньше досталось, благодаря тому, что там каменные дома все были. Но крыши были многие сорваны и всё такое. А уж около станции, тут всё деревянное пылало огнем. Дышать нечем было. И вот после бомбежки начался такой ливень, эта туча пришла и гроза началась. Туча пролилась очень сильным ливнем и погасила пожары. Такая вода была на Петровской площади, что я шла почти по колено в воде. Начался просто потоп и, благодаря этому ливню погасло много пожаров. В городе ходили скорые помощи, на углу, где был раньше кинотеатр «Звездочка», там была аптека на этом месте. Дальше по Вестервальской была больница, и туда развозили раненых, куда могли. Так машины скорой помощи на Петровской площади были в воде до середины колес. И вода с Петровской текла вниз как река на мост через Нарову. Там много было воды. Объявили на другой день, чтобы люди собирались, брали теплые вещи с собой и еду и шли в бомбоубежище. Тогда мы все ушли в бомбоубежище и сидели там, иногда только выходили. Сколько сидели, не помню, неделю или две там были. И стали отступать наши русские войска. В Нарве и войск не было, все они были на летних квартирах, за городом. Началось отступление, но туда на ту русскую сторону надо было уже пропуск иметь. Папа побежал, ему сказали, что всё, уже не дают никаких пропусков, уже всё закрыто, часовые стоят. И последние военные на надувных лодках, кто там как мог, в Ивангород отступали. А мы сидели в бомбоубежище. Оно было очень чистое, скамейки стояли, своды такие. Но капала вода, сыро было – темно. Свечки горели, сидели, в одеяла закутавшись. Холодно было, хотя это лето было. Папа сказал: - Надо  что-то принести из дома поесть. Хотя двери не закрывали, дом разбитый был, но что-то осталось поесть. Только вышел из бомбоубежища и тут же возвращается. И маме говорит: «Зинаида, немцы уже в городе!». Мама не поверила: «Ты что, с ума сошел?». Только что тут наши были, на улицу выходили - они отступали. На лодках, наверное, не доплыли еще до того берега. Отец сказал: «Немцы в городе, сейчас они сюда придут». Только это переговорил, и точно, слышим идут немцы. Мы были в нижнем этаже, а бомбоубежище 2-ярусное. С верхнего этажа лестница спускалась к нам, и спустились трое немцев. Это был первый раз, когда мы их увидели. Они все были обвешаны лентами с патронами, гранатами. Ноги обуты, а на подошвах гвозди железные, как в горах в таких ходят. Рукава засучены. Один на гармошке губной играл, поддатые хорошо - пьяные были. Один прокричал «кукареку» и на гармошке играл, как чумовые шли. Так жутко было на них смотреть. Я закутанная сижу, один нос торчал, а он мне раз по носу - щёлк. Ох, как я испугалась, чуть со скамейки не упала от страху. Прошли и вышли там, где дверь была прямо к речке, железная, толстая дверь. Прикатили туда огромную пушку. И начали оттуда стрелять. А наши многие, которые отступили, шли по Кекенской дороге. И немцы давай палить туда снаряды в сторону Кингисеппа. Вот наши отступили тогда. Каликовы загривские тоже здесь жили в Ивангороде, они тоже отступили. Много наших принаровских  успели тогда отступить в Россию. Они ехали вагонами, потом были в Челябинске. И там всю войну были.

Когда немцы уже заняли Нарву, наш дом был разбитый. И мои родители решили уйти в деревню. А в деревне дом мы не продали. Собрали одежку кой-какую, одеяла, подушки, привязали к велосипеду 2 мешка. И мы пошли пешком в деревню. А немцы уже заняли Ивангород и уже дальше к Кингисеппу, а может и Кингисепп был взят. И мы пошли через Ивангород в деревню. За день мы дошли. Конечно, мы отдыхали. К самому вечеру к закату пришли в деревню. Шли мимо Печурок. Устали страшно. Пришли к маминому брату, к Кочкиным. У них и ключи были от нашего дома. Потом пошли в свой дом. Хоть немцы и пришли в нашу деревню, но всё цело было. Когда немцы наступали, вся деревня убежала в лес, и дома были пустые. Детей в охапку и в лес. И мамин брат также, а у него в это время уже 4 детей было. В лесу все были. А немцы когда пришли в деревню – никого нету, они бесноваться начали. Стали курей ловить, свиней убивать. У маминого брата пасека была, мёд свой. Стали переворачивать ульи. Стали в рупор звать, чтобы возвращались. Не бойтесь, мы ничего плохого вам не сделаем. Сколько могли, сидели в лесу, но потом мой крестный, мамин брат, вышел. Пришел на своё подворье, увидел, ульи перевернуты, и там были немцы. Мамин брат и говорит: - Позовите мне переводчика, я хочу говорить. Позвали переводчика, и вот мамин брат стал говорить: «Вот вы листовки бросаете, что армия и люди вы цивилизованные, и всё такое. А что ваша армия делает, что сделали пчелы вам плохого? Надо вам мёд, возьмите мёд. Но не переворачивайте, пчёлы не виноватые. Зачем вы это так делаете? Надо - спросите, вам дадут». Переводчик перевел всё самому главному их офицеру и тот, говорит: «Не переживайте, зовите всех селян сюда. Больше здесь ничего не тронут. Если кто что тронет – будет расстрелян. Это я вам говорю!». Какой-то их начальник. Крёстный пошел, и сказал: «Давайте возвращайтесь». И люди стали возвращаться. И, правда, за всё время военное, пока немцы были там - никого, ничего не тронули. Только, конечно, немцам поставки надо было делать и зерно, и молоко, и яйца, и свинину. Была перепись сделана, и надо было поставку сдавать.

Когда мы приехали, хозяйства у нас ничего не было, а земля была. Мамин брат дал корову, лошади у нас не было. Дал нам зерна, муки и всё это мамин брат, дядя Павел. Он помогал нам питаться. Потом посеяли сами, сажали брюкву, морковку, семена нам давали. Овощи все давали, и мы сажали, всю войну до 44 года мы в деревне жили.

Я в 1-ый класс пошла в Нарве в 40-м году, но потом училась в Загривье. Учительница у меня была Наталия Федоровна Тупиц и она вела первые-вторые-третие классы.  Еще учительница немецкого языка, не помню, как звали. Тупиц, это наша учительница, она и маму учила, оказывается, и сестру мою, и я тоже попала к ней. Ей было около 100 лет, когда она умерла. Она во время войны жила в школе, а дом у неё был в Скарятине. Ей далеко было ходить, она жила с детьми, а муж, по-моему, был полицейский.

У всех до 6-го класса преподавал Васильев Фёдор Дмитриевич. Он был заведующим, был взят на войну и во время войны погиб. Загорелся бункер, они там сушили портянки, он был офицером и во время войны сгорел. Муж Лидии Саша воевал, они там встретились и когда тревогу сделали, то поехали туда тушить этот бункер, и он увидел Федора Дмитриевича, тот задохнулся от дыма.

Еще был учитель Рандин, как звать не помню. Он приходил с Радовели, так как там жил. Был еще учитель по музыке.

Сначала в Загривье была самая старая школа. Она была 2-этажная деревянная на Ореховой горке, там, где школа сейчас. А внизу был карьер, там известь выделывали, 2 хозяина было. А наверху была школа, я тогда в старую школу до отъезда в Нарву не ходила, а ходила моя старшая сестра. Там учительница была Сайма Гансовна (Salme Soome), которая эстонский язык преподавала. Я так хотелось учиться, что бегала туда. Меня учителя не выгоняли, сажали сзади за парту, давали чем-нибудь заниматься. Сидела и слушала. Однажды эта Сайма Гансовна ушла на урок, а сама затопила голландку. Выпала головешка, пол был крашеный, он быстро загорелся и случился пожар. Не сумели потушить, пока учеников эвакуировали, так как школа была старая, деревянная, сухая. Она как спичка загорелась. Я пожар хорошо помню, как горела школа. Сестра Лида тогда ходила в школу, и сестра Нина на 5 лет старше тоже была в школе. Я помню, с мамой ходила туда, когда школа уже почти вся сгорела. Остались огромные угли, дым валил — страшно было. После того как первая старая школа сгорела, быстро построили другую школу, на другой год уже. После этого пожара была построена П-образная школа под горой внизу у дороги, которая ведет на Радовель. Она простояла до войны. Кусочек этой, довоенной школы и сейчас сохранился. В войну немцы спалили всю деревню и всё-всё. А школа говорят, не была сожжена, уже русские разобрали на блиндажи. А уже в 3-ий раз после войны была построена школа, на этом месте, где внизу стояла П-образная школа. А сейчас в Загривье это уже 4-ая школа, современная.

Несколько месяцев я проучилась в этой школе. Потом немцы заняли, приехали офицеры какие-то. Оставили только одно помещение для 4-го, 5-го, 6-го классов. Все они в одной комнате учились. А мы 1-ый, 2-ой, 3-ий класс учились в доме деда Васьки-Бороды, Капаевы была их фамилия. У них большой дом был и одна комната большущая. И 3 ряда парт стояли, а я как раз уже перешла во второй класс. И в этой избе мы учились. Сидели в школе в три ряда, тем, кто не отвечал, давали задание, и мы писали, решали. Учебники, тетрадки были, не знаю, откуда доставали, экономили, конечно. Ручной труд был, плели пояса, помню, когда свадьбы были.