Омут, часть 3

Родилась я в деревне Омуте в Принаровье. Деревня наша была расположена вдоль реки Наровы. Деревня какое-то время была под барщиной, как рассказывали родители. Потом половину деревню стала называться «Вольный» край — это которую освободили раньше пол деревне. А которая позже, наша половина — «Барский» край (выше по реке). Около 100 дворов было до войны. Деревня была вдоль реки, но несколько хуторов стояли в стороне, к лесу.

Я родилась, когда два брата жили вместе: крёстный дядя Ваня (Иван Никандрович Новиков, 1895-1956) и папа (Александр Никандров Новиков, 1899 г.р.) (На тот момент в их совместном хозяйстве имелось: 19,3 га земли, из которых 5,3 га пашни, 1 лошадь, 3 коровы, деревянный дом 1909 года постройки). А потом папе купили дом. Жили отдельно, но близко. Наша семья: папа, мама (Екатерина Васильевна, дев. Краснова, 1899-1963) и 3 сестры (Антонина, 1926 г.р., Валентина 1929 г.р. и Евгения 1931 г.р.).

Родители работали на крестьянстве. Была одна корова, одна лошадь, 7 овец, куры были – такое хозяйство. Уезжали на покосы, оставляли нас троих, когда мы подросли. Рядом жила Елизавета Балканская (1892 г.р.), мама просила её присмотреть за нами. Боялись очень, что река рядом. Балканская — это просто соседка.

Бабушка Ксения (Ксения Андреевна, 1863 г.р.) осталась жить с крёстным, там дети подросли, она сказала: «Мне так легче». Другая бабушка жила с другим маминым братом.

Родители на покос уезжали, оставляли нас под присмотром, просили бабушку Елизавету. У нас в деревне рыбачили, стояли заколы. Я была такая шустрая, озорная, меня называли даже «Огарком». Я ходила на заколы, там стояли ко́злы (мостки на реке), брёвна лежали и я на коленочках ползла смотреть. В заколы загружали мерёжи, в которую заплывала рыба — так и ловили. Прям в деревне было 4 закола: Поляковых, крёстного и … Такое место было – заводь, а потом бойкое место реки.

Дедушка (Валентин Осипович Краснов, 1870-1933) от меня отказался, я стала на закол лазить да в лодку залезать, и он сказал маме: «Доченька, Женюшку я буду нянчить, а этого Ограка куда хочешь девай. Я боюсь, что она утонет, упадет». Дед жил от нас через несколько домов. Лет мне тогда было может пять.

Папа ещё работал на лесопильном заводе. Через речку был (в Городёнке) лесопильный завод. 3 брата: Александр, Иван и Альберт кажется, вот братья заведовали этим заводом. Туда брали мужчин работать. Папа утром к 7 часам уезжал туда на лодке, нужно было переезжать реку. В 4 часа кончали, потом приезжал и работал дома. Надо было картошку окучивать, надо было боронить и сеять. И всю работу крестьянскую надо было делать. Особенно было трудно, когда покос. Папа иногда не приезжал домой, что пораньше вставал и там косил. А мама приезжала.

Мама, когда едет по лесу, черники нам нарвёт, веточки вот такие, несёт нам. Бежим встречать маму: «Мама, а где папка?» – «Да папка остался покосить мох». Утром покосить, пока не жарко. Ну, вот такие дела.

Мама однажды картошку копала, шёл учитель Елёхин, а учителей очень чтили: «Здравствуйте, Илья Степанович». Ну, вот мама потом и говорит: «Не знаю, куда мне девать девчонку». А он и говорит: «Она смышленая такая у вас, разговорчивая». Я сидела как-то на заборе, люди в церковь идут, а я всем: «Здравствуйте, здравствуйте». Вот учитель и говорит: «Екатерина Васильевна, давайте попробуем её в школу». И меня взяли с 6 лет, тогда это было очень-очень. С девяти или с восьми ходили, а меня взяли с шести. Я читала, считала и учиться стала хорошо. Было две комнаты в школе: в одной был 1-ый, 2-ой и 3-ий классы, а в другой — 4-ый, 5-ый и 6-ой классы. И я хорошо занималась. К сестре Нине (двоюродная сестра, 1922 г.р.) бегала за карандашами, любила рисовать: жёлтый дом и красную крышу. 

В школе было собрание и учитель сказал: «Как не приду, только я войду, она за мной бежит, сразу Илья Степанович, извините, пожалуйста, я опоздала. Да что такое всё опаздывания!». Меня перевели, не помню с какого класса, наверно, со 2-го в 3-ий и оказалось, что я одна девочка и 4 мальчика. И мне пришлось сидеть с мальчиком Олегом Добровольским (1928 г.р.). Ну, и мальчишки его дразнили: «Вот ты с девчонкой сидишь!». И он не пускал меня на парте, я на сторону иду — он на эту, я на ту — он туда. А мне купили чемодан, вроде как сейчас дипломат. Мальчишка один всё девочек обижал, и я этим чемоданом огрела ему, как следует и сломала замок. Потом я боялась, что от матери будет взбучка и взяла верёвку. Из дома ухожу, и вот так держу чемодан пальцем. Как выйду на крыльцо, тогда перевяжу верёвочкой. Такая, можно сказать, озорная. Мальчишки со Степановщины — это деревня в 2 километрах, идут и дразнят, гонят нас из школы – мы бежим. Я прибежала домой, приготовила воды в коридоре и на крыльцо. Вот они опять нас погнали и за мной на крыльцо. Я этой водой, как окатила их, а дело зимой-то. Они мокрые бежали два километра, оледенели, пока прибежали домой. Ну, их мама и говорит: «Ну, Катя, у тебя и девка! Ну, правда её Огарком зовут!». Что очень боевая.

В школу ходили, сделала зайца из носового платка или что-то такое. И я по этому дала и попала батюшке по голове, и меня поставили в угол.

В школе занимались, при Эстонии эстонский язык был. На эстонском не было приказа, чтобы разговаривали, а занимались. Мама требовала учить слова, которые написаны в тетради. Мы на печке, а мама нам: «Ну-ка, спрашивайте друг друга слова». В общем хорошо я училась.

Из школы мы ходили в другие деревни — Радовель и особенно в Мокредь. Давали концерты, мы тогда изучали азбуку Морзе, что надо было показывать: одна рука так, другая так. Концерты, праздники какие были, то они к нам, то мы к ним — вот так и ходили.

Когда мы подросли, нас не оставляли без работы – травку собирали в корзиночку. Намыть надо было эту травку. Корыто было такое, такая сечка и траву нарубить. Чтобы когда мама приехала — всё это было готово. Надо было прополоть грядочки: лук да морковь, там капусту и всё это. Потом полы мыли. Надо было половички вытряхать, у нас длинный был коридор. Я очень хорошо убиралась — меня хвалили. Но половички я трясла не на улицу, а тут же в коридоре потрясла и постелила. А бабушка пришла и сказала: «Да, подлянка, что ж ты делаешь! Не можешь с крыльца туда?». Аксенья — это папина мама.

Лошадь у нас звали Михку, хорошая была лошадь. Мне всё хотелось научиться кататься верхом, а сесть-то не залезть. Я её бедную вожу-вожу вокруг крыльца, а крыльцо со скамеечкой такое. Сумела всё-таки сесть, сама села да Нюрку Соцкову (Антонина, 1929 г.р.) подругу мою посадила. Они через один дом жили, рядом с Балканским. И мы поехали, лошадь спокойная, походила. Потом она пошла к берегу, ей пить захотела. Спускалась туда вниз к речке, но тихо спускалась, там такой крутой обрыв. И мы с Нюркой обе через её голову – бултых. Лошадь перешла через нас, не наступила. Мы на землю упали — не в воду, еще не доходя воды.

В лес ходили, рядом был такой березняк, небольшой лесок. Ходили за ягодами туда, грибов не помню. За малиной, там малина росла, земляника росла …

Я очень любила маленьких детей, почему и работал в садике много лет. Я кончала школу и еще до окончания, ходила спрашивала: «Кому нянька нужна?». Что меня возьмут в няньки, нянчить детей. Вот я нянчила Юрьева Серёжу, возила его в коляске. Коляска была такая: 4 колеса, но не резиновых, а просто 4 железных колеса, такой вот ободок, а там переплетёно проволокой. Вот мы туда набросаем чего-нибудь, и ребёнка нянчили. На второй год я к Лопаткиным пошла, там была одна Виолетта (1936 г.р.), а потом из Таллина привезли мальчика и еще какой-то — трое их было. Ну, мне там доставалось с ними воевать – троих нянчила. Это летом, утром надо было рано вставать. Мама скажет: «Нанималась, ходила, так вот и иди!» А мне не платили. Одни купили мне фартук сатиновый, вторые купили мне какого-то материала синего на платье. О деньгах ничего не было.

Один брат Лопаткин жил и второй. У них дом был разделен напополам и как-то вырезана была круглая доска, чтобы ходить туда сюда. Тут и туалет был рядом с этой доски и ходи какай. Вот я опаздывала, бежала, в этот туалет упала и вся в говне измазалась. Прибежала домой, орала, ревела, плакала, как не знаю что. Мама загнала в баню, и там отмывала меня и всё такое. Всё вот какие-то такие происшествия были.

У нас Лида (Краснова, 1915 г.р.) жила в Нарве, и нас подстригали коротко, и чёлочку подстригали мне, как городским. А у Балканских-баптистов, они рядом жили, были косы. Они были с косичками, а мы пострижены. Вот Ольга (Балканская, 1930 г.р.): «Мы полетим на небушку скоро к Боженьки». А я языкастая была: «Вы полетите, косами зацепитесь, где и будете болтаться. А мы короткие волосочки — дальше полетим к Боженьки».

Они наши деревенские были. Раньше мужики очень пили, пьяницы были, а когда уверовали, так такие примерные стали, наверно, лучше и не было. Дядя Андрей (Балканский, 1897 г.р.) и так жил хорошо. Шутки всё такие, что первого апреля дядя Андрей кричит: «Катенька-Катенька, иди, Маня заболела!». Мама бегом через огород, прибежала, а Маня (Мария, 1894 г.р.) такая полная ходит. «Манюшка, что с тобой?» – «Ничего, есть готовлю». Семья их четверо детей. Миша был, жених мой, его всё дразнили «Мишей-кривоногим». Вот за этого я дралась с мальчишками. Дралася, что вроде Миша мой жених. Мама пришла домой: «Ах так, раз он меня обманул». Она только прошла немного, и стоит папа с лошадью Михку. Она обратно бежит: «Андрей, Андрей, иди скорей Михку упал!». Лошадь упала — значит что-то плохо. Андрей бежит-бежит, прибежал – лошадь стоит. А она: «С первым апреля!». Вот такие всё шутки.

Очень были добрые, помогали друг другу. Что крёстный, вообще хорошие были люди в крае. Если дождь, так все скорее сено убирать в копны.

Земля была своя. Землю разделили папа и крёстный. За сараем была наша полоса и крёстного. Наша полоска на берегу была к реке, как идти в Степановщину. Был небольшой лесок, не лес, а просто кустарник такой небольшой. Скот пасли в стаде, нанимали пастуха, и уже утром рано он забирал. Дорога шла Вольный край и Барский, называлась Тыловая дорога. А скот пасли дальше к лесу, здесь не пасли. И был у нас телёночек Красотка. Мама нам наказала, что перевязывайте Красотку, а они уедят на целый день. Говорит: «Я забила кавы».. Кава — это кол. Забила в одном месте и во втором. И говорит: «Вы возьмите, петля здесь и перенесите её туда и всё». Мы пошли перевязывать с Тоней или Женей — не помню с кем. Пришли — нет кавы. Мы её привязали к какому-то кустику эту Красотку. А этот телёнок и не наша Красотка, а похожа. Наша Красотка была за кустиками, и она бедная обвилась верёвкой вокруг шеи, что чуть не подавилась. Этого телёнка, которого мы-то привязали чужого, хозяйка забрала и ушла. Лопаткина тётя Маня, она забрала этого телёнка. Мама-то нас послала за Красоткой, а мы идём и ревём, с Женей наверно, она поменьше была. Идём плачем: «Нет Красотки! Украли Красотку!». Мама бежит навстречу: «Что случилось? Что за рёв?» – «Мама, нашу Красотку украли!» – «Как это украли Красотку? Ну-ка пошли». Пришли, а Красотка обвившись верёвкой. Вот такая история была.

У нас был Народный дом, но я-то еще маленькая была не того. Такая была история в Народном доме. Рядом жил Ващенки Федя (Ващенко Федор, 1921 г.р.) — это будет какой-то племянник, наш родственник, он погиб на фронте. Кто-то умер, и гроб поставили в Народный дом, то дома стоял покойник, а то в Народный дом поставили. А Народный дом был подальше в Вольном краю. Идёт молодежь из Народного дома, а этот взял простынь, вот так накрылся этой простынею. А там часовенка маленькая, и он выходит из этой часовенки. Как увидела молодёжь — кричали, орали, кто плакал, кто описался, кто бежал домой. Страшное дело!

Ну, чудили тоже, но чудили уже постарше ребята. Бочкой на Новый год закроют трубу. Воду выльют и закроют. Хозяйка начнёт топить, а никак. Но это уже постарше ребята были. Вот такие вот были манеры.

Такое было детство, играли во всякие игры. Мы и в «краски» играли, потом сбивали эти городки.

Приезжали к нам из Швеции баптисты Ангелин и Марта Ивановна. Ими была организована воскресная школа. Ну, и там про Бога, песни всё, песенники такие и учили. Такая вот воскресная школа была у Балканских, раз они баптисты. Так мама и скажет: «Хватит бегать, там колотить. Идите в воскресную школу, там про Бога скажут». Придём, стихи рассказываем, заучиваем и первая песня: «Рано я ищу Иисуса, хочу видеть каждый день. Вслед за ним пойду путём …» – дальше не помню. Разные песни, так в Рождество: «Он жив, Он жив!». С Клавой Цыгановой (1927 г.р., родом из д. Мокредь), поехали в Мокредь петь песню, а Клава заболела, и мне пришлось горланить одной: «Кирилл еще был мальчик небольшой, когда он сердце отдал Иисусу». Вот так вот.

Церковь (православная) была в Ольгин Крест. В Ольгин Крест ходили бабушки, зимой платками большими закрывши, чтобы было тепло. И родители ходили по праздникам, не каждый, конечно, выходной. Ведь работали и всё, но ходили. Кладбище было рядом с Ольгиным Крестом, церковь и кладбище рядом. Там и дедушка был у нас похоронен. Ольгин крест — это место называлось, где церковь была. А деревни там другие вокруг.

Земли не хватало, наверно. Что-то прикупали, и папа, и крёстный там и там покупали, разные полосочки. Сеяли рожь, пшеницу. Копили деньги и папа, не помню, как-то гектар или полгектара земли, а хотели полови́н. Копили деньги, зарабатывали, мама ездила на вытяжку. Вытяжка – это была такая, надо было от нашей деревни …

Поросёночка покупали. Едут: «Купите поросят!». Поросёнка покупали маленького. Другие кричат: «Продаём салаку копченую». Салаку покупали.

Женщины собирали ягоды, ездили по Нарове, не к Чудскому озеру, а сюда ездили, собирали бруснику и продавали. И клюкву продавали, и на этом тоже зарабатывали.

Вот папа пришёл и говорит маме, что купил этот гектар или что там земли, а хотели меньше. Мама так и заплакала, говорит: «Санька, я копила себе на кофту. Хоть кофточку себе купить новую». А он говорит: «Так ведь у нас три девчонки, всем надо по кусочку земли отдать, когда замуж пойдут».

Божница была. Икона — это называлась божница, за божницей хранили деньги, но их никто не брал. Замков не было, просто вот так брали палку, приставляли к двери или коромысло, которым вёдра носили. Вот коромыслом так закроют и всё. Вот такие дела были!

Папа построил новую баню. Баню построил «белую», не по чёрному топилась. Нам нужно было носить туда дрова. Стояла бочка для холодной воды, там котёл стоял и в котёл наносить надо было воды. Воду с речки таскали. И пили с реки. Стремнина, а заводь у нас была правее, где рыбу ловили. Неводом еще ловили там рыбу. Щук били острогой, папа ходил по берегу и бил щук. Разную рыбу ловили, рыба каждый день была.

Папа уезжал пилить дрова. «Пустошка» – это где-то такое-то место, где пили деревья на дрова. Вот там папа тоже зарабатывал деньги. Не только один папа, там много мужчин уезжало туда. Я помню, когда он приезжал, то мороз, шуба длинная, он всё руками махал — так холодно было.

Когда папа уезжал в Пустошку и там ночевал, то мама пускала к нам на кухню проводить собрания баптистов. Это взрослые собрание проводили, приходили разные взрослые. Еще мама супрежан пускала, девочек. У Корнышовых 11 человек было. Называлась супрядка — молодёжь собиралась. Одна вязала, другая допустим порола, третья шила что-то, то пряли что, но не ткали, станков же не было. Станки были, но дома. И мама их пускала. У нас была мука своя, простокваша, молоко, сметанка – блинов напечёт. И ребята тут, как вечеринка. Я-то еще к этим не годилась, только носила письма — летучки. Ребята напишут, вот Геннадий Орехов, чтобы Лиду вызвать. Такая была мода, что парень вызывает девушку в коридор. И хохотали и смеялись там.

Была такая тётя Надя, её всё вызывал эстонец. Ни одной эстонской семьи тут не было, эстонец откуда-то приезжал, лошадей менял. Вызывал, вызывал и навызывал Сашеньку. Там хохоту было да смеху. Никто крестить не хотел, что он, как называли, выблядок. А мама сказала: «Ни каких разговоров, пойду и покрещу» и покрестила. Он так любил маму, хотя уже вырос взрослый. А ехал бедный на лошади, когда русские пришли, он флаг красный, мол русские, советские пришли. Мчался и упал, об камень головой и разбился. Всяких было …

Кушать у нас было всё – мука разная. Ячмень сажали, пшеницу, овёс для лошади сажали, рожь. И ездили в Эстонию на мельницу, там мололи. Даже манку стали там делать, привозить. Тогда, я помню, говорили, что такие есть эстонцы, что не только лошади, человеку не дадут попить. Люди есть разные, в каждой нации есть хорошие …

Рыба всё время была. Мука была, бочки вот так и стояли с мукой. Хлеба пекли сами, месили, замешивали. Такие формы были прямоугольные и круглые формы. Это всё было своё. Мясо по 8 по 9 пудов поросят выращивали и продавали. Мясо сортировали, солили. Свинину, эту с косточками варили. Утром мама ставила чугун. Сначала рыбу жарила, сковородка большая …

Вот и покупали там когда что. А папин брат(??) дядя Петя (Ващенко??) женился на бабе Нюше. Она ездила продавать в город, а там покупала материал, приезжала и здесь, конечно, подороже продавала. И покупали, кто кусок на рубашку, там на то, там на другое. Руками шили, машинок не было. И платьешки шили, и сарафанчики, и мужикам рубахи, и всё. И она вот продавала и покупали у неё.

Девочки зарабатывали деньги как, приданное надо и всё, они нанимались в Эстонии к хозяевам. Вот тётя Лида, с 15 лет хвосты коровам крутила, в 5 часов вставала. Были и всякие, были и плохие хозяева. И ухаживали, и наухаживали некоторым, тогда их выгоняли. Всякое такое было …

Пьянствовали, но самогонки не помню. Выпивали когда, вот приедут из «Пустошки», там холод. В магазине покупали, сороковка такая была бутылка. Пьянствовали, выпивали. Вот приедут мужички с холода, возьмут, там сядут и выпивают. Я помню, папа деньги какие-то потерял. Лежал в холодном чулане и плакал, что деньги кто украл или сам потерял. Бабушка била его: «Ах, ты подлец, несчастный! Как детей будешь кормить?». Его колотила. В праздники больше пили, а так не до того было. Надо было хлеб убирать — значит убирали, надо картошку копать — значит копали. Никаких тут этих не было. А так выпивали и ходили в гости.

Мой двоюродный дядя говорил: «Полюшка, одевай меня так, чтобы не раздеваться». Рождество 3 дня праздновали, какой-то еще праздник тоже 3 дня праздновали. Наша деревня Петров день праздновала. Все родственники едут в гости к нам, а мы едем туда на их праздник — вот так. Выпивали и дурные были. Вот дядя Гриша Соцков (1898 г.р.) был дурной, так гонял всех. Тётя Настя (Анастасия, 1904 г.р.) говорила: «Гуляем, а он и говорит мне – Я как приду пьяный, так ищи пятый угол». Я всё и думала: «Как же так, ведь углов всего четыре, а откуда 5-ый?» Вот у них детей много, ему тёща дом построила. И он тогда придёт бузиться, а девчонок 5 человек у них было. Всего 9 дочерей было, так умирали — особо не плакали: «Бог дал — Бог убрал!». Двойняшки были и умерли. Тётя Настя бежит тогда к нам, это была моя двоюродная сестра и дети за ней все. Куда? К крёстному, наш отец всех их крестил, им крёстный был. И бегут к нам. Тётя Настя: «Что делать?». Мама: «Ну, пеките блины. Настя, давай растворяй, пеките блины». Вот он подбежит к окну: «Выгони, выгони!» Выгоняй, мол я её так и эдак и всё такое. Папа ему: «А ну-ка, уходи прочь! Чтобы я тебя здесь не видел!».

И дрались мужики, бывало, что вытаскивали с забора колья. И кольем бывало и так. И такие были боевые. И в семьях скандалили, а были и хорошие, всякие вот так. А вот уверовали, в баптисты перешли, что Балканский, что Дубровский — примерные мужики стали.

Было, что убегали в Россию. Появилось радио так, что четыре семьи брали и ставили. У нас допустим один месяц отстоит, потом у другого стоит. Это было великое такое! Пели песни очень хорошо, что в России очень хорошо живут. Песни пели куда как! Даже так говорили, что у нас пастух и тот образованный. Всё соблазняли. И молодёжь, были такие молодые ребята, засранцы, что дразнили. «Дай нам на сороковку», – говорят матери. А если мать не даёт: «Уйду в Россию!». Мать и рада дать, чтобы не пошёл. А туда уже к проволоки и близко не подходи, с той стороны вообще, даже не разговаривали. Вот бабушка моя была из России (Ксения Андреевна была родом из Вяжица), она кажется была Захарова. Так она подойдет к границе: «Скажите, пожалуйста, как Захаровы там? Кто жив? Кто нет?». Когда еще Эстония не была, она приехала, так один брат остался, остальные все умерли. Слово ей никто не скажет – боялись! А наши уходили, и их там сразу за шпионами.

Дядя Володя Белов (1909 г.р., из д. Степановщина) ушёл. Помнит, как расстреливать его хотели: «Тебя кто послал?» И всё на Турау указывали, а они были хорошие мужики, эти 3 брата. Они давали возможность заработать людям на лесопилке. Дяде Володе: «Зачем вас послали?». Его уже к стенке лицом поставили и стрелять хотели. Говорил: «Бух — живой стою, бух — живой стою». Дали ему 10 лет.

У Вали Тимофеевой папа ушёл в Россию, оставил тётю Сеню с тремя детьми, с девчонками: Галя, Таиса и Валя самая маленькая. Он вернулся, когда отсидел — это уже после войны. А когда вернулся, так они его и выгнали — не пустили, раз такой не путёвый. А тётя Сеня осталась с тремя детьми. Таиса старшая, так любила отца, что тоже ушла в Россию. Ей 15 лет было, и она с кем-то за отцом ушла в Россию, папины штаны стирать. Вот еще ума было сколько! Так только видела папу со второго этажа. Она была на 2-ом этаже, а папу гоняли, как этих заключенных. Вот только и видела папу. Она в Ульяновске и осталась, замуж вышла, когда её выпустили. Было такое, что опускали молодых, ей 15 лет всего тогда было. Уходили, многие уходили …

Колюхины жили, построили дом за деревней в 3 километрах. Земляниковы, они и Дроздовы — там три дома построили. Там земли было побольше, могли что-то посадить.

Мама меня всё хвалила, что я буду хорошей хозяйка, что я много делала дома, когда она уедет, а Тоню ругала всё, что пробегает-пробегает, носится, а ничего не успеет сделать, хотя и старше меня …

Конопля у нас росла, надо было, как говорили, волочить, выбирать и связывать в такие пучки. Коноплю замачивали, прижимали и потом её колотили. Всё такое было. Вот эту коноплю, потом лён тоже сеяли. Лён собиралось несколько женщин, домов 5-6 собиралось и мяли …

У Гольцовых (Гольцевы родом из Маленцово) был магазин. «Катенька, – говорит, – я ведь живу не так как ты, сахар сыпешь. У меня вот ящик выдвигаю, сахарного песка ящик». Магазин был, 3 брата: Коля и еще кто-то …

Моя тётя заболела, она готовила дома, пришла в гумно. Там такие маленькие двери и большие ворота открыты. Она и пришла: «Бабы, кончайте, пойдемте обедать». А ветер был, её надуло – воспарение лёгких. И вот от туберкулеза и умерла. Вот такие дела …

В волости 6 километров Ольгин Крест церковь и там была. Там врача я не помню, а аптекарша была. Она приезжала к кому на лошади, её привозили. Лечили и сами, вот Галя Боронихина из Радовель. Хозяинов. Вот так жили — жили не тужили …

Замуж выходили, так и жили. Кто женился с той деревни взял себе в жены, кто с другой. Всё и роднились, родня-то и распространилась вот так. Орехов Геннадий, Лии отец, у них было пять сыновей. и он купил землю где-то за Кня́зь-селом туда в лесу. Называли «Рай», он там её разрабатывал. Так он там бедный и скрючился, умер от этой работы. Всё работал для своих сыновей, всё эту землю зарабатывал, кусок земли был нужен …

В 40-м году пришли русские и хотели организовывать тут колхозы. Тоже было всякое, недовольство и тоже всего было. Особенно у нас тут в деревне не было, чтобы кого забрали, этого как-то не помню. Был Лёня Поляков говорят, что он всё немцев ждал — такой был разговор. А так особо такого — не скажу …

Война

В 41-м в армию забрали, уже когда война началась. Мобилизация была, 18 лет уже забирали. Лёхин Саша опоздал почему-то, последний бежал. Все родители провожали до сараев, до гумна, а там уже дорога. Все ревели, все кричали, все плакали. И ребятки все этих забрали — вот так было. А вот папу не взяли в армию, русские пришли — не взяли, и Лопаткины остались. Некоторые сами уходили, немцев боялись.

Фронта здесь не было, наши отступали. Ой, помню, бегал один военный по берегу, всё прятаться где-то хотел. Крёстный его в подвал спрятал. Кто успел там, кто не успел, когда немцы приехали …

Получилось, что одно время мы были выгнаны в лес. Папа и другие мужики тихо-тайно приходили, кормили поросят – дома оставлено было всё, немцы их пропускали. А немцы кур ловили.

Немцем расселяли по лучшим домам, вот к Соцковым их. Помню, что немец доставал фотокарточку, плакал и целовал: «Это моя жена и мои дети. Что Сталин и Ленин? Лбами надо их вот так!». Всё вот так говорил. У кого получше дом был — поселяли немцев.

Не было такого, чтоб расстреливали. Продукты сдавали, как называли, «поставки». Яйца надо было сдавать и мясо — это было. И при немцах жили. Немцы еще жили у нас и жили в Князь-село через реку. И где лесопильный завод в Городёнке они тоже жили. Они приходили в Народный дом и такой был случа́й. Играл Ваня Смородин на баяне, жених такой был знаменитый. И пришли два немца. И главно пришёл немец, который в нашей деревне жил, а потом их на ту сторону реки перегнали. И он пьяный был, начал безобразничать. Бросал чураки, которыми топили голланку — это такая круглая печка. Так он бросал их по полу, они катятся, все разбегаются. Немцам смешно, вот так развязано вели себя. Потом танцы кончились, видят, что уже дело такое и по домам. Кто к нам в деревню, а Бакай (Бакаевы) тётя Аня и дядя Павел жили дальше туда, у них сын Борис (1927 г.р.) был. Так немец у них раньше жил, он знал что Борис их сын. И вот идёт немец пьяный и тут Борис. Он за ним, Борису́ страшно стало, Борис быстро-быстро побежал, вбежал в забор, а немец за ним. Тётя Аня смотрела в окно и говорит: «Павел, посмотри, немец что-то гонится, не за нашим ли Борькой!» Борис бегом вбежал в избу. Тётя Аня-то выходит и называет немца по имени: «Антс, Антс!». А тот с пистолетом. Борис вбежал в коридор, а немец выстрелил и попал тёте Ани в ногу. Тётя Аня тут свалилась, дядя Павел тётю Аню схватил, бросил на кровать, а сам закрыл дверь. Немец стал стучать, ломиться в дверь. Дядя Павел плечом стал дверь подпирать, а немец в дверь выстрелил и дяде Павлу прямо в голову. Прям мозги на стене были. Все бегали смотреть, а нас мама не пустила. Тётю Аню погрузили в какой-то вагон, где больные. Её отправили в Нарву в больницу, оттуда еще куда-то, и она пропала, больше про неё не знали. А девчонки Вера и Люба, когда немец ворвался в избу были на печки. Девчонки моего возраста лет 11-12. И он стал стрелять в девчонок, но у него уже не было патронов, и вот он всё «бах-бах». Так они босиком, февраль месяц (это случилось 14.01.1944) к бабушке за несколько домов убежали. А Борис спрятался в сено, пятры назывались, туда высоко, и там в сено спрятался. Такое вот это было! Только с немцами было вот так. Ходили жаловались мужики, возмущайся не возмущайся — не куда. Его переправили куда-то в другое место …

Тёти Настя её двоюродный брат Коля был хромой, но образованный и работал каким-то писарем. Его всё называли писарем. И вот этот Коля и потом еще какие-то, они работали на лесопильном заводе, считали там что. Их забрали, посадили на телегу и повезли. Забрали и всё. Везли, а тут мыза и гора песчаная, песчаное такое место. А когда Колю взяли, он всё кричал своей жене, не помню, как её звали: «Береги Колю!». У них сын был Коля. Завезли их туда и расстреляли. И зарыли там так, что ноги торчали. Мужики потом ездили, выкапывали яму и зарывали. Вот такой случа́й был! Этот писарь и приказчик, может быть кто-то что-то про них наболтал, нашептал. Немцы расстреляли, но не немцы, а белорукавники, эстонцы из «Омакайтсе».

Немцы с собаками гнали беженцев с России, и через нас их гнали. В шубах с Орловской области, отовсюду шли, немцы, как пленных, их всех гнали. Папа спрашивает: «Куда вас? Что у вас там такое?». Беженцы говорят: «И до вас дойдет»! И у вас будет тоже самое». И всё гнали, гнали, отправляли через Йыхви состав и куда-то в Германию. А всё только наши мужики смотрят — зарево стоит, всё жгли. Русские подступали, чтобы не было им, как говорили, носки где высушить. Всё сжигали, чтобы русским солдатикам погреться было негде. А потом вот дошло и до нас …

Сами-то уже понимали, что что-то не то, но заранее не предупреждали. Приказали за 2 часа, чтобы собрались и переправлялись через реку́ Нарову. За 2 часа собрались и всё. Не немцы нас выгоняли, а выгоняли нас «Омакайтсе», белорукавники. Мы резали поросят, овец. У Балканских или Цветковых, допустим, не было поросят и овец: «Настя, возьмите поросёнка. Настя, возьми овцу». Резали, в бочку и соли сколько было. Одежду что получше, всё в яму и закапывали. Мечтали, думали о том, чтоб вернуться обратно. Приехали после войны, так некоторые раскапывали. А потом говорят, свои же и вырывали. Вот таки дела были.

Ой, суматоха была — 2 часа собраться! У дяди Яши Карнышова было 9 человек, Люба она маленькая была, так ни памперсов, ни штанов, ни трусов не было. Её посадили на дровни, а она упала и голой задницей на снег. Смеялись, вспоминали потом …

Бакаевы девочки были одни, вот их папу с мамой подстрелили, так похватали кто что, ну, и оставалось много ...

Нас всех угнали через реку, не дали с нашей деревни ни одной семьи спрятаться, уехать туда в русскую сторону. Вот Кондуши или Радовель они были близко к Сланцам — эти все там прятались в лес, и их не угнали. А у нас «Омакайтсе» встали у деревни, там лесок такой был, как березняк. Встали и ни одну лошадь не отпустили, и ни одного не пустили. У нас не одна семья не сумела вырваться каким-то путём, чтобы туда к России, не смогли.

В Вольном краю переправлялись через Нарову. Лёд был толстый, но уже настолько много ехали с лошадьми да коровы, да всё это. Лёд стал вот так качаться, думали что утонем. Вот так все на лошадях ехали, ехали. Нас всех на эстонскую сторону угнали.

Когда переправили на ту сторону, мама видела как горели дома. Стояла на берегу и смотрела. Только мы переправились, как стали поджигать. Мама увидела, как вошли в дом Красновых – это два брата, дядя Миша (1910 г.р.) и дядя Ваня (1906 г.р.). У маминых братьев дом был построен напополам, разделённо жили. Всё одинаково — весь дом, новый дом бревенчатый. И когда мы уже были на той стороне в Князь-селе, там уже у других горели. Даже бани сожгли, ни одной бани не осталось в деревне. Всё Омакайтсе работали – жгли. И как только с пламенем вошли в дом Красновых, маме стало плохо. И папа сразу отъехал, уехал и поехали в другое место.

Кто куда ездил и кто где просил. Холодно, надо ж было где-то скрыться, ночевать надо. И ездили просились у эстонцев на хуторах, что может кто пустит в баню. Хоть переночевать в сарай, в баню или куда. Кто куда устраивался. Мы ехали и встретили Добровольских, Шелеховых встретили, Роос встретили, Поплёвкиных встретили. И в это время в Йыхви, по-моему, был эшелон, который должен был загрузиться в Германию. И нас всех подбирали, уже под винтовкой …

Остановились на хуторе в Кынна, у нас три мужчины и бабушка старая, ей было уже под 90 и беременная Нина (1922 г.р., по мужу Колюхина). И нас пустила эстонка, потому что у неё пропал муж, а у них было 3 коровы, лошадь, хозяйство. Вот они работали, возили. Нас много было в этой бане, несколько семей, так спали просто сидя. Работали, помогали этой эстонке. Вот она и взяла, видит, что мужиков много, а надо стога с сеном навозить для скота.

Её мужа забрали партизаны, а партизаны были русские, они пробрались по Чудскому озеру. В партизанах был наш троюродный брат Виталий Новиков (1911 г.р.), командир партизанского отряда. Он встречал даже некоторые наши семьи из деревни. У него борода была длинная. Он так не представлялся, только спрашивал: «С какой деревни, не с Омута? Как Омут живёт? Передайте привет!». И наши все были в недоумении – кто это? От кого привет? А потом уже узнали.

И вот эти партизаны забрали хозяина, где мы жили. Вот этого хозяина забрали и еще кого-то, я не знаю, что они везли на повозках немцам. Они что-то везли, их забрали и посадили в подвал. Потом стали с ними беседовать, и один эстонец узнал Виталия. Эстонец ездил к нам в деревню, у его отца был большой двор, и он лошадей, жеребят менял или продавал. И дядя Вася Новиков там заведовал, а Виталий там подростком еще бегал. Эстонец и говорит: «Ты где, вот там и там в Омуте? А кто твой папа? А мы были знакомы». Вот говорит: «Ты помнишь лошадей?» — «Помню». И они поговорили. И как-то потом там получилась перестрелка с немцами или с «Омакайтсем». И они убежали, и эстонец домой прибежал. Видит что так и спрашивает у жены: «Кто это?». Она и сказала, что вот Новиковы, они мне помогают, всё объяснила ему. А он знает, что Новиков командир партизан. И он сказал: «Этих надо прочь!». Остались Земляниковы, еще некоторые семьи остались, а вот мы, Колюхины и крёстный ушли. Потому что могут нагрянуть и будет плохо. А Нина знала эстонский, и хозяйка шепнула беременной Нине: «Нина, вот так и так. Надо уезжать и уезжать надо рано». Сказала, что надо уезжать, что могут нагрянут и кто знает — может расстреляют. После войны этот Виталий Новиков, который был в партизанском отряде организовал, что деревню переименовали в Отрадное.

Ну, и нам пришлось уехать от туда, собрались и уехали. Крёстная тётка очень кричала, плакала, она не знала, что это Виталий, она думала, что это сын: «Знала бы где мой Ванюшка сынок! Приползла бы на коленях, только бы его увидеть. И пусть бы меня убили, расстреляли!». Дорогой ехали, стали подбирать и Добровольских, и Роосовых, и нас и всех, вот так как-то кучно-кучно. А за каждым кустом боялись, что расстреляют. Папа всё ехал с мамой: «Вот, наверное, там место, там удобно, там расстреляют и всё». Мы выехали оттуда никто нас не перехватывал, выпустили, мы так и ехали. Вот с этими своими же и встретились. И нас тогда позже подхватили и на станцию.

Приехали на вокзал, по-моему, Йыхви. И стали нас погружать в вагоны. Мы же ехали с коровами. Корова у нас была, лошадь, у Нины корова. В вагон нас погрузили: 3 коровы, 2 лошади и 10 человек семья, вот Колюхины и мы Новиковы. В вагоне стояла такая круглая печечка. Когда поехали вагоны, бабушка споткнулась и упала. Мы смеялись, а она нам: «Вот, подлянки, смеются вокруг старой бабки». Смешно нам было ...

И нас повезли, везли и довезли до Литвы. Алита в Литве, там был лагерь. А до этого, когда где-то стояли, подошел один литовец и попросил папу отдать ему лошадь. Потому что всё равно они там подохнут с голоду. Он дал папе сколько-то денег, и папа лошадь оставил. Забрали мы котомки за плечи и потопали туда в лагерь. И коровы с собой. Там такое стойло было, что они потом кричали, мычали – были голодные. У мамы было муки немного, так она: «Сонюшка, Сонюшка!». Корова языком лизала эту муку, а она уже на коленях стояла. От голода стояла на коленях. А потом написали: кто желает, может сдать скот немецким войскам. Ну, и все были рады — заберите. Поселили и сразу увидели картину, что на земле кричала женщина, и один её ногой пнул. И девочка очень кричала, волосы распущены, лет, наверно, 9-10. Женщина кричала: «Миша, отомсти за нашу Любушку!». Это отбирали детей.

Сразу наши шмутки положили, а нас в баню, обрабатывали там керосином. Боялись, что зараза всякая. Там столько всяких было. Там были русские военнопленные, работали в этой бане. Вот он подошел один русский к маме и говорит, показывая на Женю, а у Жени голова такая беленькая: «Вот эта будет может быть немкой. Там её перевоспитают на немку или возьмут немцы». А мне по щеке: «С этой кровь возьмут». Так маме сразу и плохо стало. А Тоне: «А эта будет работать». Нас там несколько раз выгоняли, проверяли, опять проверяли. Мне мама кричит: «Прячьтесь, прячьтесь за мешки». А какие там мешки-то? Тогда погнали там в другой барак.

Нам скомандовали выйти на улицу, всем построиться. Построились. Крёстный, мы за ним, бабка старая, мы все. И они там говорили по своему, крёстный понял, что у них бабка старая и Нина беременная. В городе Алите нас разлучили с крёстным, они по одну сторону, а такие молодые, бравые, как мы – по другую сторону. И крёстный маме шепнул: «Катя, говори, что больная». И мама: «Кх-кх» – фигу, ни чего не вышло.

И вот пока мы еще стояли, вдруг мама или папа слышат, что кричит человек, бежит вдоль эшелона и кричит: «Саньки Новикова нет?» Мама закричала: «Санька! Санька! Кто-то тебя кричит!». Мы посмотрели, а это крёстный бежит, полушубок расстёгнут и в каждый вагон всё спрашивает. Вот прибежал к нам. Прощались, как они плакали. Уже тогда, по-моему, сказали, что этот эшелон пойдет в Германию, мы всё называли «Неметчина». И он плакал и говорил: «Прости!». На колени встал: «Брат, ты страдаешь из-за моего сына, это, мол, мой сын там!». А это не Ваня (1920 г.р.) там был, он был в армии.

Вот нас откуда еще гнали, что мы шли. И вот был человек хороший. Мы шли, она подошла к конвоиру, и попросила конвоира, что нам тяжело, и он разрешил. Она показала на катомки, чтобы сняли, а она была с тележкой, такая маленькая тележка. Папа снял, положили и вот мы шли рядом. Мама даже плакала, за всё плакали. Вот идут и военнопленные, в нашей форме, а там земляничка в одной стороне. И один молодой наклонился за земляничкой, его раз и застрели, он тут же погиб. Мол, одной свиньи русской меньше! Вот так …

Нас везли на грузовиках через Польшу. Потом на поезде и мы попали в Германию. Нас привезли в лагерь Фаренпостер (или Фаленбустер) – это Германия. Мы жили там в бараках, 2-этажные нары. Здесь стали давать рисовый суп, и дети стали умирать. Вот у Ольги Ивановны последней дочки было 7 лет, и таким давали. А таким как я не давали. Два барака стояли за колючей проволокой, и там они и умирали. Ну, и почуяли неладное, что такое — дети умирают. Болеют-болеют и сразу умирают. Вот у Добровольских Шура умерла, Гуля умер, один утром, другой вечером. А Симочку тётя Таися при себе держала, сколько ей было — не знаю, и она всё кричала: «Мама, мама!». Тоже умерла. В одном нашем бараке всего умерло около 100 детей. Хоронили так, прямо в тряпку завёртывали. Колючая проволока, а там военнопленные, тоже падали от голоду. Папа еще военнопленным муку бросал, а что они могли там с муки сделать. И детей там схоронил за колючую проволоку. Когда уезжали от туда, матери так плакали, об колючую проволоку руки были все в крови, так прощались. Вот это помню.

Люба Птицына её живую вывезли, но в дороге она всё равно умерла. Она не хотела есть этот молочный суп, а её насильно. Это чтобы работали спокойно, чтоб детей не было — зачем они были нужны.

Тогда из этого лагеря нас привези в распределительный какой-то пункт. Этого названия я уже не помню. Там был большой огромный зал. и вокруг стояли стулья. Нас привези, и туда же приезжали хозяева из деревень, заводов, отовсюду. Ну, и отбирали для себя тех, кого они считали нужным. Добровольские попали на завод, там тоже 2 парня были уже взрослые, тётя Таня, тётя Таиса (1905 г.р.), Ольга (1930 г.р.) попали на завод, но Ольга работала при столовой.

А крестный, эти которые беременные, больные и прочие попали в какой-то лагерь при Эстонии. Нина помнит это всё, где они были.

Нас взяли не далеко от этого распределительного лагеря. Приехал на лошади хозяин, ну и вот смотрел, разговаривал: папа молодой 45 лет, мама молодая, Тоне 17 лет, но вот мы два подростки. И они договорились. Помню, как договорились — хлопнули по рукам. И Тоня заплакала: «Нас продали, нас продали». К Тоне подошел и хлопнул по щеке, это мастер, который потом караулил, как она работает. И нас погрузили. А Поплёвкины попали, их какой-то хозяин взял, что они кушали за одним столом.

Нас повезли на лошади, на телегу наши мешки, а мы шли. Ну, подъехали — барак. В этом бараке жили итальянцы, поляки, сербы, украинцы, в общем все жили. А там роскошный дом — это был старого хозяина. Едем, поднимаемся в гору, выше, выше, булыжником выложено и стоят молодые ребята, девушки. Я запомнила Яша стоит и говорит: «Ну, всё равно они же не понимают, они же эстонцы». Вот как было, они уже прослышали, что семья эстонская. Там уже некоторые знали по немецки. А папа, как подъезжает и говорит: «Здравствуйте, ребята!». Они все подбежали: «Ой, да вы по русски знаете! Нам сказали, что вы эстонцы». Папа говорит «Мы из Эстонии, но русские». В общем объяснились.

Нас поселили, посчастливилось, досталась такая маленькая, как квартирка. Тут итальянцы жили, поляки жили, девочки четыре украинки. Оттуда выехала немка, у неё муж на фронте или где погиб — не знаю. У неё трое детей и её куда-то. Такая малюсенькая кухонька с плитой, с кухни комната малюсенькая тёмная, а там спальня, где стояли 4 кровати. Вот как-то поставлено. Матрасы, набитые сеном или соломой, и подушки. Ну, и у нас свои одеялки были байковые. Принесли нам питание — кашу гороховую и мясо там было. И мы наелися этого мяса, а это конина была. Мы с голодухи-то наелись. Так и не знаю что там было, сидели за бараком этим. И потом это было под выходной день, на следующий день не работали, папа с мамой были дома. А потом папа в поле пахал на быках, работал. «Ой, – говорил, – они и упрямые». И мама на сахарной свёкле, ну, и Тоню туда. А нас нет, мне было лет сбавлено. Мне уже было 13, а написали 11, документов у меня не было. Но иногда нас просили куда-то что-то пропалывать. Ну, и вот так стали жить там.

Некоторые продукты давали в магазине, надо было ходить в магазин, там был специальной такой отдел. Что-то там на кухне готовили, что-то так приносили.

Познакомились со всеми этими и сербами, и итальянцами, там все были. Итальянцы они приехали сами, и ездили туда часто, каждый год там жили с семьями. Вот они приехали: папа, мама и Найда, а двое или трое детей остались дома с бабушкой и дедушкой. И война! Вот многие так и остались. Но они как-то права качали и требовали. Ну, а наши молчали, да и всё. Ну, вот такие дела ...

Были хорошие немцы. Мы плакали и говорили, что если нас освободят, мы будем у Бога просить и с мамой молились, чтобы их не расстреляли. Вот мастер был хороший, научил, как надо завязать рукав, чтобы туда положить 3-4 картошины и отнести домой. Так картошки можно было мешка 3-4 наносить, вот в эту тёмную комнату. Только тихо, чтобы не говорили никому. Был который и подгонял, этот похуже был, но его жена была хорошая. Вот у нас семья, а мыться было негде. Как входишь в барак, стоял котёл и такая топка. В эту топку совали дрова, которые давали, чтоб подогреть воду. А мыться не с чего, так вот эта немка дала цинковые ванны. Она скажет: «Варя, кум хир». Помашет, я приду, а она положит хлебушка и немножко маслица, и что-нибудь еще бросит вот такое.

У всех были знаки на груди, «OST» – всё говорили «советские твари», якобы так. Ну, может свои расшифровывали так. У нас не было – эстонского, а поляки — «P». Вот такие были ...

У нас там был лес. Папа на него смотрит и всё плачет: «Мать, хоть бы девчонки домой попали» …

Стал приближаться фронт. Ходил к нам один немец, папу все Алексом звали. Он и говорит: «Алекс, фронт приближается. Может и домой попадете. Фронт уже к Хановеру». А Хановер 60 километров от нас. Он был, по-моему, в первую Мировую войну в русском плену. Говорил, что такой был русский хозяин хороший: мы работали хорошо, а он нас кормил еще лучше. Вот он по русски знал, он с папой познакомился, и к нему приходил. А мама боялась и просила: «Не говори, не говори лишнего, он выпытывает что-то такое, а потом расстреляют нас и девчонок».

Бомбили и бомба попала в один дом. Часть дома как-то разрушили, столько было слёз. И немцы кругом ревели, а наши шепчут: «Нам всё спалили, и мы вот живём здесь» …

Тогда пришёл молодой хозяин, он был глухой. А старый на брички ездил. Молодой барин ездил в подушках, этакий барин и с кнутом. Ездил по полям и всё проверял. И если что, то мог и кнутом. Тогда он только пришел с фронта, а почему пришел — откуда мы знаем. Он был очень злой! Папа опоздал только на минуту войти в сарай, он как дал — от стены до стены летел. Это был очень такой злой! У него трое детей было ...

Ослютер – это считалось, что деревня, она подальше была, но для нас, как город. Дома крытые красной черепицей, дороги всё хорошие. Пропалывали из камней, булыжников все травинки были вырваны. Мама первое время там работала. Она встретилась там с девочками украинками. Как она говорила: «Они, мол, они что-то говорят, а я ну никак не пойму. Вроде и понятно, а не пойму». Потом-то познакомилась и с поляками разговаривала ...

Фронт приближался, и нас заняли американцы. Вот эти зубы белые, сами черные — мы впервые видели таких людей. Это было для нас дикость какая-то была. Боёв у нас не было. Но до того, как фронт к нам пришёл, здесь гнали людей. Такая возвышенность была и школа. Папа стоит и спрашивает: «Товарищи, куда вас гонят? Куда вас?». Они отвечают: «И вы там будете, где мы». Идут все понурые, якобы там недалеко где-то было место, где сжигали. И стали у нас выбирать, от нас забрали семью поляков. Она ходила в сапогах, такая Броня, у неё Станислав сын. У него болели зубы, и она ругалась по немецки. Они тоже как-то попали вот туда, муж и вот этот сын. Так она ругалась с немцем, что выгонял сына Станислава на работу, а него во рту флюс и щека распухшая.

И вот таких, кто немножечко шумел, они боялись. Где-то было так, что когда там подходил фронт, то привязали одного немца к рогам быка и пустили так, что бык размозжил его. И у нас выбрали несколько семей, немножко скандальных. И вот полячка — она такая была. Она приехала работать туда еще до войны и осталась там. А нас оставили, папа не скандалил, он с быками работал. И еще одну семью оставили. Как из этой колонны полячка сумела, по немецки как-то, наверно, уговорила, что и Станислав пришел, здоровый такой парень, она и муж. И они явились сюда обратно. Они как-то имели больше прав за то, что приехали сюда работать до этого.

Посадка картошки, переборка была в таком большом помещении. Но они там под замком сидели, когда фронт у нас проходил. Мы орали, ревели, плакали, бегали вокруг, а мама закрыта была в этом помещении. Но потом они перебрали картошку, и их отпустили.

Тогда прошел слух, что немцы днём работают, а ночью идут в лес и вырезают. И помню, что мама очень плакала: «Санька-Санька, пусть лучше нас вперёд, а потом девчонок, что бы мы не видели страдания, как на наших глазах детей будут убивать». Папа держал рядом какой-то маленький топорик, которым дрова рубил ...

А потом нас передали американцам или англичанам. Как мы попали потом к русским, на русскую территорию? Делили там территорию или что. Нас послали в распределительный лагерь, но это уже другой — это уже домой. Писали, кого куда отсылать. Девушки, которые гуляли, даже бросали в чемоданах мертвых детей во ржи. Одна такая Лена: «Я не могу Ванечку домой везти, меня братья убьют». А наша Тоня всё хотела забрать домой в Эстонию, сказать что свой. А папа: «Нет-нет, тебе только 18 лет исполнилось».

Мы попали, что в лагерь приезжали ребята поляки на велосипедах, учили нас кататься. Это которые остались там еще, после нас.

Я помню, мы ехали куда-то эшелоном и оказались в Кингисеппе. У папы был какой-то вроде чемодана, коробка такая была, и у папы этот чемоданчик сперли. Из Кингисеппа приехали в Нарву. Приехали и папа кого-то встретил на вокзале. Там стояли и торговали пирожками. Папа встретил кого-то из своих: «Нет ли здесь кого, что нам переночевать? Нам негде, мы только явились». Крёстный оказывается был в деревне, а мы-то этого не знали. Думали, что Тоня умерла, плакали, а никто не умер. Ангел-спаситель у нас хороший. И нам сказали, что крёстная, мамина сестра (Ефросиния Саар, 1908-1987) с дядей Колей (Николай Саар, 1913-1977) в Ольгиной мызе — это 5 километров от Нарвы. И вот мы туда шли пешком. Пришли – у них маленькая избёнка, желтый домик. Бабушка в уголке лежала больная, бабушка Дуня – это мамина мама (Евдокия Романовна, 1872-1954, ей отец Роман Феофанов автору сайта приходится пра-пра-пра-дедушкой). Геннадий (1938 г.р.) мальчишка бегал, один мальчик у крёстной родился больной и умер. И нас 5 человек, все мы там. Рядом была комната, там жила эстонка, может она была хозяйкой дома.

Папа помогал дяде Коли косить, картошку капать. Дядя Коля всё нас жалел, что есть хотим: «Фросина, давай я уже проголодался». А сам подмигивает, что это он для нас. Мы оттуда в школу пошли, а папу взяли на фабрику столяром. Пешком всё ходили, он на работу, мы в школу. И сколько-то время, всё папа придёт с работы, а мама: «Ну, что как, комнату-то не дают?». Наконец, нам дали комнату на 3-ем этаже в 17-ой казарме. Ну, это было великое счастье! Там уже жили люди в этих казармах. Они не были разбиты, а город был разрушен. Но ремонтировали там кое-что, двери ремонтировали. И вот на коридоре было 17 комнат, они были по 9 метров и по 17. Нам дали большую. В комнате была круглая печка и плита. И шафрейка была в коридоре. Жили — это было великое счастье. Дядя Коля где-то на свалке нашел ломанный диван, у которого торчали пружины. Где-то нашли какой-то стол. Вот так и обживались, вот так и жили там. Добровольские тоже приехали, и им тоже дали в казарме.

Папу и маму допрашивали, боялись, тряслись каждую ночь. Ездил черный «ворон» и забирал кто был в Германии, как и что. Наверно простые из деревни, так ничего такого и их не подозревали. Боялись очень, что расстреляют, в тюрьму посадят, но этого не было, ни в тюрьму ни куда не посадили, ничего ...

А когда мы приехали из Германии, то не сразу пошли в школу, мы поехали в Эстонию копать картошку. Копали картошку, помогали эстонцам. Попали тоже к эстонцам, они кормили хорошо, свинину давали, а мы голодные. Там мы нажрались, за каждую килосину бегали. Не помню, как мы переправляли эту картошку, как перевозили, может дядя Коля, что мы заработали картошкой. Никто не считался, что в школе опоздали – это всё ерунда была.

В Нарве дома пленные немцы строили. Папа всё говорил: «Ничего себе, как мы там плохо работали, так нам и кнута, и по морде, а они стоят на лопате».

Вот так жили, так и обжились. В парке площадка была, там танцы были и всё такое, но это уже потом. А ребят деревенских забрали, мобилизовали ...

Я сначала училась в 1-ой школе, потом с Валей Тимофеевой познакомилась и перешла в 3-ю. Я закончила 9 классов, и тут папа заболел туберкулезом. Вот он и говорит: «Доченька, надо тебе идти работать». И я пошла работать ...

Я сдавала в институт имени Покровского. Мы с Ольгой Ивановной вместе сдавали, но она немецкий и сочинение на 5 сдала, а я – на 4. Конкурс был велик, и меня не пропустили. Немецкий мы еще не очень выучили, что у нас рядом были итальянцы и русские. А Ольга так очень хорошо, она в столовой работала и там нахваталась. Это вот после войны ...