Загривье, часть 3

Я жила в Большом Загривье. Дом наш стоял, так я уже не помню, наверно, дворов 5 или 6 -это как в Загривье въезжаешь. Оттуда как въезжаешь, так на левой стороне. 

Папа — Иван Сергеевич Голосов, мама тоже с Большого Загривья — фамилия Сукова. Отец всё ходил с братом, они всё тёс пилили. Один вверху, отец мой всегда внизу, а крёстный наверху. Его Григорием звали. Их было три брата, еще Михаил Голосов. Они брёвна распиливали на доски. Когда  люди строились, то одному надо, то другому надо. И вот ходили и деньги зарабатывали. Раньше на заработки как, только в город и ездили, в копорки ходили (обрабатывали огороды около Нарвы) … 

Я пошла в школу с 7 лет. А с 7 лет тогда не брали (в школу шли тогда с 8 лет). А все мои подружки пошли в школу. И мама пошла и попросила, чтобы меня тоже взяли. И меня всё-таки взяли, и я пошла с 7 лет в школу. Так в каком классе я была? Тупиц Наталья Фёдоровна была наша учительница. Она всегда ходила к нам со Скарятины, жила там. И вот мы уже сидим в классе, а её еще всё нет. И в окно вдруг глядим, что по дороге с Мокреди  идёт «наша Наташа». Она и маму мою еще учила. Хорошая учительница! Я даже знала, где она похоронена. Она похоронена здесь у нас в Нарве. Как-то показывали мне могилку на Нарвском кладбище. Она давно уже умерла. С Князь села-то был еще учитель — Филипп Захарыч Беззаборкин. Потом учительница еще была у нас, это уже в старших классах - Ольга Ивановна (Каубиш-Горская). А мы все таки любили этого учителя-то с Князь села, он перешел к нам. Так любили, а всё говорили, что это Ольга Ивановна донесла советским (Беззаборкин был арестован 28.04.1941 г.). Все грешили на Ольгу Ивановну, что это она донесла на него (её при немцах арестовывали по делу о доносе, но отпустили за отсутствием улик). Во время войны у нас половину школы занимали немцы. Нам оставалось два, по-моему, класса. А еще дед Васька Капаев сдавал, там младшие классы были. У него дом был такой большой и большущий зал. И в этом зале младшие классы занимались. Капаева дом находился третий дом по левой стороне, как идёшь от школы, а дальше Нужновы, Ручкины. Брат вот у меня учился там (у Капаева), а я как старшая в самой школе (успела закончить 4 класса во время войны и пошла в 5-ый). Мы, я помню, и немецкий учили. Сначала эстонский учили первые классы. Как выйдешь — see on aken, see on põrn (põrand), see on uks. Только эти места. Это Наталья Федоровна нас учила. И при немцах тоже начали учить немецкий язык «о таненнбаум» (песня рождественская про елку) тоже пели. 

Тетради были, чернила в чернильницах на каждой парте стояли. И перед учёбой все классы выходили в зал на молебен. Старшеклассник читает молитву, одну каждое утро, я её знала, а теперь забыла. И тогда опять в свои классы, все по очереди идут. Это уже как обычно сначала на молитву. 

Игрушки… Помню играли всё около школы, в «американку», да это в мячи. А вот когда Филипп Захарович был, вот тогда было уже интереснее. Для старших были винтовки сделаны в школе деревянные. Сами всё делали под руководством Филиппа Захаровича. И лыжи еще делали сами. А мы были младшие классы, нам всё были дубинки так отструганы - все хорошо. Вот все стояли на военном деле, мы самые маленькие, так мы с дубинками, а старшие — с винтовками. Потом же тоже делали винтовки, всё делали сами старшеклассники. У меня брат двоюродный в старших классах был, так вот он занимался этим делом. Это тоже Голосов Иван Михайлович и он погиб во время войны (погиб 23.03.1945 г. Латвийская ССР, Тукумский уезд, Броцены вол., в районе кирпичного завода. Он был связистом. Трупы остались не захороненными в лесу при рейде в тыл противника в р-не кирпичного завода). Мы в Систа (Гатчинский с/с, Кингисеппский район) были эвакуированы и его забрали на войну. Так он с какого года рождения я не помню (1929 г.р.). Троих парней забрали на войну.

У нас было два Народных дома. И в Малом Загривье там называли «пожарка». Там и машина пожарная (насос) стояла рядом, сарай такой был закрытый. Когда приходили с Мокредей баптисты, так они всё бегали и людей собирали, и там у них собрание бывало в «пожарке». А то всё другое в этом клубе. И спектакли были, всякое у молодёжи было. Я помню в детстве был спектакль «Посадил дед репку» - это, как сейчас, помню. Я была кошкой, по-моему. А хвост-то был длинный. И вот как пошли в круг и кто-то стал на хвост, и хвост оборвался. Как сейчас помню, так и остался лежать на полу. Тамара Нужнова была мышка, а я была кошка. Мы дружили с ней... А теперь я осталась одна из Загривья, а то уже все умерли. Вот так. 

Наши соседи — Густяхины с этой стороны, а с другой Дубасовы, потом магазин, а потом Рюмины. У Густяхиных было три брата, и они сначала построили этот большой дом, и там все жили. А потом другому брату построили тоже посредине дом на этой стороне. А потом уже дом и третьему. Мы были эвакуированы в Систа, а они в другую деревню. И дядя Ваня (Густяхин) зачем-то полез под крыльцо, а там то ли мина была, то ли что. Он схватил рукой и руку оторвало. Вот он был без руки, и с дочерью жил. Дочка замуж вышла за Кутилинова в деревне, и он остался один.

Дом у нас был такой: сначала была изба. Посредине сени большие. Одна летняя изба, другая — зимняя. Это я помню. Крыльцо выходило на дорогу. Одна зимняя сторона, другая летняя и я еще помню зимнюю сторону. Дедушка был, ёлку делали, он помогал мне всё убирать. Это было в зимней избе. Потом эту зимнюю разобрали, и начали дом строить другой. Тогда уже летняя сторона осталась, и сени стояли. И бабка, помню в эти сени поставит яблоки мочёные или ягоды. А мы маленькие с братом-то. Мы забежим в эти сени. А что нам брусника надо? Нам яблоки надо. Руки засунем туда, яблоки вытащим и бежать, чтобы бабка не видела, она всегда ругалася. И вот два этих дома уже перед войной. В новом доме мы жили - два брата, отец и дядя Григорий. Он тоже уже женатый, еще семья его. И строили рядом другой дом. Ну, а тогда уж на жребий, кому какой дом. И нам достался этот, в котором жили. Нас двое детей, и отец, и мать. А другой дом двойной как раз достался крёстному, у них была дочь только одна. Так они мало и пожили. Война началась, они заболели тифом, отправили всю семью в Нарву. Уже немцы были в Нарве. Тётя Таня с дочкой быстро как-то выписались, приехали в деревню, а крёстный еще был в больнице. Он вышел с больницы, и нечего было одеть. И он взял шинель немецкую и одел, и его арестовали и отправили в Россию (история не совсем понятная, видимо, он окончательно выздоровел тогда, когда Эстонию освободила Красная армия). И он так в России и умер. Вот так! А теперь такой же дом стоит на старом фундаменте, а рядом крёстного дом — там нет ничего. И так же вот вся деревня, так все расширившись, что нет столько домов, сколько было до войны. 

Двор был с огородом. Дом и дальше двор. Конюшня отдельно. Баня была еще дальше в огороде. У нас с колодца всё носили воду. Около нашего дома всегда был колодец. Немцы когда были, так они кухню поставят у колодца и готовят, то блины, то что. А мы-то маленькие прибежим — они нас угощают, вкусно очень! Сарай для сена и гумно. Так у всех и так было: дом, баня, клеть — это амбар, сарай для сена, а дальше уже гумно молотить. Там у всех гумна стояли. И дорога посреди этого, чтобы в гумно ходить да во все сараи. А вот было заведено еще как. Прирезки или земля была лучше на этой стороне, где наш дом был (восточная сторона), что, наверно, лучше была земля, чем на той стороне дороги. Но у каждого огорода была прирезка для огорода с той стороны (западной), сколько-то соток — это для тех, кто жил на той стороны. Через дорогу, на той стороне дома, и там, видимо, земля плохая, вот и была прирезка с нашей стороны, с нашего огорода сколько-то соток у тех, кто жил на той стороне деревни. Они там что-то делали - сеяли и сажали. И в каждом дому прирезка. Так вот мы рассуждали, что может быть земля здесь лучше на эту сторону (восточную). Это было до войны... 

Хозяйство у нас какое было — корова, лошадь была, свиньи, овцы. Мы бедняки были. А вот рядом Густяхины жили, у них было 8 коров и молотилка своя была, конная. Мы всё помогали, гоняли лошадей. Как только молотить, так крутиться круг такой. У них было много лошадей. Там вот такой крест и к нему запрягают, а другой раз и три лошади. У них много людей было. Лес-то был Густяхина, там у них и поле было. Так мы что маленькие, как вечер, так лошадей туда на поле. А у них у самих детей было много, и мы еще с братом. Вот садимся верхом, лошадей повели. Они богатые считалися. А тётка была у дяди Саввы (Густяхин) взята с Князь села. И вот она там была старшая. У них 16 человек семья была. Вот как я помню, три брата жили все в одном доме и у каждого дети. У старшего — Дия, Ольга, Катя, Маша, Иван — 5 детей. И вот все говорили, что Савва сказал — пока не будет сына, всё будем рожать. Ну, сын пятый родился Иван, а то все дочери. У  этого брата пять детей, у другого брата две дочки и у третьего брата — одна дочка. Был сын, но он умер, а потом жена родила дочку. И вот они все в этом одном доме и столько детей. Там одна комната была и всё кровати стояли  тут тоже. Это до войны-то я помню. Как усядутся за стол — нет места двоим старшим детям. Так у них коробка такая была, тётя Клавдия коробку выдвинет и на эту коробку двоих своих детей. А потом они уже построили еще два дома и разделилися. После войны дядя Савва сразу построил опять на этом старом фундаменте такой же дом. Они были мастеровые. И дяде Ваньки построили дом. А дядя Илья остался здесь в Нарве жить.

У нас в доме была кровать деревянная, так это самодельная, по-моему, кровать. Две кровати были еще, комод какой-то был. На кухне бабушка (спала), я помню, дед-то еще был жив. А где мы (дети) спали, я даже и не помню. Тут кухня большая, и такая же и комната. Здесь стояла кровать тёти Тани и дяди Гриши. А уже где девка ихния спала, я не помню. Здесь окна, тут комод стоял, здесь кровать, еще дед жил. Дед с бабкой вместе не спали. Потом-то уже когда мы были взрослые: «Бабушка, а как ты, вы вместе не спали, а ты детей рожала?» Так кровать, где дед спал, а тут у щита бабка спала. Наша семья в кухне, кухня большая была, занавеска так от печки, занавешивалось все. Мама с отцом и мы с братом. Вот так было разделено, и все жили. А потом уже вот разделилися. Стол большой стоял, шкаф стекольный, раньше всё сахар хватали. Стол большущий и лавки. Лавки такие отделаны, лавки хорошие были. Икона в комнате была, и еще икона была в кухне небольшая. Отец мой ходил в церковь. Дед верил хорошо, дед никогда не пойдет на работу в праздник. Вот покос или жнут и хорошая погода, а дед всё равно идёт в церковь. Что надо убрать, пока дождя нет — всё равно в церковь пойдет. Потом отец туда, но там-то они пьянствовали. Как с церкви приходит, всегда пьяный. Он в церкови ходил с блюдами, собирали деньги, да вот, наверно, эти деньги пропивали тогда. Там еще со Скарятины был какой-то в церкви. И вот однажды так пришел пьяный, я помню, маленькая была, (вместе все жили), что отец умирал. Тогда тётя Таня пошла корову подоила, и этим свежим молоком его отливали. Так вот выжил. Помню, мы со школы ходили в церковь и грехи-то сдавали. Помню на коленях перед Батюшкой стояли — это до войны. Отца Андрея (Ротковский) я помню, он заходил всегда к нам к деду. А в школу я уже ходила, он был черный такой, и он меня в угол поставил. Это я в первом классе, наверно, была, был Божий закон. А у меня мячик был, и я сидела, парты такие наискосок. Он ведет Божий закон, а я мяч положу, и он катиться, и я его ловлю, потом опять положу. «Голосова, в угол!» Пошла, в углу отстояла. Этот батюшка был черный, я помню, волосы короткие. А тот другой был красивый батюшка, волосы кудрявые, белые. Другой раз идут, почему-то с иконами ходили через деревню и всегда заходил к нашему деду. Часовни были в Большом Загривье и Малом. Еще против нашего дома столбик такой с кирпича стоял, тоже часовенка, там тоже свечку всегда зажигали.

Граница-то там рядом с Радовлями была. А мама была попавши на Мху, за ягодами ходили с тётей Маней, это отца сестра. И на Мху их захватили русские. Мама говорила, я только родилась, дома оставлена, а они за ягодами в Кондушский Мох пошли, и там они попались. Их привезли в Нарву. (Видимо, передали эстонским пограничникам где-то в районе Комаровки). А сначала в этих Полях, их еще чаем угостили, накормили. Тогда отправили в Нарву, а с Нарвы они уже приехали на пароходе. Я на пароходе первый раз поехала с мамой. Мамина сестра жила в Удрия, в Эстонии местечко такое. Тётя Маня вышла замуж, в общем, они там с мужем работали. Но они жили хорошо. И мама взяла меня с собой и поехали. Мы сели на поезд и на нём ехали до Удрия, у моря самого. Едем, а мне так удивительно: «Мама, - я говорю, - ты смотри, лес так и мелькает». И вот приехали мы туда. Они жили, дома стояли всё обшитые, голубенькие, невысокие. И их тоже дом был. Мы свой дом до войны не успели обшить. И у самого моря, мы и к морю ходили. Они-то уже по-эстонски там говорили, раз там жили, они уже выучившись были по-эстонски говорить. И девчонка-то там соседка эстонка была, вот мы с ней играли, что нам маленькие. А у тёти Мани была Никки, собачонка маленькая, вот я всё с этой собачонкой бегала. И с этой эстонкой мы не поладили. Вот она со слезами, побежала к тёте Мане жаловаться, что русская девочка её обижает. 

Пасху, Рождество эти праздники отмечали. Я на ночную службу не ходила, а так интересно было, что всё готовят дома. Мужики в церковь ушли, с церкви приходят уже ночью, и самовар стоит, и угощения на столе- и угощаются — это я помню. Яичек накрасит мама и луком, и всяко. В носовом платочке мама даст яичко — снеси бабушке. Своё яичко в платочке, в другой платочек тоже бабке и понесла. Колядовать ходили, и после войны ходили. Нашли звезду эту рождественскую у кого-то, опять её собрали, раскрасили. Так куда ходить, после войны еще мало народу-то было. Всё равно ходили со звездой. И вербовать-то ходили. Почему-то сначала в вербное воскресение вербуют, а в Пасху ходят, собирают яйца, кто что даст. Пришел один парень, он был с детдома взят в том Загривье, и пришел к нам вербовать, только рассветало. Отец на кровати лежал. Вот он подходит, а мама уже вставши была. Он пришел отца вербовать, начал: «Верба, верба не я вербую ...», а отец: «Ой, больно, ой, больно!» Он так и отскочил! Целое решето нанесет и конфет, и яичек, всего. Помню звать его Игорь, а у кого он был взятый — не помню.

А вот еще Люба была это Строгина, это все в Малом Загривье. Так она в Таллине жила. У них такая маленькая избёнка, так она на лето всегда в Загривье приезжала из Таллина. 

1941 год. Старшие все на работе, на полях все, а мы дети одни дома. И вдруг от Кондушей, с той стороны на лошадях верхом немцы заехали. А с Кондушей-то дорога и прямо тут к нашим домам. И вот они слезают, и я уже забыла, какие слова-то они всё говорили. А мы-то что еще маленькие. А потом-то уже прятали всё. Хлебы напекём, бабушка с мамой напекут, они как явятся, все хлебы заберут. Так стали прятать. В коридоре стоял этот сундук и на замок, а то всё унесут. А потом стали нас с деревни на лето выгонять. Что тут бомбежка будет, да всё такое, и все уехали по своим покосам. Сараи были на покосах свои, кто где был. А поспевает всё на полях-то — надо жать. И все идут через деревню. И вот идём один раз с мамой и схватили немцы. Идут с курами, кур набито у них. Это они щипать их несут. Мама еле уговорила, и мы убежали на поле туда. Тогда мы уже ходили всё мимо гумён, чтобы в деревню не попасть. Пройдем и тогда на свои поля. Они в деревне вот набьют кур, да чтобы щипать. Потом к зиме все опять явилися в деревню, или раньше. Так как я помню, во время немцев ничего не было, чтобы это они такого плохого. Может быть, где и было — не знаю. Ходили к врачам. Мама заболела, я схожу, немец придёт, посмотрит. Всё было хорошо, потому что мы считаем так, что у нас тихо было, потому что у нас не было партизан. Были бы партизаны, так и тоже самое было бы (подразумеваются карательные операции со стороны немцев). 

Эвакуация

Перед тем, как русские пришли, немцы нас всех выгнали из деревни. Нас всех в Эстонию, и мы поехали через Скарятину, там был паром. Там отца родная сестра жила, и мамы родная сестра жила. И мы переночевали в Скарятине. Тогда мужики собралися, и решили не ехать через реку. Утром встали, собрался обоз, кто на чем. Кто в подводках, у кого корова запряжена, если лошади не было. Все повернули со Скарятины на Степановшину. И куда они задумали ехать? Едем, вдруг стрельба, загорелся дом. Они начали жечь Степановщину. А отец мой подвыпивший был, тоже любил выпить. Поляк зажигал дом, это хутор тут был между Скарятиной и Степановщиной в лесу. Поджигал поляк, а отец увидел, схватил его и за грудки трясти. Другой бы стрельнул — и всё. А тот начал, что: я поляк, поляк и вроде уже плачет. Отец его откинул и он ушел. И проехал уже этот поезд, теперь поворачивали, дорога идет со  Степановщины уже на Загривье, по лесу такая прямая как стрела и на омутскую дорогу. И осталися ночевать на этой вот дороге. Обозы стоят, снег был красный, всё вокруг горело. Уже Загривье горело, все деревни горели. А в Кондушах власовцы жили. Отца родная сестра жила в Кондушах, и у неё были на квартире эти два начальника — власовцы. Они ходили в Загривье на танцы, и всегда заходили к отцу. И вот теперь-то они увидели, что обоз-то стоит. Бежит Андрей, русский, власовцы-то русские. Андрей бежит и отцу-то говорит: «Дядя Ваня, путайтесь так по дорогам, но не переезжайте реку!». Ведь он предупредил, что не переезжайте реку. И вот так и осталися. Тогда к утру приехали все в лес. Густяхин лес там был единоличный, в этот лес. Все обозы в лесу. Вдруг стрельба, пошла стрельба на поле. Брат мой с другим мальчишкой, корову-то надо кормить, сено-то надо. А сараи стояли на поле. У них санки взяты, они на санках сено везли. Стрельба идёт, уже русские от Сланцев идут в нашу деревню. А тут еще немцы, власовцы заехали в наш обоз, мужиков взяли, чтобы довезли. На лошади сели, чтобы они довезли их до Скарятины, чтобы там переехать на пароме. Эти мужики так и не вернулись. Они уехали вместе с ними, а семьи остались. И вдруг такая стрельба пошла! Мать кричит! Видно же, что мальчишки сено везут, застрелят там и всё. Тогда уже мужики красное одеяло подняли на шест, и те стрелять бросили. Увидели, наверно, они, что это население гражданское. И когда стрельба кончилась, все побежали в Загривье с этого леса. Все в Загривье! А видно было, смотрим зажгли мельницу. Ветряная мельница Кочкиных, он поджег мельницу, и его же застрелили. Это эстонцы поджигали, а немцев уже и не было. Мы уже смотрели, на горе мельница стояла, и он (имеется в виду, тот кто поджег) скатился к горе. И вот тогда все бегут встречать солдат. Нас всех из леса, переночевали в деревне. Остался только Густяхин дом, и школа, а так всю деревню сожгли. Бабка одна пекла хлЕбы в этом доме, и она всё просила: «Ну, подождите немножко, хлебы вот-вот будут готовы, мне бы вытащить их». Так вот этот дом остался, и школа осталась. Школу не успели поджечь. Так их всё равно разобрали потом по бункерам …

И Скарятину тоже они потом жгли … А когда Ольгин Крест взрывали, я не помню.

А нас отправили тогда всех в Печурки. Здесь фронт будет, и нас всех туда. Кордон (эстонских пограничников) был в Печурках, и в этом кордоне нас жило 100 человек. Площадка и там повозки все стояли. И снаряды летели, всё боялися, что снаряды уже с эстонской стороны, и это немцы-то. И снаряды летели и всякое. И нас решили эвакуировать дальше. Нас всех посадили в товарный вагон на станции и эвакуировали в Котлы. Сначала ехали, а потом уже стали. А нас еще 30 км за Котлы, шли все и с коровами, и у кого- что уже по деревням. А в деревнях там все были выгнаны в Германию люди. Деревня Систа. Подъезжаешь к деревне — не видать домов, она как в яме стоит. Заехали в деревню, выбирай, какой хочешь дом. И вот так все разместились по домам. Там было только 3 старухи и 3 старика в своих домах. И вот все разместилися, и там жили. Мы жили год вроде в этой Систе. Мы туда приехали, и отец стал ходить на курсы лесничества, лесником задумал стать. И его решили отправить опять в Печурки. Он тогда уехал в эти Печурки. Мы осталися, дом заняли, а есть-то надо. А у нас был бык, уже здоровенный такой. Хорошо этот бык нас и спас. Стали водить коров к быку. И как привезут, так пуд муки или зерна. Вот этот бык-то нас и спас. Он маму боялся, у него было в носу кольцо такое, за кольцо она как дернет. Сено осталось от этих (прошлых жителей). Там где-то завод был и стружка разноцветная. И немцы все складывали эту стружку. Где они жили, была натянута проволока, и вся эта стружка навешана. А я, ну, сколько мне лет было, 12-13, наверно, но надо же зарабатывать. И вот с этой стружки я стала делать цветы, букеты старухам этим снесу, и они мне- то картошки, то чего. И вот так и прожили.

А тогда отец увез нас. Ему дали квартиру, дома не были сожжены в Печурках, там кордон и еще 3 дома. В этом доме тоже жили сколько-то семей. Так как он в лесничестве работал, мы переехали. А лошади-то у нас не было. Была рядом одна старуха, у неё дед умер. Они жили раньше в Загривье на хуторе, эстонцы они были. И этот эстонец дед умер, осталась бабка. У бабки были корова и лошадь. И где отец это пронюхал, что бабка с коровой и лошадью. И он забирает эту бабку с коровой и лошадью, приводит домой и она осталась с нами жить. И вот на этой лошади и переехали мы обратно в Печурки. Я не помню, куда у нас лошадь делась. А вот лошадь я помню, что была, куда эта лошадь делась — не знаю. И мы выезжали из деревни (в эвакуацию) уже не на лошади, а на корове. Подвозка была сделана у отца, и бабка сидела старая. И вот эта вся эвакуация кончилась, и мы приехали в Печурки. Отец работает, а мама не знаю где. Паёк ему какой-то давали, вот мы жили на это. А война-то еще не кончилась! И отца забирают на фронт. Сначала его не брали в армию, что он уже в возрасте был, он с 3-го года (1903 гр.). А потом всех таких мужиков, перед концом войны, всех забрали, и мы провожали его. Мы проводили его в Сланцах, вокзала не было. А мама остаётся беременной. Ой, Господи! Отца проводили, он нам писал из-под Ленинграда где-то, или в самом Ленинграде. Пишет, что всё, скоро на фронт! Он маме оставил, какие бункера (армейские деревянные срубы с плоской крышей), это там в лесу было настроено у солдатов жилья столько. Так вот какой бункер получше, у него это было заготовлено для себя. Маму свел, всё сказал, что вот в случае чего, так вот переведёте в деревню. И вот мы стали переводить, а деревня наша с Печурок 15 км, по-моему. Да, война всё еще была. Отца забрали, и мы теперь осталися одни. И мама всё помаленьку всё переводит в деревню, что строить надо. Жить-то все в деревне собираются. 

И переехали в деревню. Приехали, а деревня-то вся сгоревшая, жить где-то надо? Сначала шалаш такой был построенный, а тогда маленький бункер. Мама навозила, этот бункер маленький построили. Ночевали там. На своём месте, наш-то дом сгоревший. Было зарыто у отца в подвале мешок зерна и люлька такая всё чайная посуда. И когда мы приехали в деревню, эта посуда вся перебита, так на фундаменте вся и стояла. А зерно убрано, кто там это был — неизвестно. 

Да, мы уже бункер построили. В лес надо ехать, мох надо класть на брёвна. Поехали, брат младше меня на год, поехали трое. Мха набрали, мы построили. Крышу-то надо делать, стропила ставить. Тут уже мамин брат пришел и сосед, они помогли маме, поставили стропила. А у отца было, чем накрывать, всё было приготовлено. Мама только всё переводила, а мама-то беременна. Ой, Господи, вспомнишь … Построили этот дом, мужики помогли покрыть крышу. Печник там был, построил печку. И стали жить мы в этом доме. А теперь была у нас земля своя, колхозов-то не было. Вроде, где хочешь, там и паши, но каждый на своей земле. У нас была земля за школу туда. А мама взяла землю своего старшего брата, они не приехали в деревню, остались в Нарве жить. Вот она пашет. А тут была рядом в Кондушь дорога, недалеко от деревни. И пахала землю там, и вдруг идёт переволоцкий Анатолий Фаронов. А кем он там у нас работал, каким-то начальником. И он идёт со Сланцев, он хромал после войны. А война не кончившись. И вот он идёт по дороге, а мама у дороги пашет. Он и кричит: «Тётка, бросай пахать. Война кончилась!» И вот все, кто работал на полях, все бежали в деревню. Вот война кончилась, это 9 мая, а мама родила 11 июля, отец уже был дома. Они всё собирались на фронт, но он на фронт так и не попал. И их комиссовали три человека, их было три мужика с нашей деревни. Вот так и вернулся отец, и сын родился. Вот так с тех пор и жили, отец стал пристраивать к этому дому еще, чтобы расшириться. Своя бабушка, да еще и эта бабушка (эстонка) — две бабушки. Моя бабушка до 90 лет дожила. Все долгожители и мамина мать тоже до 90 лет отжила.

А почему мы строили не дом в начале, а ригу? Чтобы молотить зерно — ригу. Рига была сначала построена. Потом дом решил отец строить, и эту ригу тогда разбирали. И всё надо было поднимать-то. Отец вверху, а как брёвна-то эти поднять. И вот мы трое, что нам 13, 12 лет и мама. Помогаем эти брёвна поднять, и папа тоже. Это я уже замуж вышла, когда дом построили они новый, и так этот дом и стоит до сих пор. Конечно, он уже обновленный. Отец сколько лет умер, наверно, лет 7. Так у отца уже новые окна были вставлены и крыша новая покрыта. 

Я за князского вышла замуж — Орлов, там Орловых много было. У мужа родители они жили в Нарве, они в Князь селе и не жили. У них дом, как сгоревший, так и не жили больше там после 44 года. А до войны-то в Князь селе жили. Там в каком-то году мыло варила одна, и полдеревни сгорело. Они уехали до войны в Нарву, и там они жили. Война началась, и они снова в свой дом приехали. Пока война была, они жили всё в Князь селе, а потом после войны опять в Нарве осталися. В городе лучше, чем в деревне. Отца  моего мужа арестовали в городе, и его брата расстреляли немцы (Согласно архивным документам - Орлов Александр Михайлович 04.12.1901 гр Рабочий на фабрике. Обвинялся в активной комунистической деятельности. Назначена смертная казнь 9.09.1941 г.; Орлов Иван Михайлович 12.08.1898 г.р. ремесленник и изготовитель лодок. Обвинен в том, что был членом истребительного батальона. Назначена смертная казнь 12.09.41 г.). Он сидел в тюрьме в Нарве, и его расстреляли. Так всё говорили, что он похоронен в Тёмном саду.

Стали организовываться колхозы, а я в 48-м уехала. Меня всё уговаривали: «Да не уезжай! Я тебя устрою на работу, ты будешь на почте работать». Нет, мне 16 лет исполнилось, и я уехала в Нарву. Уехала, еще бункера были после войны. Ну, какое наше была детство и молодость? После войны это всё было. А в Нарве жила сестра отца, моя тётя, так вот я к ним на квартиру приехала. 

Вышла я замуж, одна комнатка была, и еще сестра у мужа была, мать, отец — квартиры-то не получить. Поехали жизнь искать хорошую. Все ездили в деревню тогда, и мы сдуру поехали. Мы поехали на русскую сторону. Жили год у моих родителей, и строили дом. А строили его в Степановщине на берегу реки, против Князь села. Год жили у родителей, дом построили и въехали в свой дом. Дом был хороший. Ну, а где работать? Мужа сразу выбрали в скотный двор заведующим. Старого выгнали, а его заведующим, как грамотного. Я сначала на полевые работы ездила. А народу сколько, 3 человека на полевых работах, а остальные во дворе. Ну, вот так работала-работала. Мы в колхоз приехали. И 6 лет мы там отжили в колхозе этом. Дом построили, всё хозяйство. А была взята ссуда, нам дали 12 тысяч, на корову и на дом. Надо было ссуду выплачивать, работать-то надо. У нас детей не было. Надо ссуду платить, и мне пришлось идти в доярки. Сначала я раздавала корма, и молоко принимала. Там мало платили, надо больше. В доярки пошла, и вот дояркой работала. Ой, как вспомнишь — 17 коров! Надо было всех доить, а аппараты только-только начались. И не каждая корова  давала молоко. Вот одна корова у меня была, идёт с поля, молоко льется у неё с сосков. Как дома поставлю аппарат — ни за что не даст. И вот приходится руками. Так было — ночью доила. И вот 6 лет мы прожили, стали организовываться совхозы. И я сужу и говорю, знаешь, что ты как хочешь, я не собираюсь больше тут жить. Мы жили в Степановщине, у нас тут уже всё своё, и корова, и скотина, и поросята, и всё. И всё своё-то надо накормить, а 3 раза в день дойка — 17 коров колхозных. Ой, я не могу! Я уеду в Нарву. 6 лет мы там отжили и обратно в Нарву. Муж пошел в фабком, там у него был знакомый. Он до этого работал в милиции, а заболел, началась у него гипертония, и врачи заставили уйти. И здесь (в деревне) путней работы не найти и поехали туда. А вот обратно вернулись, и я опять на фабрику. И еще 20 лет ровно отработала, и на пенсию ушла. Так жизнь и прошла наша. Он на 7 лет был старше меня, и как умер 5 лет будет 16 апреля ...

В деревне живут в Загривье мои племянницы Голосовы. У дочки старшей взята фамилия Голосова, это моя девичья фамилия ...