Ямы (Яма), часть 2

Мою маму звали Анна (Анна Михайловна 1890 гр.), она тоже с Ям — Грабова, папа — Николай Чернов (Николай Стефанович 1887 гр.). У нас в семье было 10 или 11 детей. В общем-то было 14, но трое умерли. Один умер, он 10 часов жил, в 14-м году Николай. Я из двойняшек, вторая родилась мёртвая. И еще одна сестра, самая младшая из сестёр тоже мертвая родилась. Вера, Анфиса, Надежда, я. Да, второй мальчик умер, тот который я говорила, 10 часов всего жил. Нет, всего 11 нас было. (Известны имена: Клавдия 1912 гр., Валентина 1915 гр., Раиса и Антонина 1920 гр., Надежда 1922 гр., Любовь 1926 гр., Татьяна 1927 гр., Александра 1930 гр., Галина 1931 гр., Павел 1934 гр., Иван 1935 гр.).

Папа был сапожник. Зимой он занимался сапожным делом, шил сапоги. Где-то тут были артели, или как они назывались. Он на дому шил сапоги. А летом уезжал на заработки куда-то в Эстонию. У них была своя бригада, и он уезжал. А мама вот с нами обрабатывала землю. Наш хутор (земельный надел) был, где Гефсимания, там сейчас кооператив. И мы туда ездили на лодке. Там у нас было разработано, раскорчевано немножко земли, что-то сажали. Земля-то была там, в основном, лес. А так у дома, ну, 20 соток было. У нас в лесу была такая поляна, и там разработали и сеяли что-то. А основное это косили сено, у нас там сенокос у речки. Косили сено для коровы, а лошади не было. Была корова, поросёнок. Две коровы только последние 2 года были, а так только одна корова ...

В деревне мы по прозвищу больше знали друг друга. Вот мы были Олюшкины, у нас бабушку звали Ольга (Ольга Игнатьевна 1836 г.р.), вот мы и стали Олюшкины. Иван Петрович (Лупанов) — Грибылёк. Вот Воронковы, они так Воронковы и были, это из-за того, что у них отец не наш деревенский, он учителем был ...

Когда мне было 10 лет, я работала в Переволоке в нянях. Нянчила у Васильковых Егора и Антонины, она была тогда беременной девочкой. Их мальчика растила, но забыла его имя (Владимир 1937 гр.). Семья у нас была большая, так мы должны были заработать себе в школу, допустим на форму и это при «хорошей-то» эстонской власти. Я уж не знаю, каким образом там договор был. Я заработала тогда на сапоги с блестящими галошами, и халат в школу мне купила мама. Вроде кофточку какую-то на мои заработанные деньги папа и мама покупали. А я по маме в Переволоке скучала, стану на окно и смотрю - конец нашей колокольни видно. Я поплачу, поплачу. Но дома нашего не видно было, хотя и было близко, но кусты заслоняли. Поплачу, поплачу, домой-то хотелось, ребёнок, ну что я. В речке стирала свою одежду ...

Пастух там был, которого они кормили вечерами, когда с поля скот приводил. Не каждый раз, а как-то по деревне ходили по очереди. Валенька, по-моему, его звали, Валентин или кто он. Тоже где-то недалеко жил, он примерно моего возраста мальчишка был. Ну и лето я отработала как-то. Я закончила трудиться, и больше в нянях не была ...

В Переволоке какая-то девочка утонула, помню. Мы смотрели такие мостики у речки, как поплыла соседская девочка. Там еще Вишнёва работала у одних, у кого-то. Кретовы там жили, Ясновых помню фамилию. Валентин Яснов (1929 гр.), так вот не он ли и был пастух. Валенька так его называли ...

Когда пришла Советская власть, конница проходила по Переволоку. Нас на лошадях покатали немножко. Еще солдат денежку мелкую дал. Советская власть пришла, конечно, эта эстонская тогда закончилась ...

В школе учителя у нас были Елизавета Николаевна Ершова, потом Анна Васильевна Заутина, она васкнарвская, по-моему (она родом из Усть-Жердянки, из Васкнарвы был её муж.). Потом был какой-то Александр, я не помню уже его фамилию (Михайлов). Еще у нас был учитель Покровский, он бывший священник. Его со священников почему-то убрали, и прислали в нашу школу заведующим, директором или как его называть. Там всего 2-3 учителя было. Школа была единственная 2-этажная, самое высокое здание. Мы были скаутами, а потом пришла советская власть, а я пионером не была, потому что как бы уже выросла из этого. В комсомол я в войну вступила. Скаутами мы переписывались с иностранными, с Чехословакией помню. Я немножко рисовала, так вот переписывались и посылали свои работы. Мы по-русски писали, а они я уже не помню на каком. К зиме посылали им свои зарисовки. У меня почерк был красивый, и если в школу инспекция приходила, учительница всегда мою тетрадочку выше ложит, чтобы те смотрели. Вот рисовали и посылали свои рисунки в Чехословакию. Фотографии не было, вот мы свою деревню летом, зимой, осенью, весной. Еще Адуевская Шура тоже вместе со мной училась. Она в одно окно смотрит и рисует, я в другое окно. А так что в школе? Начинался у нас день с молитвы, длинный коридор и все классы в ряд. А уже кончался, тогда каждый в какое время закончил и молитву пропел. Лебедев был до войны — это наш батюшка. Он закон Божий преподавал. Ну, он такой был, что мы на его уроке могли, кто, что хотел делать. Кто книжку читал, мальчишки в карты играли. А он своё говорит и настолько увлекался, что не замечал того, что делают дети. А вот Покровский бывший священник, у него дети были. Я знаю, Лёша был такого же возраста (1925 гр.), вместе в волейбол у школы играли. Три, по-моему, сына у него было. И он нам при советской власти против Бога говорил. А когда пришли немцы, он эвакуировался, с советскими ушел. Но я сама лично не видела, а говорят, что он где-то оставил в школе, мол, дети помните то, что я вам говорил до 41-го года. А так ли это было — не знаю. Якобы у него какая-то каморочка была, и там свечи были. Это я не видела, так сказали, что он по прежнему веровал в Бога. У нас школа была рядом с церковью, и при советской власти нам на школьном дворе устраивали игры всякие для того, чтобы отвлечь нас от церкви. А в церковь мы при эстонской власти ходили обязательно. Нас вот много в семье было. Мама всех нас нарядит, платьица сошьёт, и всегда нарядненькие ходили в церковь. И мы дети были в хоре в церкви, когда взрослые в пасхальную служили, то ночью долго, чтобы они не устали, мы дети тоже пели, и так менялись.

Престольный праздник в деревне — Никола, весенний и зимний, в основном зимний, весенний меньше праздновалась. Зимний Никола, по-моему, 19 декабря. В деревне праздновали Рождество 25 декабря. Я и не знала, что есть еще другое Рождество (до войны церковные праздники отмечали по новому стилю). Мы Христа ходили и славили по деревне. Гадали, башмачок бросали. Когда строили церковь, знаю, и наш папа тоже строил. Он и школу строил как прораб, вот он знал, как делать ...

Папа наш был председатель общества трезвости по деревне. У него праздники отмечались, когда допустим Никола, Рождество, или там Пасха, к нам приходил священник и учителя. И они не пили никогда. Мама делала компоты, у нас, в основном, черника. Помню, пришли гости, сидят за столом. А у нас печка была кафельная. Была наша спальня-детская и разделена была стеночкой, от печки был такой выступ. И нам всё видно было на кафеле, как на зеркале. В деревне ведь как празднику, занавесочки меняли, всё чистенькое, беленькое. И мама стала открывать компот, принесла 3-литровую банку. А она как взорвалась! Всё висело, все эти ягоды.

У нас всегда был лимон, всегда лучший чай был у папы. Газеты принимал только он. Почту приносили ему, и мы уже ничего не могли. Он утром самовар ставил, чай пил, мама скот кормить, и семью надо такую накормить. Мама готовит, а папа чаи и принимает почту …

На свадьбе была только лишь, когда в церкви венчались. А так на свадьбу мы не ходили. Свадьбы какие были, вот у старших сестёр, одна в Таллине замуж вышла, другая здесь, но это что-то без нас гуляли ...

У нас было три богача в деревне, у них были свои магазины. Это Юдин, Гусев и Перчаткины. Они не местные, прибыли из России когда-то, якобы они были белогвардейцы. Гусев дядя Коля, его последняя дочь Нина была моя ровесница, а еще была помладше Галя. У них были такие материалы в тюках. Юдин торговал съестными товарами, он магазин свой имел. За нашим домом дальше участок, там Юдина канава проходила, там был еще его кожевенный завод, сарай, где кожу выделывали. Вот для этого кожевенного завода мы бред (ивовая кора) драли, сушили и потом Юдину сдавали, что он деньги платил. Так мы зарабатывали. А в магазин мы ходили без денег, а с книжкой. Он запишет, что взяли, а потом папа рассчитывался. В магазине были такие конфеты луковички, они были самые такие ценные, так он и бесплатно мог угостить. У него Коля и Люда были двое детей, и дети нашего возраста примерно. Перчаткины, я уж не помню, подальше были. Перчаткина мать имела какое-то медицинское образование, что как только война началась, русские отступили, немцы пришли и прошли, и у нас не было кому лечить. Так эта Перчаткина что-то понимала ...

Самая старшая сестра жила в Таллине, у неё было двое детей. Я 6 классов здешней школы закончила и поехала в Таллин, меня отправили к старшей сестре. И я у этой сестры жила. Раньше в деревне какая работа была? Кончали школу, сначала была 4-классная, а потом шестиклассная. Кончали, куда-то надо было идти, и вот нанимались в прислугу. Жили у господ в прислугах. И так вот сестра устроилась и вышла замуж там за васкнарвского, тогда сыренецкий называли (его фамилия была тоже Чернов, и он приходился дальним родственником). Он тоже также в Таллине жил в семье. Когда началась война, то муж старшей сестры пошел добровольцем на охрану города Таллина. И под Пярну как-то быстро сразу все такие и погибли. А я до этого 7 июня приехала со старшей дочкой сестры в деревню на каникулы, к её дедушке-бабушке. Я почему запомнила, это был мой день рождения. Добирались поездом до Йыхви, а с Йыхви уже какой-то автобус ходил до Ям. И я с двух с половиной годовалой девочкой приехала в деревню. 22 июня началась война, и мы уже никуда не уезжали, так и жили в деревне.

Когда немцы наступали, мы жили в лесах. Вот сейчас там болото, на котором мы жили, пока фронт прошел. Русские готовились на Кукином Берегу, что немцы придут отсюда (с запада). А немцы-то там в те бункера и зашли. Когда они шли, то мы в лесу скрывались не месяц, а побольше. Русские здесь как-то отступили, и мы русских солдат почти и не видели. Не почти, а не видели. Якобы нашей молодёжи дали какие-то ружья или оружия, а что они могли не обученные. Немцы быстро пришли (на правый берег), разбили церковь, сожгли деревню. Всю середину деревни сожгли, только концы оставались, несколько домов, в том числе, и наш. Наш дом был крайний туда к берегу, в сторону Наровы.

Когда фронт прошел, немцы, значит, пришли в деревню, то русские пленные бежали из лагерей, убегали, и они пытались через речку. А речка-то наша коварная. Кажется, что близко остров, а там ил такой вязкий. Там много погибло советских солдат пленных. А наш дом крайний был, и, помню, мама с папой вечером что-то несут в баню. Они, оказывается, еду носили и оставляли там. Или с огорода что-то там такое. Бывало, стучат в окно, и просят покушать. Я помню, папа говорил: «Пожалуйста, не надо». А то были такие подозрительные люди, наши деревенские, которые маскировались. И потом, если ты дал пленному покушать или вот кому-то, то тогда сразу в течение там каких-то 12 или 24 часов надо было заявить в комендатуру. В комендатуре были свои деревенские. И там один наш, называть не буду, он не был взят в армию, он прихрамывал. Он служил немцам, то есть, выдавал своих деревенских. И вот в окно стучат — кто такой? Пленный или не пленный, или это подосланный проверять, кормим мы или нет. Спички, помню, папа с мамой оставляли в бане: «Дети, не трогайте спички в бане». Баню оставляли открытой, и там старую обувь папа починит и положит, или одежду какую-то. Смотрим — опять нет. Они пытались плыть через реку, может кто и переплыл. Они ж не знали, что тут такая Нарова опасная. Так много их и находили. Была одна баня оборудована, проволокой затянуты окна, и кого они (из комендатуры) поймают, то в эту баню сажали. Мы ходили смотреть, но нельзя было подойти и подать им ничего. А человек смотрит вот такими глазами. И мы дети плакали около этой бани. Нас потом разгоняли, выгоняли, чтоб мы туда не ходили. Вот такое моё детство, я уже и не так ребёнком была, уже на танцы ходила. Клуб наш здесь на проезжей дороге до Васкнарвы, туда нельзя было идти, так в Кароли танцы устраивали. У нас в деревне было много музыкантов: и Хаповы, и Воронковы, и Пекаревы, было 5-6 аккордеонов. Карольский (из Кароли) Борис Пелешев, он тоже играл на аккордеоне. И вот как сядут все, конечно, свечи или фонари такие были, в общем тускло. А музыка такая хорошая, песни такие хорошие — как не пойдешь? Папа меня не пускал, а мама и сестра младшая они мне окно откроют, и я в окно убегу. Одна наша старшая сестра была замужем в Кароли. Так мне было условие, что я в Кароли останусь ночевать. Тогда телефонов-то не было, ничего. У сестры фамилия Лантова (Валентина), она за Степана Васильевича (1909 гр.) вышла замуж, и там жила. Степан Васильевич был в армии советской (в 1949-м году награжден медалью «За боевые заслуги»). Их родственники очень хорошие были. У него сестра, она постарше меня была, так она меня никогда не отпустит. Это годы войны ...

Еще одна сестра работала в госпитале в Таллине. Две сестры были вместе. Та, которая была Танечкиной матерью (Таня — племянница, которая была увезена в деревню из Таллина), получив извещение о смерти мужа, боялась оставаться в Таллине. И она с младшей дочкой, годик был Верочке, поехала вместе с другой сестрой, той, которая работала в госпитале, на корабле. Два корабля уходили с ранеными, и вот они на них. И первый корабль то ли на мину, то ли подорвали его, он стал гибнуть. Старшая сестра с ребёнком, она привязала дочку к груди и сказала: «Ну, Верочка теперь мы погибли», и ко дну. А другую сестру, видно, волной выбросило, она одна за какую-то доску зацепилась, и в воде плавала долго. И её подобрали на другой корабль. Подобрали, она там, а через какое-то время и второй корабль гибнет. Она зацепилась за какой-то круг. Трупы плавали кругом. И там было несколько моряков, и эти моряки какую-то шлюпку перевернутую повернули. В шлюпке затыкали дырки. Она говорила, что 3 моряка её подобрали в воде, и они приплыли к финскому берегу. Она рассказывала, что меня накрыли шинелями, холодно было очень, конец августа месяца. Они приплыли к финскому острову. Но только к берегу подплывают, как самолёты немецкие низко летят и строчат с пулемётов. Мы, говорит, в кусты. Потом она была ранена, её в госпиталь положили немцы. Остров уже был немцами занят. И неделю или сколько эти моряки приходили к ней в госпиталь, она говорили, что они украинцы вроде. Предлагали: «Поехали, раз уж спаслись вместе, поехали к нам на Украину». Но она говорит: «Нет, я пойду, где мои родные, поеду в деревню». Её перевезли на моторной лодке как-то к Пермискюла. Оттуда она пешком шла в рваном платье. Еще финки дали ей какую-то обувь и кофту. И так она домой, вот, пришла и заболела. У неё был плеврит легких, а никаких врачей не было. Вот Перчаткина приходила, только что она могла, какие лекарства. Но она какую-то помощь немножко оказывала ей. Мы её по очереди караулили. Я была её последняя, и она показала что-то руками, а на мне была эта кофта, что бы я сняла. Я сняла, она меня за шею близко-близко, и слёзы вот так и катились. 19 ноября она умерла, её было только лишь 19 лет. Здесь на кладбище в деревне похоронена. А той, которая с дочкой утонула, было 27 лет. Мама горевала, у неё даже ноги отнялись. Семья вот такая …

Когда немцы еще были, евреи строили узкоколейную железную дорогу, якобы евреев назначили. На Высокой Гриве лагерь, там сейчас есть памятник, и охраняли лагерь наши деревенские парни. Как охраняли? Немцы вооружили тех, которым в советскую армию время не прошло, маленькие еще были. Вот Пелешев, Клоков верхнесельский. Лупанов там не был — это он придумал.

Евреев охраняли. Вот, я знаю карольского Борю, у него был аккордеон и написано «Красный партизан». И я лично видела у них фотографии, когда он с немцами- немцы напьются, а он им играет. Но с ними партизаны действительно были связаны, это Клоков рассказывал. Он там немножко за мной ухаживал. Рассказывал, как их возраст подошел к тому, что немцы взяли. Но это была не их вина, и когда пришла советская власть, они все в армии служили.

Слышала, что кому-то евреи предлагали золото, чтобы дать им чего-нибудь. А еще знала женщину, которая взяла маленького ребёнка еврея. Говорили, что беженцев из под Орла сюда пригнали. За кладбищем устроили такой барак, поставили временный, и туда пригнали евреев. И вот одна женщина спасла евреёнка. Гнали евреев и ей сунули, она с этого лагеря сбежала и приходила к нам, чтобы у нас побыть сколько-то. Потом она говорила, что я боюсь на одном месте стоять, что какая возможность будет надо уходить. Она у нас ночевала сколько-то, но это всё говорилось только родителям, а они скрывали. Женщина сама-то она светлая, а такой евреёнок тёмный. Это помню — было ...

Яша Воронков был взят у немцев в армию, даже немецкую форму носил. Яша, когда нас выгоняли, его как-то отпустили к родителям на побывку. Он переоделся и вместе с нами был там, в лесу, вместе с родителям, там, где вся деревня. Яша он мой ровесник. А Иван (Воронков) он младше меня на 2-3 месяца, это был еще не призывной год. А после того как советская власть пришла, Яшу сразу в армию взяли. А про Ивана я как-то не знаю, когда его взяли в армию? Уже советская власть была, может вот тогда, он постарше меня. Костров Михаил, он когда советская власть уходила, он был в числе тех, кому дали винтовки эти советские солдаты. Он ни в каких боях не участвовал. Как только немцы пришли, он в Кохтла-Ярве был в подполье. Но он ничего не делал, скрывался у родителей. Отец на шахте работал, и он там жил. Так называется подполье, а никаких действий у него не было …

Воронковы Яша, Коля и Иван их три брата оставалось в деревне. Их семья напротив нас жила. Михаил, Василий, Петр (3 других брата Воронковых) были в советской армии (Михаил погиб 20.03.1945 г. в Латвии; Василий был убит в декабре 1942 г., Петр был награжден 21.01.1945 г. медалью «За отвагу»). Иван немцам служил, прикидывался, потом докладывал. Яша был мой ровесник, он никому ничего не вредил. А Коля тоже был такой двоякий. Ему советская власть больно сделала, он комсомольские взносы пропил, его посадили, он так сказал. И вот получилось так, что Яша поехал на рыбалку вместе с Хапаевым Иваном. И один человек просит на острове, чтобы перевезти. А было так, что если перевел, то надо сразу заявить. И они его вот этот Иван и Яша, перевели на лодке через Нарову. Яша, когда пришёл домой с рыбалки, на печке матери и рассказал. А братец Иван слышал всё это. А Хапаев сказал до того Яше, что не будем заявлять. Иван пришел к Хапаеву в гости, а никогда не ходил к ним. Там крутил-крутил, но Хапаев ему не сказал, что перевели. И он заявил на Хапаева, что тот перевел через реку, а мне, мол, мой брат сказал, хотя тот ему не сказал, а он только слышал. Братец Яшу огородил. Хапаева арестовывают за это, и его в Нарву увезли (арестован 28.05.42 г., 10.09.42 г. ему вынесен приговори — 1 год лагерей). Там в Нарве хорошего нечего было ждать. (Согласно архивным документам в аналогичной ситуация оказались Криворуков Александр Арсентьевич 1924 гр., Чернов Петр Степанович 1901 гр. и сам Воронков Яков Дмитриевич 1926 гр. Согласно обвинительного протокола 27.08.1942 г. вечером на речке на лодке эти трое услышали по-русски: «Перевезите». Они перевезли двух людей на правый берег. Те сказали, что сбежали из лагеря пленных. Их угостил куревом и дали копченой рыбы. 3.09.1942 г. были арестованы Криворуков и Чернов, им назначили 4 месяца лагерей. А вот Воронков отделался только предупреждением).

Сестра старшая была комсомолкой при советская власти. Она жила в Нарве, была замужем (за Николаем Лупановым). Они всего месяц были женаты, и его в армию взяли. В Нарве уже немцы были, когда она собралась уезжать в деревню. Тогда гнали русских пленных по улице. Один пленный упал, немец даже сказал- у кого есть хлеб или что. А как раз наш дядя жил рядом, и моя сестра побежала к дяде взять хлеба. Помазали его чем-то, и дала пленному. И когда только этого пленного положили на шинель, унесли, не успели еще люди разойтись, к сестре подходит молодой человек, показывает (удостоверение): «Адрес скажите», — мол, сочувствие советским. Раз она тут бегала рядом, так адрес и искать не надо было. Она сразу уехала, а к дяде приходят и говорят: «Где она?». Вот так и так: «Вы давали хлеб?». Она уже приехала сюда в Ямы, была беременная, значит, прошло месяца два или три, наверно. Дядя пишет письмо, что Раиса за тобой приходили, и мне пришлось дать адрес, где ты, ну, и будь готова. Её, конечно, вызывали на допрос. Потом наши деревенские парни, которые не пошли в советскую армию, но они были не против власти той, ни за немцев. Немцы их сразу здесь охранять, в общем, порядки наводить в деревне. Их «белоповязщиками» называли. И приходят к нам, говорят: «Раиса за тобой завтра придут». И вот я помню, она сидит и вот так ноги дрожат. Её в Нарву на суд. Суд был как раз этому Хапаеву за то, что он перевез и вот Раисе за то, что хлеб дала пленному. Но она беременная была, поэтому её не посадили, дали нам большой штраф. И мы, вся семья ходили работать на всякие работы. Долго ходили, я уже не помню сколько, чтобы этот штраф заплатить, денег-то у нас нет. А вот работами, мы и мыли, и убирали. Всё, что надо было какие работы, и немцы приезжали и немцам надо было, пока этот штраф не выплатили. А этого Хапаева посадили, его потом домой привезли умирать. Он уже был в таком тяжелом состоянии, мне Хапаева мама рассказывала и сестра. Миша Костров к нему ходил, а Хапаев просил: «Не пускайте его, он против меня столько показал». Над ним так издевались, и в конце концов этот Хапаев умер (освободили 31.05.1942 г., умер 22.06.1943 г.). А Раиса в 36 лет умерла ...

Когда тут были немцы, они посылали нас работать. Мы ходили рыть на берег окопы. Это в 43-м, когда они уже русских ждали. Когда мы окопы рыть ходили, то мы плясали на берегу и песни советские пели. А немцам это было всё равно …

Потом у нас тут свирепствовала какая-то болезнь заразная, и умирала молодёжь. Моя подруга, помню, умерла васкнарвская. С горлом, по-моему, это что-то, дифтерит или какое-то заболевание, которое не вылечить, нечем было лечить. Никаких врачей, ничего не было ...

У нас еще жили беженцы из под Ленинграда, они были из Красного села. Жила семья: мать с двумя детьми и с сестрой, которая владела немецким языком. Хоть нас большая семья и дом не очень большой, но у нас комнаты были. И беженцев мы пустили тоже жить. Но и немцев вселили к нам, в самую лучшую комнату. И эта беженка, она всё понимала, и говорит: «Вот как бы передать, как бы их планы». Но немцы, если честно сказать, больше пили, и нас заставляли плясать и песни петь. А мы пели-то: «С нами Сталин родной, Тимошенко-герой». А им всё равно, они значит под этим делом (пьяные), тоже не совсем хотели воевать, откровенно говоря.

Потом нас эвакуировали, помню, 4 февраля нас выгнали. Ну как выгнали? Вокруг дома танки стали. Танкисты приехали, на кухне на столе развернули карты, говорили, а эта беженка всё понимает, и никак не передать никому не может. И мы ночью тихонько уехали. Конечно, когда танки подошли, то тут были войска немецкие. А так какие были?, и поляки, и потом пожилые уже. И один из пожилых немцев к нам пристал. Они вот в школе жили, а скучно, и они как-то к какой-нибудь семье приходили. И к нашей семье один вот немец приходил. Сначала начал поляк один ходить тоже: «Нюшка, пойдем на «завару». А папа говорил: «Я вот тебе намажу скипидаром кое-что, и тогда ты узнаешь, какая забава. Прибежишь в свою Польшу и скажешь жене, готовь кушать, а я еще побегаю». В общем, он в конце концов понял и не стал ходить. А немец приходил. Получит с Германии посылочку на какие праздники и несёт нам. Его сын воевал, единственный сын. И как раз вот в конце января, он получил рождественскую посылку. Приносит нам и не снимает шинель. А у нас он ел нашу еду, у нас была плотва вяленая или сушеная, какие-нибудь лесные грибы, какие мы запасали на зиму. Он ел с нами это, а свою вот эту посылку носил к нам, чтобы дети поели. Приходил и даже играл с мальчишками, с детьми. Вот приходит и не снимает шинель. Его как же звали? Куртом вроде. Ему: «Почему не снимаешь?» А он, когда шинель сняли, вот так вырвал свои погоны свои. Ему присвоили звание, и оставили здесь. Он вынул не фотографию, а извещение — берёзовый крест, его сын погиб под Ленинградом. И он так плакал, так плакал. И папе дал адрес в Германии, что если нас туда отправят, чтобы его жена приняла нас как своих. У папы были и адрес, и все его данные. Он и говорит: «Выезжайте, фронт скоро будет здесь». Мы еще тянули, куда с такой семьей на улицу — зима, февраль месяц. Мы видели, когда пламя, как жгли деревни: ПерЕволоку, Кукин Берег, Скамью и там все. Пламя большое, мы видели. И тогда, когда танки подъехали к нашему дому, то тогда надо, конечно, ехать. Сначала мы ночью на хутор, а с хутора — в лес. Там мужики выкопали землянки, накрыли их какими то, я помню, ветками от ёлки, они болтались над нами, когда мы спим. Ведро было, заранее сделали, и такая труба, чтобы выходил дым, этим отапливали. Месяц мы там почти жили. Некоторые везли с собой кур. У нас, конечно, никаких кур уже и не было, немцы всех отловили. Две коровы у нас было, и мы с этими коровами в лес. Там коровам в горе что-то сделали, прикрытие какое-то. А сена не было, чем кормить? И у нас, что с собой -то, что мы могли покушать. Старшая сестра своего сына и вот эту девочку, которая со мной приехала из Таллина, их на такие волокуши, санок уже не хватало. Детям-то еще были санки, а у нас у каждого были волокуши на каких-то полотенцах, и мы тянули их по снегу. Когда немцы пришли, стали нас гнать из лесу. Тогда нас в «Почика», так называлась школа, в эту школу нас загнали. Ночь в школе, потом на машинах, которые шли на фронт, а с фронта обратно шли до Йыхви, и сажали всех. Но у нас же две коровы. Папа с семьей на машине поехал, а я и мама взяли по корове и пошли пешком. Шли пешком, у эстонцев попросились ночевать, хоть где-то - вот так. И в Йыхви папа нас встретил. А были подготовлены эшелоны, чтобы всех в Германию угонять. Папа когда-то в молодости был местным урядником или участковым, и там оказался его знакомый, он как раз в вагоны сажал людей. А немцы у нас все документы отобрали. И папин знакомый ему все документы вернул и говорит: «Мотайте».

И вот мы в Кохтла-Ярве поехали. И нас приняла одна семья. Всего комната и кухня большая, их семья и наша семья. Наши же деревенские Косяковы там жили и на шахте работали. И приняли нас с такой семьей, вот такие люди они были. Мы там друг на дружке спали. Мы у них сколько-то побыли, а потом уже были какие-то пустые квартиры, заняли комнаты. Потом нас в лагерь. «Османд» — был такой лагерь. Там нам дали комнату с нарами, и еще она семья из-под Ленинграда жила. Мы звали его дядя Ваня фамилия Черемисов, его я помню. Он имел какую-то связь с Россией. У него была рация или что. Нами прикрывали лагерь, там ремонтировали технику с фронта. Как будто это мирные жители, чтобы не бомбили. И вот мы жили в этом лагере. В комнате нас две семьи, у женщины из другой семьи ноги больные были, она не ходила. А этот дядя Ваня как-то предупреждал папу. Говорил, что сегодня уходите на ночь в шахту, будет бомбёжка. И папа нас всех тогда в шахту. Потом при лагере были бункера, и не всегда до шахты бегали, а другой раз в бункер. И только, слышишь, там гром гремит, бомбёжка была. Поэтому уже кажется, что если выйдем из этого, тогда уже тут будет всё разбито.

У нас коровы не были в лагере, они были в сарае у одних деревенских жителей. Траву косили, носили, кормили их, хоть молоко было. Но одну корову убили. И потом лагерь нас кормил, давали баланду, так называли, а мы её не ели. Мы корову забили, и сами готовили, мама делала. А эту баланду, что нам дадут, всё в коридор выставляли. Пленных, когда с лагеря гнали на Кява, там были бараки, где пленные жили. Они бегом, брали свои котелки или что было за этой баландой. Она, конечно, тоже съедобная была. И мы добавляли своего, что оставалось.

В лагере заставили работать меня и младшую сестру. Там конторы были немецкие, и мы там убирали, мыли, были уборщицами. Они ночью нагуляются и всё такое, бордель оставят, и мы это всё убирали. А однажды изнасиловали одну из нашего же барака. Она учительница сама была русская, и муж с ней был и дочка. Её немцы при входе в лагерь вечером, где она была, я не знаю, но она шла, и её изнасиловали. Немцы эту изнасиловали, а потом опять на какую-то и получили болезнь. Нас стали вызывать с лагеря, кто немца заразил, он сказал, что её имя на букву «Л». И когда стали вызывали на букву «Л», и я в том числе попала. Когда я пришла на работу убирать в контору, мне брезгливо так сразу по-немецки: «Выходи, выходи». И они даже руками трясут. Я вышла, а мне говорят, что надо идти туда. Только вхожу, сразу: «Найн, найн», — это тот, который получил «подарок». Всё - меня отправили. Вернулась, а видно звонили или сказал им, что эта, это не ихняя уборщица. Там работали в конторе женщины немки, мы уборку делали в их комнатах, а там такое творилось! А мы должны были убирать за ними грязь.

Теперь начал эвакуировать уже лагерь. А он был огорожен. Вот я сделала дырку, отодвинула такую досочку, и так прижала. Лагерь эвакуировать стали, и надо было убегать не через общий ход. И мы все по очереди через мой лаз мотанули. Я была последняя, и по ногам получила от немца. Я только туда высунулась наружу, а мне по ногам плёткой, еле выскочила, убежала. Тогда мы пошли в Вереда, а фронт уже совсем наступал. В Вереда вся семья, а жить негде было, хорошо эстонец пустил в свою баню. И мы в этой бане, вся наша семья, хоть крыша у нас, и корова одна есть. Мама молоко надоит - уже сыт, что-то у нас есть. И тут как раз в Вереда евреев жгли, костры там. Другая старшая сестра, она знала как это, что они делали с евреями. ...

Советская власть, когда пришла после войны, задержали тех, кто не пошел в советскую армию. Хотя не сказать, что они вредничали. Их немцы снабдили своими повязками — белоповязочники, и их посылали в Кукин Берег, и в Переволоку они ездили. Кто говорит, что якобы это специально ходили и там грабили. Но в деревне у нас не слышно было, чтоб наши эти белоповязщики кого-то обидели. Наоборот, вот к сестре приходили и говорили — тебя сегодня будут вызывать.

Вот Воронков Коля тот в тюрьму попал, а говорил, что не за что. И Ивана (Воронкова) арестовали, тот который прихрамывал, в советская армию не мог пойти, а здесь он шкодничал, немцам помогал. И советскую власть встретил, а потом от кого узнали, не знаю. Факт, что Ивана арестовали, он отсидел в тюрьме и выпустить должны были, а он умер.

Клокова Татьяна. Родилась в 1931 году в деревне Яама Вирумааского уезда, Васкнарвской волости. Служащая. Проживаю в настоящее время в … деревне Куремяэ. Пенсионерка. Русская. С рождения проживаю в Эстонии.

Все свое детство я прожила там, где родилась, в доме родителей моей мамы, т. е. дедушки и бабушки.

Дом был построен самим дедушкой из бревен. Находился он в деревне, третьим с края деревни. Крыша на доме была покрыта лучиною. Дом соединялся вместе со двором, где находились корова и другие животные. У дома была небольшая стекольная веранда. Был темный коридор. Из коридора были три двери. Первая – направо вела в кухню, прямо дверь – чулан (шафрейка), налево – дворная, через которую ходили к скотине. Там же был еще один чулан, где содержали муку, мясо, квашеную капусту, соленые огурцы и др. В другом чулане стоял большой сундук. На нем стояли глиняные горшки с молоком и другие молочные продукты. В самом сундуке лежали совершенно новые ..вики, сотканные бабушкой. На кухне была большая русская печь. Она занимала много места. С одной стороны она отделяла комнату от кухни. Стоял большой стол. Вокруг стола стояли лавки (скамейки). Над столом, в углу висела большая икона «Спасителя». Еще была швейная машина, кровать, умывальник, шкаф для посуды, шкаф для одежды, а за ним еще кровать. В комнате стояли две кровати. Шкаф для белья и платий, комод, стол вокруг стояли стулья. Я помню все очень хорошо. Мебель эта была сделанная дедушкой. Отточена была с помощью станка. Висела икона, на стене висело зеркало, портреты молодых мамы и папы. В доме было восемь окон. В комнате четыре окна, на кухне три, одно окно было в чулане. В доме было мало места. В это время строился?? новый двуэтажный дом. Строил его мой старший брат. Он находился в центре деревни. Строили так, чтобы каждому был свой угол. На первом этаже комнаты были готовы, можно было жить. Четыре комнаты, кухня, тёплый коридор, столярная мастерская. Правда, еще не покрашено было. Мне нравилось ходить туда. Любила фантазировать в доме. Как бы обставить комнаты. Об этом не думала, что чем и что поставить. Но увы! Что строили, гадали, то уничтожено было часами. С приходом русских (армии), была уничтожена середина деревни. Остались дома только по краям. Остался дом, в котором мы жили и продолжали жить. Но недолго.

Началась война. Нас из деревни эвакуировали.

Много было коротковременных ночлежек в домах, в квартирах, не более недели в каждом. Не успевала привыкнуть, как снова в путь. Для меня эти квартиры не были чужими, ибо люди в них были душевные, понимающие, независимо от национальности. Нас принимали к себе, как родных.

Таким образом мы доехали до города Кохтла-Ярве. Получили квартиру. В то время квартир было много пустых. Хозяева этих квартир были отправлены на «золотые прииски».

Квартира была большая. Две больших комнаты, кухня. В квартире было печное отопление. Это были старые заводские каменные дома (Ваэскюла). Мебели у нас не было. Самое необходимое приобрели с помощью хороших людей: стол, стулья, две кровати. Как только окончилась война, мама сразу заявила, что жить здесь она не будет, хочет в свою деревню. Куда ехать? Дома нет. Где жить?

Приехали и поселились жить в маленькой комнате, в здании 7-ми летней школы. Только одна комната. Русская речь занимала более половины комнаты. Стояли две кровати, стол, табуретки. Их мы ставили после еды под стол, чтобы не мешали. В летнее время мы занимала классы. Папа работал в школе. Тесно шумно, но на душе просторно. Мы снова дома, на Родине.

Не красна изба углами …

Трудно, но что делать. Начали строить снова дом на этом месте, где был построен двухэтажный дом, силы своей не было, помогали другие люди. Пилили и вывозили из леса бревна. Срубил дом брат. Это было уже в моей юности. Все, что было в моей силе, я помогала. Стругала доски на потолок, пол. В доме было три комнаты, кухня, коридор, крыльцо, шафрейка. Приводили в порядок медленно, не было ресурсов. Через восемь лет мы переехали в настоящий дом. При переезде в дом, у нас с папой получилось разногласие. Мне хотелось иметь свою комнату-угловую с двумя окнами, и папе нравилась эта комната. Конечно, тут вмешалась мама и решила наш конфликт. Внушила папе, что эта комната будет холодной для тебя, а в другой комнате, с одним окном, была лежанка и она вполне по возрасту устраивала папу. Всё обошлось хорошо.

Мне дом этот нравился. В нем было построено, как хотелось его видеть. Решались дальнейшие жизненные проблемы. В нём я провела вместе с родителями свою юность, из этого дома я вышла замуж. …

Замужем я жила с мужем в доме его родителей. Дом большой. Места хватало всем. Раньше родителей считали для себя законом. Если сын женится, то должен жить с женою у его родителей и работать только на крестьянстве. Я работала. До места работы нужно было ходить пешком семь километров в один конец. Мы должны были поменять место жительство. Его родители были против. …

Раньше мы жили у самой проезжей дороги … Не было у нас изгороди и границ, которые бы отделяли нас от соседей. Никакой межи, чтобы мы ссорились. В деревне были дома так близко друг с другом, что мы могли из окон переговариваться друг с другом. Огороды были рядышком. В своем огороде нам хватало для себя овощей. Место между домами называли проулком. Там мы играли во всех проулках перед домами, у кого были дети-соседи. Никогда конфликтов не было, а также «чужих» территорий.

Живу в настоящее время только с мужем. Детей нет у нас и не было вообще. Муж мой – единственный сын в семье (есть еще сестра), а у моих родителей одиннадцатая. Меня воспитали в семье жить не ради себя лично, без всякого эгоизма – это вполне естественно. В малодетных семьях, большей частью, дети отличаются от других своей заносчивостью, достигают капризами делать так, как хочется только им.

Членами нашей семьи были все, кто жил вместе в семье. Дедушка, бабушка, папа, мама, сестра бабушки, т. е. тетя моей мамы. Семь братьев, три сестры. Одна сестра умерла в детстве. В то время папа и три брата работали на производстве (в Кивиыли). Один брат учился в Нарве. Старшая сестра служила у господ в Таллине. Самый старший брат жил в семье. Средняя сестра, два младших брата и я жили дома. Необходимость была, чтобы работали на производстве. Нужно было одеваться самим молодым братьям и одевать нас, младших. Забот у нас было много. Силы в семье хватало справить хозяйство. Все доходы были для общего кошелька и котла. Работников мы не держали … умерших родственников – сестра и муж сестры моей бабушки. Он был хорошим кузнецом. Мы их поминали, ходили на могилы и держали их в чистоте. Решающим голосом у нас пользовался старший брат. Мы его уважали. Во-первых, он умел многое делать в хозяйстве сам, во-вторых, имел подход каждому из нас индивидуальный. Конечно, кошелёк был всегда у мамы. Споров никаких не было в семье.

Старший брат подсказывал нам младшим, что мы должны делать и каким образом. Он построил два дома. В то время подъемных кранов не было. Он сам сделал блоки, по которым поднимал бревна. Был для нас примером.

Бабушка с дедушкой жили дружно. Один раз только мне пришлось видеть между ними конфликт. Бабушка не разрешала ходить дедушке в лес. Боялась, что он может заблудиться в лесу. Дедушка сидел на русской печке, а бабушка на кровати. Она хочет плюнуть на него, а плевок летит ей обратно и так несколько раз. Это для меня было очень смешно. Дедушка несколько раз сказал, что ты плюешь на себя, а ей этого было не понять (оба старые).

Дедушка баню топил сам, пока был жив. Никому не доверял. Топить хотел много много, любил большой пар и ходил в баню первым. Однажды так натопил, что баня загорелась. Вместо того, чтобы гасить её, он пришел домой и говорит: «Машка, иди посмотри, как горит баня». Баня была через дорогу у самой речки. Бабушка Маша и дедушка Яша. Называли нас в деревне Яшины.

Я любила стариков. Бабушка Анну (тётю мамы). Она любила со мной заниматься. Я садилась к ней, она задавала мне загадки, а еще больше мне нравилось лежать в её подоле – как в гамаке. Помню такую загадку «Ползал, ползал по брюшку и, щелк в дырушку» (Пчелка на улье). Так я у неё засыпала. Любила очень смеяться и я тоже, что не нравилось другим членам семьи. Старший брат нас наказывал, если мы обижали стариков. Еще такой случай. Братья мои и я забирались на русскую печку. У стариков на столе вечером горела лампа маленькая без стекла – коптилка. Они заставят меня погасить её, а сами уже слезают с печки в темноте в комнату. Я не успевала уйти и мне попадало от дедушки палкой.

Папу и братьев, которые жили в городе мы всегда очень ждали домой. Мы знали, что они нам обязательно привезут подарки. Привозили одежду, обувь и, конечно, сладости.

Старшая сестра учила меня, как гладить белье, держать свою одежду в определенном месте. Вообще помогали друг другу и этим помогали маме. Старшая сестра (кресна) привозила мне из Таллина от господ красивые платья, пальто. Конечно, за это ей нужно было добросовестно служить. Так легко не давалось.

До того, как начали жить в родительском доме, многих членов семьи уже не было – потеряли во время войны. Остались двое братьев старших, двое младших. Никто не был заранее определен наследником заранее, жизнь каждого из нас менялась. Папы уже не было. Мама разделила имущество между младшими братьями. Было сделано с нашего согласия. Младший брат, имея свою семью, маме всегда посылал немного денег, у другого семьи еще не было. Никаких споров не было. Дом был поделен им. …

Так, как старший брат находился среди нас, то его больше всего волновала наша учеба, наше поведение в быту и на улице. У него был тесный контакт с учителем. Мне очень трудно давалась математика, особенно, задачи на время. Дома он занимался со мной. Ставил часы передо мною и крутил их, как это было нужно (старые часы). Пока я не усвоила, он занимался каждый день. На улице мы долго не могли быть, зимою только до пяти вечера. Если мы были наказаны, то это мы запоминали надолго.

Одни из соседей наших была многодетная семья. У них, за непослушание, отец сажал в подвал. Если приходилось мне играть с ними, тогда я тоже попадала с ними. Там мы сидели часа два, три. Тогда между родителями нашими возникал конфликт, но не надолго, маме не нравилось такое наказание. По её мнению нужно было рассказать об этом и наказать она могла сама.

Вот такая строгость, такое внимание родителей к детям – ничего не оставалось безнаказанно, требование родителей и старших к нашим обязанностям они да.. пошли только на пользу. В жизни я думаю, что все пригодилось и жизнь легче.

Мой муж из деревни Пермискюла. Это семь километров от моей деревни Яама. Знала я его давно. Познакомились мы с ним таким образом. Мой брат, такого же возраста, как и он. Он (муж) шел на свидание к девушке в нашу деревню. Зашел к моему брату. Они посидели, поговорили, а вечером мы втроем пошли на танцы. Ему же выбрана была невеста его родителями. Но, видимо, я для него показалась лучшей. Моя мама жениха мне не выбирала. Со стороны моей видно было, что маме он нравился. А почему? Он наш – здешний. Мне было уже двадцать пять лет. Закончила учиться. Работала. Мнение мамы я должна была спросить. Она сказала: «Не мне жить. Сама полюбила, сама и расхлебывай». Без всякой материальной выгоды мы полюбили друг друга. Тайно были обручены священником. Тогда на это не было свободы. Свадьба у нас была по старинному обряду. Увез меня жених к себе домой.

Многому я научилась от своих родителей и старших еще до самостоятельной жизни. Уважению к людям, ко всему окружающему. От мамы и от сестер я научилась шить, вязать на спицах, крючком, кое-что готовить. Я с полным понятием отношусь только положительно. Мне не страшно было начинать жить самостоятельно.

Мама вставала обычно раньше всех, в шесть часов. Потом вставала сестра. Мама кормила скот, сестра готовила завтрак. Мы, младшие, вставали позже. Всё зависело от времени года. Зимой мы вставали в половине восьмого. В школу нужно было к 9-ти часам. Завтракали не позже восьми. Сестра накрывала стол. Стол большой. На скамейке, к стенке сидели младшие члены семьи, старшие сидели с краю. На завтрак была отварная картошка с соусом или просто жареная с кусочком свинины. Пили кофе с топленым молоком, ели хлеб с маслом.

Мы обязательно должны были занимать свои места за столом. Свою посуду. За этим следили брат и мама. Чтобы были умыты и перед кушанье обязательно помолиться. Во время еды не разговаривать и не играть ногами. Однажды за столом один из братьев показал мне изогнутый палец. Я не выдержала и рассмеялась. Брат вывел нас из-за стола. Мы стояли за шкафом, пока все покушают, а нам потом что осталось, то и было. Потом не разрешали идти на улицу.

По большим праздникам (Рождество, Пасха, Троица) наша семья собиралась вместе. Тогда мы вставали немножко позже, чем в обычные дни. Не работали и не учились. Завтракали не позже девяти часов. Обедали в два часа, ужинали около семи часов. Мама пекла белые булки, которые мы ели только по большим праздникам. Перед едой молились.

Семья большая и нам детям тоже хватало работы. Мама, сестра, братья ходили на сенокос летом. Зимой они должны были заготавливать дрова. Летом на огороде младшие пололи, поливали отведенные нам грядки. Весною мы драли ивовую кору, сушили, а потом продавали. Жали серпом рожь, пшеницу. Я тоже умела жать. Помогали носить снопы и ставить их в силос (стога).

Вечером при керосиновой лампе много не сделаешь. Зажигали газовый фонарь. Мама шила на машинке или штопала, сестра вышивала гладью коврики. Бабушка вязала чулки. Мама иногда меня учила крючком вязать кружева. Брат проверял сделанные уроки. Летом работы всегда хватало на улице до позднего вечера. Традицией было то, что в Великий пост (перед Пасхой), весною вечером мы не работали, а нас мама отправляла в церковь. Мама прислуживала в церкви, старший брат был псаломщиком, сестра пела на клиросе.

Наша повседневная жизнь. Летом мы вставали рано. Пока не жарко, идём работать на огород. Выращивали овощи, ягоды. Ездили на велосипедах в лес за грибами, за ягодами. Делаем заготовки на зиму. Мне нравиться шить, вязать, переделывать из старого в новое. Осенью вскапываем огород, окапываем ягодные кусты. Делаем свою работу по возможности и здоровью. Само различие – возраст. В родительском доме мы любую работу делали как бы соревнуясь друг с другом. Сейчас мы живём по своей воле. Никто за нами не следит. Что и как сделал – все для себя. Раньше не могли смотреть передачи по телевизору, вообще не было. Особого увлечения нет и сейчас. Лучше почитать.

Праздники мы, дети, очень ждали. Перед праздником Пасхи мы должны были соблюдать пост. Ходили в церковь. Нам привозили из города шоколадные яички и разных зверюшек из шоколада. Перед праздником выставлялись зимние рамы – оконные. Мне запомнился стишок, который научила мама.

Весна!
Выставляется первая рама,
И в комнату шум ворвался;
И благовест ближнего храма
И говор народа и стук колеса.

В канун Рождества, вечером мы ходили с братом славить Христа. Он был моим руководителем. Помню случай, когда он запел совсем не то, что надо. Соседям стало смешно и мне тоже, а он заплакал. Больше не пошел. Мне очень хотелось идти еще, но мама не разрешала одной. В Рождество устраивали нам ёлку. Приходили дети к нам из деревни. Водили хоровод вокруг ёлки. Угощали конфетами, пряниками.

Приходили из церкви в праздник (Троица, Пасха), если на дворе было тепло, братья у дома играли на скрипке, аккордеоне, балалайке, мандолине – свой оркестр. В это время мама и сестра накрывали на праздничный стол. Когда ребята играли, все соседи были всегда у нашего дома без всякого приглашения. Такого я не видела у друзей.

Дни рождения, юбилеи мы не отмечали. Скромно отмечали именины. Мама пекла пирог. Приходили родственники без приглашения, приносили какой-либо подарок. Что-нибудь из учебных приглашений. Не было обычая приглашать на похороны. Я помню когда хоронили дедушку, брат, который учился в Нарве, читал перед гробом прощальное письмо от всех детей-внуков, чтобы он нас простил за наше порой недостойное поведение.

Мы жили по всем старым традициям. Руководила жизнью мама и старшие. Жили больше по-православному. Так жили большинство людей нашей деревни. Жили по заповедям Христа. В школе учили закон Божий. Вместе с учителями ходили в храм всей школой. Начинали занятия в школе и кончали их только молитвою. Ослушаться было нельзя ни в школе, ни дома. …

Родственниками были мы не богаты. У папы родители умерли рано. Родом он из Риги. Брат-летчик пропал без вести. У мамы была только одна сестра. У дедушки был только один брат. Их было и они были нам наравне с родными. Различия не было, горе и радость мы делили пополам.

Повседневная жизнь шла своим чередом, с родственниками встречались ежедневно. Они нас посещали и мы их. Официальных встреч не было. Никто не занимался историей семьи. …

У нас – у меня много хороших воспоминаний о прошлом своих родных и близких. …

Все окружающие люди были для нас хорошими соседями и, наверное, мы для них были неплохими. Некоторым нравилось ходить к нам, особенно, зимою в сумерки (сумерничать). Они интересовались нашей большой семьей, даже то, когда мы сидели все за столом. Мне очень запомнился такой случай. Мама потеряла ключ от шкафа с одеждою. Мы пользовались одним ключом со своими соседями, пока не приобрели себе другой. Один из соседей – кузнец очень веселый человек (эстонец) любил поплясать. Приходил к нам, а брат ему наигрывал под пляску. Помню, жили без конфликтов, зла друг на друга и без всяких конфликтов.

В гости мы не ходили. Тогда не было в моде, или не было времени. А вот ночевать я ходила к другим многодетным семьям. С разрешения родителей, ходила играть и оставалась на ночь, но это было редко. В детстве это было интересно, как будто где-то побываешь в другом мире после ночлежки. Жили соседка с мужем. Если муж уезжал, а ему приходилось часть быть в командировке, я у неё ночевала.

Мы настолько привыкли друг к другу, что для нас ничего было необычного посещение соседей. …