Скарятина Гора, часть 1

«Память возвращается, как птица,
В то гнездо, в котором родилась».
Н.Рубцов   

На крутом берегу Наровы раскинулась большая деревня Скарятина Гора. Не одно столетие Скарятина Гора принадлежала Царскому дворцовому ведомству, Великим Князьям, и мои скарятинские предки были государственными крестьянами, только малая часть деревни с несколькими дворами была помещичьей. По одной из версий о названии деревни, которая мне запомнилась, - перевозчика через реку звали Скарятиным.

Много красивых легенд и преданий сохранилось в различных исторических, архивных источниках и в памяти людской о Святой Равноапостольной Княгине Ольге, побывавшей на нашей Принаровской земле. Местные легенды доносят до нас особую её милость к жителям этих мест. Считается, что уже в VIII веке существовал водный путь по Нарове, поэтому княгине Ольге не составляло труда отправиться по реке и оставить об этом красочные, а порой и драматичные сказания. Конечно же, не всё так красиво и романтично было на самом деле, но, как бы там ни было, а все предания, связанные с её именем, утверждают в нас чувство сопричастности к тем далёким и лихим временам, которые называются Историей Государства Российского.

Благодарю Господа, что дано мне было родиться в таком удивительно красивом месте на земле. Как же не грустить и не вспоминать всё лучшее, что было в жизни в первый раз...

Скарятина – центр Верхнего Принаровья. Здесь было Волостное управление, при нём небольшая тюрьма и библиотека, начальная 6-ти классная школа, молочная ферма, паром, пристань, часовня, лавка-магазин, Народный дом, спортивная площадка, аптека, фельдшер, агроном, кузница, Кооперативный банк. И главной примечательностью был Никольский храм в Погосте Ольгин Крест. Древнейший, один из первых на русском Северо-Западе. Одно уже это приводит в трепет от воспоминаний. Старинные колокола были вылиты ещё в начале XVIII века. Какой удивительный был колокольный звон! По-настоящему малиновый звон, который плыл и растекался по всей округе, говорили, что в тихую погоду он был слышен даже в Скамье. Я такого мягкого, глубокого, таинственного и величавого колокольного звона в Эстонии больше нигде не слышала. С Никольским храмом связано много воспоминаний. Помню, как пришла к нам в школу новая учительница Тамара Константиновна и сказала: «Знаете ли вы, какое драгоценное богатство имеете?» - «Какое?» - «Такой старинный храм! Гордиться можно, но прежде быть достойными посещать его». Я впервые задумалась тогда, что церковь наша старинная и этим можно гордиться.

Ещё помню, как наш класс послали встречать перед храмом Нарвского Архиепископа Павла (это было осенью 1939 г.). Мы выстроились в два ряда, а мне было поручено сказать приветственное слово, которое дал мне учитель Фёдор Карпович и велел выучить наизусть. До сих пор помню это приветствие: «Ваше Преосвященство! Мы, ученики Скарятинской школы, горячо приветствуем Вас у стен нашего родного храма!» Владыко благословил меня и что-то спросил, кажется, моё имя, я ответила, что - Ангелина, он улыбнулся очень по-доброму, и стало совсем не страшно, спокойно.

Очень сильное впечатление осталось от Страстной недели, когда в храме выносили Плащаницу. Как над морем голов плывёт Тело Господне... А какая была Плащаница красивая, её клали на место с витыми колоннами, золотые с зелёным, сверху как царский шатёр, и к ней поднимались прихожане, делали земной поклон, чтобы приложиться к святыне. Мы смотрели наверх, под купол, а оттуда спускалась большая люстра, которая зажигалась свечами. Моя сестра Анна вспоминает, как маленькая всегда смотрела туда, наверх, где струились лучи солнца.

А потом незабываемое чувство Пасхальной ночи! Необычное торжество, Крестный ход, свечи, пение, и возгласы: «Христос Воскресе! – Воистину Воскресе!» И от того возгласа как бы поднимает тебя. Всё живое ликует вокруг! Земля и небо. Куличи, пасхи, крашеные яйца, и все христосовались, целовались, никому нельзя было отказать, это особенно волновало молодых девушек. В Пасхальную ночь в храме я была 2 раза, а чаще дома. Накрывали праздничный стол и ждали всю большую семью из церкви. Семь недель длился Великий пост, самый строгий не только в пище, но и во всей жизни, без развлечений, шума, песен, смеха и шуток. Поэтому так радостен был Пасхальный праздничный стол, где начиналось разговение. Три дня стол был накрыт и всех, кто заходил, угощали и одаривали крашеными яйцами, особенно детей (иногда и шоколадными!).

А с каким замиранием и восторгом поднимались мы на следующий день на колокольню – звонить в Святую Седмицу! Звони сколько душе угодно, пока не устанешь. Выйдешь потом от церкви на горку и увидишь вдалеке наш новый дом.

И Рождество было удивительно светлым праздником! Дети постарше ходили Христа славить со звездою, пели тропари, старинные канты. Я не доросла, но видела, как мои старшие братья это делали, их угощали сладостями и кто чем мог. Вспоминая всё это, я думаю, что деревенские дети были более благодарные, их так просто было удивить и обрадовать даже малым. Они были чище душой, не пресыщены развлечениями.

Ходили мы в храм смотреть и на Венчания молодых. Как торжественно пел церковный хор! Какие красивые были жених и невеста! Всё это оставляло в душе и в подсознании что-то очень ценное, таинственное и необходимое. Это тот духовный стержень, который помогал мне в тяжелейшие моменты жизни.

Приход в Ольгином Кресте был большой, свыше 10-ти деревень входило, с Левобережья - Верхнее Село и Князь Село, - стоило только переплыть реку, паром и лодки всегда были входу. При храме было старинное кладбище, огороженное невысокой каменной оградой, где покоятся мои предки (слева, за алтарём старой церкви, по линии мамы – Брегановы из Б. Кондуши, с северо-востока за сторожкой, по линии папы – скарятинские Максимовы-Веденеевы). Второе кладбище в 1/2 км в сосновом бору, называемое Новым, было открыто в середине XIX века.

В нашем храме праздновался Никола зимний. А в Ольгин день служба проводилась в старой основной церкви. Помню, как было интересно - низко, своды.

У храма за оградой стоял дом священника, в ограде с другой стороны – большая сторожка, там жил сторож с семьёй, а в холодное время и крестили младенцев.

В начале 30-х годов сторожем был Григорий Горбунов (потом сторожем был мужчина по прозвищу Труханёк). Его жена Елизавета была родом из Ям, из большой семьи Леонтия Криворукова. У Горбуновых был единственный сын Саша, с которым я часто играла. Впоследствии, окончив Тартуский Университет, он многие годы будет работать прокурором в Кохтла-Ярве.

Вся жизнь крестьянина от рождения была связана с церковью: крещение, исповедь, причастие, венчание, соборование и отпевание. А служба в храме во все христианские праздники и по воскресным дням – это как основа основ православного человека. Молодёжь ходила и для встреч, наряжались, чтобы понравиться.

При храме был церковный совет, староста. Моя крёстная Матрона Максимовна Гусева пекла просфоры и пела в церковном хоре до самых последних дней Ольгина Креста. Галя Жулина из Заборовья, которая после войны станет женой моего брата Анатолия, девушкой тоже пела в нашем храме. В праздники народа очень было много, ребёнку ничего не было видно, кроме спин, поэтому меня крёстная часто брала на клирос.

За период, который помню, священниками были: отец Андрей Ротковский в 1920 – 1938 гг. он венчал моих родителей и крестил меня. Хорошо помню его внешность, длинные, красивые, волнистые волосы и удивительный голос. «Когда в Пюхтице собирались священники на Архиерейской службе, наш отец Андрей всегда выделялся среди остальных священнослужителей своим пением», - не без гордости отмечали наши прихожане. Затем недолго служил иерей Александр Михайлович Лавров в 1938 – 1940 гг. с его сыном Никитой я училась в школе (сейчас он живёт в Санкт-Петербурге). И последним священником суждено было быть иерею Иоанну Захаровичу Анисимову в 1940 – 1944 гг. с его сыном Юрием я тоже училась в Скарятинской школе. Это был интеллигентный мальчик, помню, как он поразил нас, деревенских, прочитав наизусть целую главу «Евгения Онегина».

...Милая Родина, любовь к тебе с годами всё сильней. Видно, потому что в преклонном возрасте всё глубже ощущаешь эту связь, корни свои и истоки всего лучшего в себе.

Река Нарова – это неотъемлемая часть меня. С тех пор как я помню себя, маму, близких, - помню стремительный бег этой норовистой реки, такой родной и близкой даже по нутру моему. В детстве на мой вопрос: «Откуда я взялась?» тётя Анна, она любила меня, говорила, что она пошла за водой на реку и ведром поймала меня, вместе с льдинкой (я родилась в декабре 1929 года).

Семья у нас была большая. Три брата с семьями жили вместе в большом, по деревенским меркам, дедовском доме. Когда родилась моя младшая сестра Аня в 1938 году, в семье стало 15 человек. Старший брат папы Павел Максимович и его жена Анна Фёдоровна. Тётя Анна была родом из Коколка, небольшого поселения в несколько домов братьев Стольфатов, примерно в 400м от Скарятины. Это были зажиточные люди, им принадлежали леса, в которых было много белых грибов, мельница на маленьком острове. Я часто бывала там, играла со сверстницами Зоей и Лидой, а посылал меня туда что-нибудь передать родственникам двоюродный брат Борис, который из детей в нашем доме был самый старший (с 1921 г.р.), единственный сын дяди Павла. У меня с ним были очень тёплые отношения, я просто обожала его, и он защищал меня от моих родных старших братьев, которые частенько дразнили меня.

Напротив Коколка был мост к маленькому острову, за этим островом проходил пароход. Мельница была в самом начале островка, там очень сильно бурлила река, унося свои воды в сторону Скарятины. За Коколком был ещё один остров, большой. Там, где два острова сходились как один, был переход, даже детям можно было вброд пройти.

Не доходя от Коколка до Скарятины, там, где дорога была на Радовель, чуть подальше была небольшая возвышенность. До революции в том месте был мост через Нарову, даже остатки строений от моста тогда сохранились, какие-то штуки, навороченные камни. Там удобно было, недалеко остров один, а потом ещё и на другой остров. Крёстная рассказывала, как в Первую мировую войну по этому мосту шагали немцы, как сверкали на солнце их каски. Спустя некоторое время мост был взорван. Когда началась Вторая мировая война, быстро был построен понтонный мост, но он был сразу уничтожен.

Ещё в Коколке, в конце была каменная дорога, которая шла прямо к Заборовью, но не в само Заборовье, а так, к концу деревни, и дальше, к Радовели или в Скамью, куда-то туда. Эта дорога от Заборовья шла лесом, обычно я ходила по тропинке, но однажды мне захотелось идти этой дорогой, я вышла к Коколку, и навсегда запомнила этот красивый момент своей жизни. Такая красота! Будучи деревенской девчонкой, постоянно видишь перед собой первозданность окружающей природы, но эта картина меня так поразила, что я села, и сидела онемев... Не знаю, есть ли сейчас эта дорога или нет. Всё-равно, всегда хочется пройти по этой дороге к бабушке, хотя там уже совсем не тот лес, нет Заборовья, всё заросло...

Дядя Саша, младший папин брат, – мой крёстный, и его жена тётя Зина, родом из Кондушей, имели двух сыновей Виктора и Александра. Крёстный был большой рассказчик и весельчак, с хорошим чувством юмора. Как-то пришёл он к знакомым в Верхнем Селе, ему рассказывают: «Сашка, ты знаешь, я пошла за грибами и заблудилась, ходила-ходила, и к церкви вышла», а он смеётся «Да как ты реку-то перешла?» Была у нас маленькая, детская гармошка, он придёт, сядет на маленький стульчик, начнёт играть на ней и петь: «Пастушки, конюшки, - все мои приятели...». Несомненно, был он талантлив: и сапоги шил - полностью, и ремонтировал всю обувь, и валенки валял, и рыбу ловил, и охотился. Отличный охотник и сапожник! Валять валенки научился в войну в Нарве. У меня был высокий подъём и обувь всегда была, или велика, или тесна, так он говорил, шутя, если малы – раздадутся, если велики – посядут. Лёгкий был человек.

Папа мой Андрей Максимович родился в 1893 году, служил в Царской армии, в Первую мировую войну воевал в кавалерии, был награждён Георгиевским Крестом, затем в СЗА Юденича, при отступлении – тиф, удалось добраться до дома, где его выходила тётушка Анна. Потом всю жизнь он испытывал к ней чувство большой теплоты и благодарности.

В 1919 году деревни на Правобережье Наровы за день несколько раз переходили то белым, то красным. Кто-то из Кондушей рассказывал, как местные жители отсиживались в подполе, с утра высунутся посмотреть – товарищи, вечером - уже господа. В один из таких «переходов», красные пришли к нашим в дом с обыском, видимо, узнав, что папа был с белыми, и забрали Георгиевский Крест, и остался он только в памяти на фотографиях.

Папа всю свою жизнь очень любил лошадей - бывший кавалерист, профессионально и трогательно-нежно ухаживал за ними, покупал им красивые сбруи. Его часто приглашали на свадьбы, обязательно с лошадью, выпускали первым, и его лошадь всегда перепрыгивала через традиционные преграждения, а тогда уже не надо было давать выкуп, и вся свадебная процессия продолжала свой путь.

До войны помню двух лошадей, Юку и Мусту, чёрные, одна околела, когда строили новый дом. Потом купили Лауку, очень дорого заплатили, у крёстной заняли денег. У Лауки потом были жеребята, одна из них Мирка - такая дурная уродилась, так лягалась, никак не объездить было. А в войну была уже только одна Лаука, с которой отец не расставался до самой своей смерти в 1954 году.

Мама моя Евдокия Иосифовна 1900 года рождения родом из Кондушей, по материнской линии из рода Брегановых. В своих мемуарах «Глазами журналиста и актёра» С.В.Рацевич упоминает о Бреганове - вознице у российско-эстонской границы. Брегановы жили довольно богато и в 1940 году, с приходом советской власти, двух её двоюродных братьев Ивана и Петра арестовали и расстреляли.

Вспомнив о мемуарах Рацевича, позволю себе не согласиться с его удручающей картиной жизни Скарятины, где он увидел лишь безнадёгу и беспросветное пьянство. Это совершенно не соответствовало действительности. Поэтому хочу вступиться за своих земляков, которые веками жили, работали, рожали детей, сохраняя свои коренные, народные традиции. Почти все жители – крестьяне, и бедные, и побогаче, были большими тружениками. Жизнь была очень не лёгкой, и выжить можно было в те времена, работая от зари до зари. Это очевидно только тогда, когда вникнешь в суть самого понятия крестьянства. А позволяли себе выпить только в большие праздники. Но были, конечно, и исключения. Например, около Народного дома жил мужик, которого довольно часто можно было видеть пьяным. Может быть, как раз это и бросилось не однажды в глаза Рацевичу, приезжавшему именно в Народный дом. В нашем доме не пили.

В каждой деревне был свой престольный праздник, в Кондушах это было Крещение. Меня чаще всего брали с собой. Запрягали лошадей, ехали в шубах – крещенские морозы! Холодно! 

На меня накидывали большую шубу, – наденут тулуп и сидишь. Едем. Приедем в Кондуши, там мамин родной брат с отцом. Также у мамы было очень много родни, все двоюродные Брегановы там жили. Жили хорошо, в почёте, и очень любили мою маму, каждый приглашал к себе. Так мы и переходили из одного дома в другой. Папа вообще не пил, если поднимал рюмку, только прикладывался, «целовал». А там всё-равно ухитрялись как-то подлить, в пиво, наверное. Пиво делалось всегда, варили сами. У нас, я знаю, выращивали солод и варили очень вкусное пиво. После Брегановых отец приходил к тестю в дом подвыпивший, и дядя Вася говорил: «Андрей Максимович, ну почему ты у меня – никогда, а оттуда всё-таки бывает?» Обижался. Несколько дней мы там обязательно гостили.

Мой дед Ося по маме был из Малых Кондушей, из бедных. Помню его с чёрной бородой, дед был видный, крепкий на словечко – образно выражался. Хотя в деревнях было принято жениться на ровне, он породнился с богатыми Брегановыми из Б. Кондушей, потому что был красив собой, что впоследствии перешло и моей маме, которую зажиточный Андрей Максимов тоже присмотрел за привлекательность.

Первые осознанные воспоминания о самой себе, маленькой, - у меня была корь в очень тяжёлой форме, особенно больно и плохо было глазам от любого света, высокая температура. Мама потом рассказывала, что уже думала, что я умру. В бреду я вскакивала и жаловалась, что Толька меня дразнит, опять обзывает. Мы вообще с ним были недружны. Даже, когда я уже училась в Тарту, студенткой приезжала, рассказывала о каких-либо новостях, достижениях науки и техники, например, о телевидение, он всё воспринимал « в штыки», не верил мне и отчаянно спорил, но был он очень эмоциональным. Когда погибла наша мама, я приехала из Тарту, он вошёл, обхватил меня за шею, - так плакал.

Ещё помню себя очень маленькую, с воспалением среднего уха, такие были боли! Аптекарша, как врач в деревне, сказала, что если прорвёт вовнутрь – то всё, а если выйдет наружу гной – то счастье. И я от боли катала по полу перевёрнутую маленькую скамеечку, мама сказала: «Иди, тебе надо закапать ушко», - не знаю, сколько мне тогда было лет, но это первые картинки из моих детских воспоминаний.

В Скарятине у моих родителей было 5 детей, последний, шестой Иван родился в 1945 году уже в Кохтла-Ярве, единственный был похож на маму и был необычайно музыкально одарён. Итак, я росла среди мальчишек, поэтому искала подруг в деревне. Рядом был дом Орловых, подругой была Манефа. У Орловых был дом пополам с Гуловыми. Хотя дом был большой, Гуловы жили бедно, у них была всего одна комната. У Орловых было огромное, высокое крыльцо, с которого я однажды упала на лежащий внизу камень, - всё лицо было разбито. Помню у Орловых огромнейшую комнату, они все сидели на столах, шили, хохотали, пели. Очень весёлый был и сам хозяин Илья Орлов. Он скоропостижно умер в войну и его жена Марфа очень горевала и убивалась о нём. После февраля 1944-го Марфа вместе с дочерьми оказалась на российской стороне и, в результате прямого попадания бомбы или снаряда, от неё остался только маленький кусочек шубы. Это случилось прямо на глазах Раисы Басовой (Вихровой). Девочки Аза и Манефа остались круглыми сиротами.

Ещё через три дома – Таисия Басова. Она была единственным ребёнком в семье, её мама, тётя Настя, очень ласковая и добрая, прекрасно относилась ко мне. До сих пор вспоминаю те игры, которые придумывала Тася. Это такая фантазёрка! Сколько творчества, придумок, какое художественное мышление и воображение. Во что мы только не играли! Это деревенские дети, не видевшие ни кино, ни театра, не говоря уже о телевидение, которого ещё не было, радио было только у богатых. У Власовских было радио, мы специально ходили слушать, придём, - а там ничего интересного. Были мы с Тасей настолько дружны, что нам даже сшили одинаковые сарафанчики, красные с листочками, на шнуровке и одинаковые шляпки, только разного цвета. В таких нарядах мы были отправлены «путешествовать» по реке на барке с дядей Ульяном. Иногда, с разрешения мамы, я ночевала у них. Её родители были очень добрые, приветливые и сердечные люди, всегда у них в доме было чисто и аккуратно.

Как-то Тасин отец был в больнице и привёз ей настоящие ёлочные игрушки. Это было чудо! И уже потом, когда мы стали жить отдельно, я наслаждалась, что можно самим распорядиться и поставить ёлку. Игрушек только не было.

Мы ходили к деду Осе с братом Генкой за игрушками. Надеялись, что-нибудь осталось, потому что дядя Вася с тётей Фросей с началом войны уехали в Россию. Мы шли с братом через лес, через Радовель, и он потом мне говорил: «Ты мне говорила, если кто-то шёл навстречу, проходя мимо нас, - не оглядывайся! Это нехорошо. Не давала мне оглянуться и посмотреть». Этикету учила...

Тасин отец дядя Ульян работал по найму, поэтому у них в семье покупались вещи и продукты, которые для меня были в диковинку, например, макароны. В 1940 г. он с семьёй уехал в Нарву работать, а с началом войны вернулись в Скарятину. Приехали уже как «городские», с красивой мебелью.

У дяди Ульяна было трудное детство, он очень рано осиротел - мать умерла, когда ему было 3 месяца. Отец потом женился снова, и когда умер, Ульяну исполнилось 7 лет, он ушёл за амбар и плакал под яблонькой, приговаривая: «Как же я буду дальше жить». И пришлось ему жить с мачехой. Уже, служа в армии, когда разрешался отпуск, все отправлялись домой, а он оставался в казарме, понимая, что никому не нужен, никто ему не рад. У него были золотые руки, он очень многое умел, всегда где-нибудь работал. Работал также на барке, чистил Нарову.

Тасина мама Анастасия была родом из Степановщины, дочь Герасима Маркова Белова. Конкордия Вихрова-Раттик была Тасина двоюродная сестра (среди своих Конкордию звали Кодя), они очень близко общались всю жизнь, после войны, в советское время каждое лето отдыхали вместе в Степановщине.

В 1922 году в Принаровье была проведена первая акция по переименованию, утверждённая Законом о фамилиях. Мы Веденеевы стали Гусевыми, а Фадеевы стали Басовыми.

В 1939 году по переписи хозяйств (Talundileht) у нас было 3 лошади, 7 коров (надой в день 25 кг), 2 свиньи, 7 овец с бараном, 14 кур с петухом. В числе машин и механизмов было: 2 односторонних лошадных плуга, 1 пружинистый плуг, 1 косилка, 1 молотилка, работающая на лошадиной силе, 1 маслобойка. Машины в Эстонии были импортные и дорогие. Всё это доставалось огромным трудом, считался каждый сент.

Домов было два, 1-й дом старый, дедовский, 2-й дом новый – 1938 г., оба строения деревянных, площадью 49 кв.м. К домам примыкало 4 строения: хлев, двор, амбар, сушилка для зерна. Работников не было, но пастух для своего стада нанимался.

Хвойный лес до 40 лет - 5.40 га, пастбища и т.д. Всего земли 80 га, последние 30 га купили в 1940 году. Запас у хозяйства на период переписи: рожь и ржаная мука – 400кг, пшеница и пшеничная мука – 120 кг. Семья считалась зажиточной. Папа занимался обработкой земли. Весной и зимой мужчины ходили на заготовку леса (в Добрынин лес) и сплав его.

Всегда у нас были запасы рыбы (вялили, солили) и, конечно, свежей было много. Мясо, овощи, мука и крупы – всё своё. А деньги шли на покупку машин, земли.

Женщины, как только могли, шли за ягодами и продавали скупщикам, на эти деньги и покупали детям всё необходимое. Так было принято во всём Принаровье. Это был женский промысел и заработок.

В нашем доме всегда были охотничьи собаки. Жили они, конечно, на улице, но когда зимой было очень холодно, их пускали в дом, они лежали под столом – ни пикали. Помню, что Трезоры были всегда. Когда мы отделились от папиных братьев, у нас был Тобик. Как-то зимой, наш Анатолий травил лис в лесу на воротники. Делал из масла круглые шарики, какими-то лопаточками (нельзя было руками касаться, лиса почувствует человеческий запах – ни за что не возьмёт) делал в масле дырочку, засовывал туда какой-то яд и закрывал. Вставал на особые лыжи (которые я потом сломала), относил приманку в лес, где ходила лиса, она съест - и умрёт. Уходя в лес, он наказал, чтобы собаку не спускали, а кто-то не знал и отпустил. Тобик побежал по следам Анатолия, а тот возвращался домой другой дорогой, и собака, не встретив его, нашла эту приманку и съела. Возвратившись домой он узнал, что собаки нет, ахнул, а Тобик вернулся, и когда масло растаяло, упал, подёргал лапами и всё... Анатолий плакал, - так слёзы в суп и капали, Генка тоже плакал, все дети горевали. Мама говорила: «Господи, мне не так собаку жалко, как вас, дураков». К собакам относились по-простому, по-деревенски. Но собаки у нас были всегда хорошие, толковые, были и по две даже.

Помню, рассказывала тётка Анна одну историю, что когда меня ещё не было, была у наших очень хорошая, особая собака. И волки её съели. Ночью все спали, было морозно, собака тявкала, тявкала на дворе, потом перестала, вышли - а её нет, только какие-то ошмётки валялись. Не раз приходили голодные волки зимой в деревню, забирались в хлева, если фундамент был не каменный, или старый хлев, подкапывали, всякие же были строения – и бедные, могли и через крышу овец таскать, на сугроб - и туда.

Когда в 1944-ом году уходили из деревень, все были брошены, и собаки, и коты. Это была трагедия для животных тоже, кто знает, что там потом с ними было, нам никто не расскажет об этом...

Уклад в семье был ближе к патриархальному, за обеденным столом у каждого было своё место. Дети молчали, иногда договаривались, кто вперёд успеет сунуть ложку в поставленную общую миску. Если начинали шуметь, что-то выяснять, получали от отца ложкой по лбу. Жили все взрослые дружно. В деревне удивлялись, что столько людей вместе, и никакой брани.

Тётя Анна была старшей невесткой и всегда пекла пироги. Потом мама тоже помогала, пекла, но тётка Анна была главной стряпухой. У неё было ко мне особое отношение, и, когда делали тесто, мне давался кусок, я садилась и что только с ним ни делала. А когда приехали раз в Кондуши к тёте Фросе, и я тут же – тоже мне давайте тесто, она: «Это что ещё за новость! Это если каждый захочет, что будет?» А у неё все девчонки. Я была расстроена, где-то стояла и плакала, - там мне не дали.

Как-то раз, в Ильин день тётка Анна собралась к своим родственникам в Скамью и взяла меня с собой. Дядя Миша Кузнецов был её двоюродным брат, их матери были родными сёстрами, кажется, из Кукина Берега. Помню, как я важно гуляла, расхаживала по Скамье, представляя себя взрослой. Дяди Мишина жена, тётя Шура была в дружеских отношениях с Громовой, самой хозяйкой, которая тогда уже была вдовой. Запомнилось, как она ездила на дамском велосипеде, очень красиво сидела. Тётя Шура предложила пойти к Громовым. Мы долго стучали, пока нам открыли, потом нас там чем-то угощали. Но меня больше всего поразила обстановка, я оглядывалась в доме, как во дворце! Для меня, нигде ещё не бывавшей, всё было в диво – люстры, картины, мебель.

Самой старшей в семье была бабушка Анна (Максимиха), которую каждая невестка по очереди должна была пригласить за стол: «Маменька, садись за стол!» и только тогда она шла кушать. Её кровать стояла в огромнейшей кухне, она сидела на ней, поглядывала за порядком, а под ногами была маленькая скамеечка. Рассердившись, могла отрезать: «Мой дом! Моя печка!» Но я запомнила очень уважительное отношение к ней в семье.

Анна Фадеева жена дедушки Максима Венедиктова была родом из Омута, родила 11 детей, из живых осталось три сына и одна дочь (моя любимая крёстненька). Бабушка Максимиха была небольшого роста, седые, длинные волосы, голос у неё был как у всех деревенских бабок. Когда приходила крёстная, её единственная оставшаяся дочь, то всегда перетряхивала её постель, взбивала подушки, подстригала ей ногти, всячески ухаживала за своей мамой.

Мой дед Максим (я его не застала в живых) занимался рыбным промыслом, продажей и где-то на притоке Наровы реки Плюссы был убит или утонул, но тело нашли, привезли и похоронили в Ольгином Кресте, на семейном кладбище около храма, недалеко от сторожки. Я помню длинный ряд крестов...

Бабушка была строгой, все внуки, это восемь живущих, два умерли в младенчестве, оставались на её руках, когда начиналась горячая летняя страда. У меня с ней были холодные отношения, я была острой на язык, с ней пререкалась, когда не было взрослых, и получила от неё прозвище: «Востра Марья». Одно время я спала с ней, она заботливо относилась ко мне, если я чего-то просила. В чём-то я похожа на неё теперь. Вспоминаю её наставления и замечания, которые так мне не нравились. Анализируя наши отношения спустя годы и десятилетия, сама будучи бабушкой и прабабушкой, я хорошо понимаю её теперь, уставшую от своих детей и внуков, несущую тяжёлую долю крестьянской русской женщины.

Но самым светлым лучиком моего детства была другая бабушка, Анна Филипповна, сестра маминого деда Трофима Филиппова Бреганова, бездетная вдова, жившая после смерти мужа в Заборовье. И все звали её бабушкой Корнеихой по имени покойного мужа Корнея. Она очень любила мою маму, и та и другая рано потеряли своих матерей. Это была сама доброта, эмоциональность, лиричность. Сколько сказок, песен, легенд услышала я от неё! Сколько ласки и любви получила я от неё! Это заряд, аккумулятор на всю дальнейшую жизнь. Она помогла спасти душу, пройдя все дальнейшие испытания и не сломиться.

Когда наша мама отлучала своих детей от груди, приурочив ко времени полевых работ, бабушка Корнеиха забирала нас к себе и жили мы там по несколько месяцев. Как-то мама зашла навестить меня, спросила «Где твоя мама?» и я показала на бабушку. Позже, когда я подросла, как Красная Шапочка ходила к бабушке через лес и носила ей гостинцы, молочко и другое.

Деревня Заборовье недалеко от Скарятины 1,5-2 км. Весной мама ткала у бабушки холсты, и я жила с ней там недели две и ходила в школу из Заборовья. Мы рано вставали, бабушка пекла мне с собой удивительные блины, потом в школе все ели и облизывали пальчики. Шли с заборовскими детьми в школу через лес, где ещё не сошёл снег, ели из-под снега бруснику сладкую и вкусную, приходили в школу мокрые и сушились до занятий у горячей печки-голландки.

Бабушка Корнеиха пользовалась большим авторитетом у односельчан. Никто в деревне ничего серьёзного не решал, пока с ней не посоветуется. Бывало, приходили за бабушкой, и она брала меня с собой. Так я бывала, когда кто-то сватался к заборовской девушке. Деревня Заборовье была небольшая, дома стояли по улице с двух сторон. Многих помню по фамилии: Букетовы – два дома, многодетная семья, я училась с ними. Филимоновы – уехали потом на хутор, разобрали дом и уехали, как это так, - удивлялась я. По эту сторону бабушка, Варягины, за ними родня деду Корнею Нечаевы, а затем Ракетовы – очень хорошие люди, младший их сын Шурик учился со мной в школе, очень рано умер. Ещё было у них две дочери, одна, не помню её имени, была такая одарённая, такая умница, только смотреть на неё было невозможно – кончика носа не было, выболел. Вторую дочь звали Таиса, помню, как собиралась она на танцы в другую деревню, в Заборовье не было Народного дома. Следующие Грузновы, Жулины, Оборотовы, Трелины и другие.

Бабушка Корнеиха жила в очень старинном, низком доме. Лавки были широкие, с одного бревна, хоть спать ложись, ни у кого таких внушительных лавок не было. Широкие половницы, некрашеные, белые, она на коленях мыла их, тёрла песком. Такой белый пол был! И половики я запомнила, чуть розоватые, бабушка их стирала и отбеливала зимой на снегу. Такая там всегда чистота была! Я до сих пор помню, как пахло, и у бабушки Корнеихи, и у крёстной. По-разному пахли полотенца, у крёстной уже и душистое мыло водилось. Бабушка была невысокого роста, худощавая, она прихрамывала, потому что у неё очень болели ноги. Была некрасивой, морщинистой, но очень доброй. Я всегда смотрела на неё с любовью.

В доме у бабушки была огромная русская печка с лежанкой. У нас в домах не было никаких лежанок, а у неё - ещё и лежанка! Когда мы, дети гостили у бабушки, забирались на эту лежанку. Ставили ногу сначала на печурку (где сушились варежки и носки), как на лестницу, а потом – наверх, на лежанку. Когда вот, мы там лежали, бабушка Корнеиха рассказывала нам сказки. Народу в доме было непривычно мало и её рассказы были так таинственны, говорила она немного нараспев.

Осенью 1941 года бабушку Корнеиху мои родители забрали к себе, она была уже больная. Мама сказала, если бабушку не возьмут, то она забирает детей и уезжает к ней в Заборовье. Тогда мы и разделились с папиными братьями. Началась война, мы переехали в новый, построенный ещё в 1938 году дом. Вот так получилось, что бабушка Корнеиха умирала у нас в 1942 году. Когда она почувствовала, что - скоро, то попросила меня помочь вывести её на крыльцо, чтобы «попрощаться со Светом», и как только свежего воздуха вдохнула, потеряла сознание. Священник отец Иоанн, провожая её в последний путь, сказал о ней целую речь: «Какой благочестивой, мудрой была эта женщина»...

Отрочество – трудный период жизни, уже был без бабушки. Но до сих пор помню её слова, как пол помыть – главное, чтобы везде по углам и под скамейками, как бельё стирать. Так начиналась моя трудовая деятельность. С 12 лет я уже на покосе сгребала сено, а позже научилась и косить. В 17 лет косила наравне со взрослыми, корова и лошадь были у нас до 1954 года, пока не умер папа.

Был в моей жизни и ещё один круг спасения – это крёстная Матрона Максимовна, папина сестра, единственная из сестёр, доживших до конца. Она вышла замуж в деревню Кондуши, через год овдовела, вернулась в Скарятину, построила небольшой дом на краю деревни, самый ближний к храму (там до сих пор растёт сирень). Была певчей в церковном хоре, просфорней. Крёстную любили все, начиная от нашей семьи, братьев её, невесток, детей, кончая многочисленных её крестников по всей Скарятине, уважали в деревне. Мы все любили бывать у неё дома: уютно, чисто, красиво и всё вкусно. Правда, братьям моим быстро становилось скучно, привыкли к весёлой компании дома. У крёстной было очень много фотографий, приезжала из Нарвы Люся с фотоаппаратом и всех снимала. Помню одну фотографию, где крёстная с букетом сирени стоит у храма Ольгина Креста. Как ту жизнь, так и почти все фотографии поглотило потом пламя войны.

Крёстная хорошо шила, мне было сшито, например, коричневое пальто, платья разные. Одежду тогда покупали мало, в основном шили. Сшила она мне и платье в горошек, где сфотографирована с родителями на ярмарке. Было у меня ещё какое-то светлое платьице, розовое или голубое, - это нам с Таиской сшили одинаковые. Но случилось так, что сначала у крёстной был свой фасон придуман, а потом я обнаружила, что у Таисы платье с воланчиками «А у меня не будет?!». А крёстная уже сделала на платье какие-то складки, так она потом всю ночь делала мне эти рюшечки, но, когда складки расходились, казалось, что порвалось.

Как-то, собирались мы в церковь, я была уже одета, в светлом платье, в носочках, пока мама собиралась, я отправилась вниз, к реке, в лодку. А в лодке была вода, было скользко, я там сразу упала и вывозилась. Шуму было: «Ай! Ай!», хорошо поругав, меня переодели.

Меня крёстная очень любила. В нашей семье мне многое прощалось, так как я до 1938 года была единственная долгожданная девочка. 

Не помню, чтобы меня серьёзно наказывали, как братьев. Хотя и было за что. Правда, меня всегда все просили куда-то сходить, в лавку или что-то кому-то передать. Часто так не хотелось идти, но шла, - иногда за это старшие братья обещали дать велосипед покататься. Это вещь была очень ценная и дорогая в Эстонии. Так я научилась кататься на мужском велосипеде, засовывая под раму ногу, потому что не доставала сверху.

Ещё до войны я маленькая ездила с крёстной первый раз в Нарву. Ехали пароходом. Остановились в Нарве у Филипповых, у тёти Тани. Нина, Зина и Тамара были ещё не замужем. У них в Нарве был магазин. Помню, что там продавалась клубника, но меня никто ею не угостил, а так хотелось. В деревне у нас клубнику не выращивали, сажали только самое необходимое.

Рядом с крёстной жили Новожиловы, где младшая Нина играла со мной, хотя и была старше.

Любила я ходить к Горским, их дом был следующий за Новожиловыми. Эти три дома стояли отдельно от остальных в деревне. Евфимия Горская дружила с крёстной, муж её был учителем, но не в нашей школе. Помню, как он меня проверял, задавая вопросы на соображение. У них было две взрослые дочери, Людмила и Галя, красивые девушки.

Семья Арнольда Нутт – он работал в аптеке, его жена Евгения Николаевна исполняла роль фельдшера. Помню, что мама высоко ценила её, и как человека, и как врача. Она была очень внимательная, её диагноз и лечение всегда были правильны. У них был сын Яан, он учился в гимназии и как-то трагически погиб. Такое большое горе, могила его была на новом кладбище, очень ухоженная, они ходили туда каждый день. С этой семьёй дружили Лидия Максимовна и её муж Николай Петрович Епифанов – учёный агроном, который пытался поднять культуру сельского хозяйства в Принаровье. Они жили при скарятинском банке, иногда уезжали куда-нибудь или уходили в гости к аптекарю. В помещении банка жил и служащий Юхновский, высокий поляк, который тоже с ними дружил. Это была сельская интеллигенция, которая жила и работала в Скарятине.

Вместе с крёстной я бывала и в Кооперативном банке, где она исполняла обязанности сторожа, когда все уходили, там громко и непривычно гудели телефонные провода. Там же, в гостях у Лидии Максимовны Епифановой, впервые (так много!) увидела целые полки книг и журналов.

Потом, когда училась в школе, то ходила в библиотеку при Волостном управлении, там были очень интересные и, как потом оказалось, редкие книги, которые я впоследствии нашла только в Тартуском Университете.

Банк стоял отдельно от деревни, на пригорке, недалеко от церкви. У дороги, которой, кажется, мы подъезжаем теперь из Загривья к Ольгину Кресту. В настоящее время, я заметила, дороги остались в основном те же.

Крёстной я обязана и духовным воспитанием, а когда трагически погибла мама в 52 года, она заменила нам её, особенно младшим. Крёстная приучала меня ходить в храм, брала на клирос. В её доме проходили спевки, регентом был Лёша – Алексей Константинович Добряков (на фото справа ниже), родом из Омута, но проживал в те годы в Скарятине. Позже он стал священником, в 50-е годы служил в Мустве, там я студенткой с подругой Аней Титовой по приглашению о.Алексея была у него в гостях. Много интересного рассказал тогда отец Алексей об Ольгином Кресте, древнейшем храме, о том, что была и велась там старинная летопись о самом храме, о деревне Скарятина Гора, о крае, о бедствиях, - когда-то был сильнейший пожар, и выгорела почти вся деревня. Это был очень простой, из народа, доброжелательный священник, любящий и посмеяться. Помню, что нас там очень вкусно накормили. Прощаясь, передавал поклон Матрёшеньке, моей крёстной, и сказал: «Как хорошо мы духовно повеселились!».

В доме крёстной в день её именин (это в Михайлов день) всегда бывал и священник отец Андрей Ротковский, после 1938 года служивший в деревне Олешнице (Алайыэ) и псаломщик Иоанн Анисимов - с 1940 года священник в Ольгином Кресте, впоследствии служивший в Мустве. Запомнилась Рождественская проповедь отца Иоанна 7 января 1944 года «Слава в вышних Богу и на земли мир... Где же этот мир, который завещал нам Господь?» и все прихожане плакали, ещё не ведая о грядущей гибели своих домов и своего храма.

А кругом уже грохотал подходящий фронт, и 2-го февраля – страшный взрыв... В этот момент мы как раз перебирались на пароме на другой берег, все в ужасе обернулись, и как будто всё провалилось – Храма нет. По воспоминаниям Геннадия Кушачкина, который юношей прислуживал в храме, последняя служба в Ольгином Кресте была 30 января, а немцы в этот день уже сновали по всему храму, даже заходили в алтарь, - готовились.

Огромная куча кирпичей, завалившая кладбище – это я увидела уже 24 сентября 1944 года, когда после освобождения, после жесточайших боёв на этом рубеже, приехала с крёстной на пепелище. В деревне ни одного даже разрушенного строения не было, негде было скрыться от дождя...

После войны, в Кохтла-Ярве к нам приходили скарятинские мужики и спрашивали: «Максимовы, поедете в Скарятину строиться, тогда и мы поедем». Но отец был нездоров, а его сыновья, мои старшие братья уже женились и не хотели возвращаться на родину. Да и мама говорила «это надо вбить кол и с него начинать всё сначала». Старший дядя Павел обосновался в Нарве. А у дяди Саши жена не хотела уже жить в деревне. Хотя у наших после войны был куплен какой-то разобранный барак для строительства, чтобы возвращаться. Кто знает, согласись они тогда, может, и возродилась бы Скарятина Гора, пусть не во всей своей былой величине и значимости, но деревня была бы жива. Ещё, конечно, повлияло убийство Антона Немецкова с женой, когда они приехали строиться на выжженную свою родину. Поставили шалаш, а их кто-то из своих левобережных, убил с целью ограбления. Они были зажиточные, у них, единственных в деревне дом был кирпичный.

Хотя понятие о зажиточности в деревне было условное. Нас тоже считали зажиточными, но если учесть, сколько человек было, то получается вполне средний показатель.

Был случай с моей мамой. Как принято было повсеместно в Принаровье, женщины обязательно занимались сбром ягод и сдавали их за деньги. В конце августа несколько женщин, среди них мама и тётя Зина пошли за клюквой в лес, за Кондуши. Это было у российской границы, клюква была уже вся собрана в том месте, куда они пришли, а за границей, на российской стороне – полно. Посмотрели, - ни проволоки, ничего не было, только столбики. Мама говорила: «Мы оставили мешки на нашей стороне и пошли, тётя Зина с кем-то собирала чуть поодаль, а я здесь.» И вдруг её цоп – солдат, какой-то окающий: «О! Как я тебя ловил, полз, чтобы не заметила, - всё брюхо мокрое».

Тётя Зина увидела: «Ой, смотри, идут двое. Ой, так это ж Дуня!» Мама сказала солдату, что хочет взять свой мешок, но он ответил, что ему туда нельзя, - там уже за границей.

Потом мать, конечно, хитрила, оправдываясь, что она не знала, не заметила границу, дескать, не было проволоки. Составили протокол. Мама всё говорила: «Как мне Божья Матерь помогала». Мама вообще была умная, сообразительная, когда ей прочли протокол, что она сколько-то там много метров зашла за границу, то она с этим не согласилась. – «А как же, вы говорите, что вы не знали, что границу перешли?» - «А у меня мешок лежал оставленный, который солдат ваш не мог уже взять» - «У нас солдатов нет, только бойцы!» Маме было непривычно и приятно, что везде говорили по-русски и, если хотели переговорить между собой, то её выводили. Старый протокол разорвали и составили новый.

Возили её потом, перевозили из одного места в другое, в Поля и ещё какие-то деревни. Тюрьмы все были забиты народом, шёл 1938 год. Где-то там, мама шла по прокуренному коридору, сидели мужики, когда она проходила мимо, они говорят: «Вон, Оськи Сысоева дочку повели”, оглянулась, но никого не узнала.

Потом ещё мама увидела там одного молодого паренька из Заборовья (ушёл сам в Россию), обрадовалась: «Ой, Ваня!» и все: «Откуда ты знаешь эту бабку?» и давай его расспрашивать, а тот: «У-у! она богатая, у них там столько коров!» И Ваня там такое расписал про неё, что потом ей говорили: «Что ты плачешь, проживут там твои дети и без тебя». Ей пришлось объяснять, что парень из другой деревни, что три брата вместе, поэтому стадо, - она умела убедительно доказывать своё. Спустя некоторое время был сделан официальный запрос с эстонской стороны.

Две недели, по-моему, она там была, её привезли на кордон недалеко от Скамьи. Я знаю, где это было, мы даже как-то ходили, гуляли там, с эстонской стороны не было строго. Где официальный проход был, стояли ворота.

Маму в сопровождении привезли на лошади, но не сказали, куда везут, она даже не знала, что её освобождают. В большинстве случаев, тех, кто попадал (добровольно или случайно) за границу в Россию, не возвращали. Затем появился представитель с эстонской стороны, подошёл к воротам, отдал честь и сразу обратился к маме. Матери это очень понравилось, что так уважительно к ней отнеслись, хотя и одета она была, как в лес отправились за ягодами, в поршнях. Когда этот представитель к ней обратился, она и разрыдалась, он незамедлительно спросил: «С вами хорошо обращались? Над вами не издевались, не надругались?» - «Нет» - «Почему вы плачете тогда?» - «А я от радости плачу». Потом нам говорила, что такое чувство было, как будто мама за ней пришла...

Мать хоть и в горе была, но всё видела, по сторонам смотрела, всё замечала, как бедно в России живут, какие домишки все худенькие, понятно, что это считалось захолустьем. Говорила нам потом: «Нет, там бедно живут и одеты люди плохо».

Обессиленная от всего перенесённого, переночевала наша мама в Скамье у дяди Миши Кузнецова, а рано утром пешочком пошла домой в Скарятину. Кто-то из наших увидел её, идущую уже по деревне. Сколько было слёз радости и счастья!

А потом, так как мама перешла границу и нарушила закон, должна была заплатить какой-то большой штраф или отсидеть в тюрьме неделю-две. Она согласилась отсидеть уже в Нарве, говорила, что приносили еду, и, зная, что скоро освободят, было совсем не страшно. А всё по-настоящему опасное и страшное осталось позади.

Хотя, конечно, от пережитого она очень ослабла и исхудала, в России почти ничего не ела, а только плакала, а когда приносили хлеб, меняла его на свежий, кладя в корзинку. Плакала, и когда у начальника тюрьмы в России приходила жена, были открыты двери, и мама слышала, как та рассказывала, как их дети пошли в школу, и она горевала, что её не было рядом с нами.

И в первый класс я пошла без мамы. Провожала меня крёстная. Помню, молитву, какую она меня заставила читать. Она читала, а я повторяла: «...Господи, помоги, благослови... Чтоб наука мудрая, стала б мне понятная». И я училась неплохо.

Новая школа была построена и находилась в верхней части деревни. До этого 3-х летнее начальное образование проходило в помещении большой сторожки при Ольгином Кресте. В помещении школы было два больших класса. Так как учителей больше двух не было, то занимались по 3 класса вместе – в три ряда, у каждого класса свой ряд, Были при школе 2 квартиры для учителей. Большой длинный коридор. При школе была спортивная площадка. Территория школы была огорожена забором, у которого росли посаженные деревья.

В школе также занимались эстонские дети в начальных классах. Они жили в интернате, потому что были собраны из семей служащих, пограничников, лесников. Интернат тогда размещался в нашем новом доме, через дорожку напротив школы. Таких детей было немного, 7-10 человек, они есть на фотографии.

Учителями, которых я помню были: Чувирин, он учил моих старших братьев, знаю, что был строгим, но меня он уже не учил. Proua Kaasik преподавала эстонский язык. Хорошо запомнила Фёдора Карповича Орехова, здесь на фотографии он среди взрослых крайний слева, рядом с ним я. Как он умел разнообразить уроки! Главное – учил думать. Читал сказки, рассказы, а названия мы должны были сами придумать, ценились те ответы, где вскрывалась сущность. Он прекрасно играл на струнных инструментах, любил мандалину, иногда аккомпанировал на ней.

Очень тёплые воспоминания остались о Тамаре Константиновне.

Во время войны была у нас Ольга Яковлевна Завьялова (из нашей деревни) и Вера Ивановна Челнокова из Таллина. При них мы закончили 6 классов начального образования, и каждому в письменной форме учителями было написано пожелание. Божий закон преподавал священник, здесь на фото иерей Александр Лавров.

Хочется низко поклониться Вам, дорогие наши первые учителя, за всё то, доброе, светлое, что передали нам, заложив первые камни в фундамент знаний и душевного богатства.

В Скарятинскую 6-ти классную школу ходили учиться дети из многих деревень: из Степановщины, Заборовья, Коколка, Дюка и из Переволока, где была только начальная 3-х летняя школа.

Запомнились школьные праздники, Рождественские ёлки, День Матери, где за празднично накрытыми столами сидели матери, а каждый ученик подходил к своей маме и рассказывал ей стихотворение или пел песню. Некоторые из нас так волновались, признаваясь в любви к маме публично, что потом со слезами убегали.

Летом в деревне работала «Детская площадка», которую организовали вместо детского сада. Родители за это не платили, только мы приносили с собой обед. Работала Детская площадка в помещении школы, чаще всего приезжала к нам учительница-воспитатель Наталья Наумовна, помню, как мы ждали её приезда. Встречали на пристани пароход с букетами полевых цветов.

Запомнился какой-то хоровод: «Маленькая Маша вышла на лужайку, к празднику все маки собрала в букет», - это я «собирала».

Начиналась новая интересная жизнь для детей. Игры, занятия, прогулки, песни, чтения вслух. Всё это развивало нас и дисциплинировало. Какое это было благо для родителей, которые с утра до вечера летом в поле.

Не помню, сколько времени работала Детская площадка, всё кончалось праздником с выступлением детей и вкусными пирогами с какао. Прощались до следующего лета.

Народный дом находился далеко от нас, в нижнем конце деревни, недалеко от лавки и пристани. Как он работал, я мало знаю, спектакли не помню, но запомнились мне некоторые праздники, на которых бывала и я. В 1937 году в Народном доме торжественно отметили 100-летнюю годовщину смерти А.С.Пушкина. Висел его портрет, были стихи, романсы и постановки сказок.

Каждый год отмечался День независимости Эстонской Республики. Были выступления школьного хора. Читали стихи и пели. Запомнилось, как проникновенно пела дочь лесника, кажется Майму, долго ей аплодировали и не отпускали. В этот день по просьбе Волостного управления приезжали танцевальные группы в эстонских национальных костюмах.

Приезжал энтузиаст культурно-просветительской работы С.В.Рацевич. Я слушала его выступление в школе о творчестве Н.А.Некрасова, он читал поэмы и показывал слайды. Помню его совсем немного, в деревне его называли «шоколадный мужичок», видимо, он был весь такой городской, ухоженный.

Проводились в деревне курсы по домоводству, кройки и шитья.

Широко отмечался праздник «День русского просвещения». Приезжали хоры из Нарвы, Печор и других деревень Принаровья и Причудья. Это было торжество русской культуры. Все в национальных костюмах. Тогда я услышала впервые русские, российские песни.

А ярмарка в Петров день 12 июля в Ольгином Кресте была местом приезда со всей Эстонии купцов и торговцев. Лавки, фотографы и прочие развлекательные мероприятия! Здесь я впервые с мамой была в выездном цирке под шатром и была потрясена некоторыми номерами. Была сделана лестница из кос, и девушка голыми ступнями вставала и спускалась по торчащими вверх острым косам, а внизу набитое стекло, она спрыгивала и показывала всем ноги, целые и невредимые.

Собиралась вся молодёжь, девушки, кто побогаче, специально шили новые платья. У каждого были свои интересы: кто покупал, кто торговал, кто пил, кто гулял, кто знакомился, кто расставался, были и серьёзные драки.

В 40-ом году пришли русские, им были рады. Дядя Саша уехал работать, где-то под Таллином уже строились советские военные базы. Тогда я впервые увидела кино. Проходили мимо наших деревень какие-то войска, наших очень волновали колхозы, они спрашивали у военных, можно ли не вступать, те говорили: «Да, можно»... Жители встречали их цветами.

Сразу в Скарятине арестовали и увели навсегда Кузьму Бравина, он не был богат, но был одним из умнейших мужчин в деревне, всегда умел убедить, был талантливым агитатором, много читал. В 40-м году подъехала чёрная закрытая машина, и как рассказывала его жена Таня, очень добрая и мягкая женщина, расставаясь с родными, он встал на колени перед женой и сказал: «Видит Бог, я ни в чём не виноват».

Летом 41-го немцев тоже встречали цветами, они шли откуда-то со стороны Скамьи.

До этого были страшные дни. В конце июня уже целые стада гнали откуда-то из Латвии, там отступали русские. Столько! Такие стада! Просили женщин подоить коров, потому что они погибают летом. И так тревожно было.

Старших ребят Бориса и Николая мобилизовали в первые же дни войны, Анатолий ещё по возрасту не подходил. Мы провожали их на телеге за церковь, до Омута. Я очень плакала, повязала ленточку на большом дереве около дома, между Орловыми и нами. Папа всё смотрел потом на эту ленточку и плакал. Потом уже, Николай в каком-то письме писал, что его очень тронуло, что я так горевала, провожая их. Николай был первенец у наших родителей, любимец бабушки Корнеихи, его портрет, где он ещё совсем маленький, всегда висел у нас в доме на стене.

Наверно был уже конец июля, все говорили: «Фронт, фронт», а работы все крестьянские стояли, и наши мужики отправились в поле. А мы, девчонки, пошли в лес собирать землянику, Аза Орлова, Манефа и я. Пока собирали, низко пролетел самолёт, где-то раздались выстрелы, и Аза, она была постарше, говорит: «Пошли домой». Выходим на опушку леса и видим – лежат расстрелянные, некоторые ещё шевелятся, бьются, и удаляющиеся люди в штатском, советские. Отступая, надо было кого-то убрать.

Мы побежали рассказать, что видели, Тамаре Константиновне, учительнице, она сказала, чтобы бежали быстрее домой, потому что пришёл приказ всем эвакуироваться, что здесь будет фронт, немцы уже близко.

Домой прибежала, а дома никого нет. Но в скором времени наши с поля идут, кто-то сидел на лошади и увидел как уже цепь немцев идёт, с лошади быстро спрыгнули, чтобы не привлекать внимания. Анатолий ехал на велосипеде: «Куда мне его?», отец сказал, чтобы в высокий овёс положил.

И тут же солдаты русские, растерянные: «Ой, товарищ, куда нам?», ждали немцев, а они совсем с другой стороны идут, и наши, русские не знают, что делать. Они уже и не стреляли в немцев, но, вдруг, всё же, кто-то выстрелил в немецкую разведку и убил лошадь (разведка шла на лошадях). Немец соскочил, пошёл и нашёл наш велосипед, сел и поехал. Дорогой велосипед, первая потеря.

В саду у нас был выкопан большой окоп под яблонями, нам сказали всем туда сесть, а отец не сел, он наблюдал, и тогда увидел, как немец ехал и первый попавшийся дом поджёг, дал знак своим. Это был дом Птициных, они потом пошли жить в пустующий дом, где раньше жили Поткины.

А этот дом Птициных-Вишнёвых был рядом с нашим. Ой, ой, как все напугались! И Бравины тоже, всё стали вытаскивать из дома. Мы не загорелись, нас спасли тогда большие деревья. А в доме невозможно было быть – так было жарко. После этого немцы пошли в другой конец деревни.

И тогда отец всех нас на лошадь погрузил и отправил в Заборовье, а сам остался в доме. И вот уже в Заборовье я всю ночь металась во сне, закрою глаза – земляника и хлопки выстрелов, и убитые, столько было впечатлений, недетских, военных. Нас тогда силой из Скарятины никто не гнал, сами боялись, ушли, никто не знал, что дальше будет. Помню, что магазин сразу ограбили, кто-то из того, нижнего края деревни.

На другой уже день приехали немцы, и я впервые увидела их в Заборовье, на мотоциклах, на машинах, у некоторых висели на груди блестящие бляхи. Сидели на машинах пьяные: «Коммунизм – тьфу! Сталин - капут!» и поехали дальше. Это были первые головорезы.

Несколько детей решили пойти домой, в Скарятину, что-то надо было взять. Когда шли через Кокольский лес, наткнулись на какой-то пункт, где расположились немцы, которые нас остановили, а мы говорим, что «нам на хаусе», они нам показали, что там стреляют, но пропустили нас.

Когда мы вышли на опушку леса, там хорошо всё просматривалось, поэтому мы бежали-ложились, бежали-ложились, но никто со стороны русских не стрелял, а мы боялись, надо было перебежать открытое место. А потом уже были старые, ещё с Первой мировой, окопы, туда мы добежали, и уже за домами нас не видно было. Ну а там хозяйничали немцы по пустой деревне, ходили – рукава завёрнуты, с вилами кур били. Увидев нас, заставили, но не меня, я, видно показалась маленькой, а кого-то из детей постарше, идти за водой на реку. Сами-то немцы боялись идти, колодцев не было, только два - на открытых местах. И пошли дети за водой на реку, но никто не стрелял с той стороны, где русские.

Орловы в это время почему-то оказались на той стороне Наровы. Не очень многие, но были некоторые скарятинские в это время и на левом берегу. Марфа Орлова, вообще была необычная женщина, так тосковала по дому, что пошла, взяла в Верхнем Селе лодку и перебралась на остров, в Верхнем Селе ещё стояли русские, а на острове уже немцы. Пятилась, пятилась и на немцев «напятилась» и показала, что она домой, там дом. И её перевезли или сама переехала. Нашла своих коров, а коровы со всей деревни ходили везде, сами по себе паслись – лето же, пока жители не вернулись. Это было вообще... Мы, дети не задумывались тогда об этом. (Вспоминаю, как мы зимой 1944-го года отступали, коров вели, я никогда не обращала внимания, чем их кормили, как, – дела не было. Где-то останавливались, просили сена, кормили, надо же было двух коров и лошадь накормить, остальной скот был перебит и мясо ели, как хлеб, а картошка была редко – её ели как яйца, по одной).

Тем временем, когда почти все жители покинули деревню, наш папа остался дома, там же всё хозяйство. Как-то, подъехала машина, положили большую широкую доску и по ней повели нашу свиноматку, привязали, она и пошла. Отец просил, говорил, что не надо – она должна вот-вот родить, - нет, забрали.

Пока мы были в Заборовье, помню, что в первый день по полю вдруг снаряды падали и все сказали, что надо прижиматься к стенам строений. Стало очень страшно и из-за этого мы уехали из Заборовья в лес, подальше от деревни, но скоро вернулись. А Басовы и Кушачкины ещё были в Нарве, вернулись позже. Где крёстная была, не знаю, у неё дома животных не было, только поросёнка держала и, может быть, кур, всегда был кот. Я помню как-то кот ушёл, и она решила, что он совсем пропал, прошло уже несколько месяцев, вдруг, мяукает под дверью. Она открыла дверь: «Ой, как мой!» Решила проверить, он с улицы всегда сразу на печку прыгал, - так и есть, кот сразу на печку и уселся. Лечился, наверное. А когда убивали поросёнка, крёстная переживала и уходила подальше, чтобы не слышать, как визжит.

Потом вернулась вся деревня, кто где был, но недолго, все явились в свои дома и стали жить.

Фронт стоял некоторое время, пока уже оттуда, с левого берега, пошли немцы и окружили оставшихся русских солдат, которые ночью перебирались через реку, в них стреляли, убивали, были раненые, которых они оставляли. Одни к нам пришли ночью, взяли бидончик молока и спросили у мамы: «Где наши, где фронт, в какую сторону идти?» Их потом поймали, вели по деревне, руки связаны и у одного сзади наш бидончик...

В своих письмах ко мне Валентин Яснов, родом из Переволок, учившийся в Скарятинской школе, вспоминал, как наш одноклассник Валентин Волков нашёл убитых русских солдат, сам захоронил, сделал могилу и украсил её. Это не понравилось местным властям. Из волости приходили в школу, ругали и срамили его: «Как это так, какой позор! Не надо было этого делать».

После, никаких немцев больше не было, только волостная власть поменялась. Активистов и коммунистов у нас не было и немцы приезжали только, когда попадались военнопленные. Их сажали в тюрьму и пытали. У тёти Нюшки Власовской жил некто из новой власти, туда же привели задержанных, начали пытать и мучить где-то в сарае. А тётя Нюшка была с характером, жила одна (дядю Николая убили в первый же день, как вошли в деревню немцы, какой-то случайной пулей попали в него), детей не было, в доме чистота. Она в возмущении закричала: «Чтоб в моём доме кровь проливалась?! Чтоб больше этого не было, убирайтесь из моего дома!» И не стали. Полицаями были один эстонец, а другой русский из Нарвы. И мы этого русского знали тоже, в войну я с дядей Сашей ездила в Нарву, доставать приспособления, чтобы катать валенки, заходили к этой семье.

Он ещё потом появится в нашей жизни, когда будет убегать в 44-ом от русских, придёт к нам в Ояма. Придёт весь страшный, обросший, попросит отца побрить его, папа не смог (потом говорил нам, что у него руки не поднимались прикасаться к этому человеку). Хотел у нас ночевать, но мы боялись, и никто его не пожалел, все очень холодно с ним обошлись. И скажет он «напутствие» нашему Анатолию, уходящему в Советскую Армию: «Наденешь «красную рубаху», а в душе не имей», - против красных был, его фамилия Давыденко, в дальнейшем, ему всё-таки удалось уйти с немцами за границу, а эстонец этот потом отсидел в лагерях. Мы были всегда за русских, всегда. А свои полицаи были хуже немцев, они так истязали арестованных. Немцы, как все говорили, самые опасные были, которые шли первыми. Им было всё разрешено, что хотели, то и делали. Ну, и СС, конечно, мотоциклы, цепь и бляха на груди.

И все эти годы, в 41, 42, 43-м начали появляться беженцы из-под Ленинграда, среди них была наша родственница Зина, она приходила к нам и к крёстной. Ещё среди них была одна портниха, шила мне пальто, у неё было две дочери, одну из них положили со мной спать и она «подарила» мне чесотку. Ох, как это было невыносимо. Потом они стали жить в пустом доме, где стоял этот запах мази от чесотки.

В войну я ходила пешком с тёткой Анной в Пюхтицкий монастырь. Это было ранней весной, был праздник, или Благовещенье, или Вербное воскресение. Местами ещё лежал снег, я не просто шла, а всё бегала, тётя Анна уговаривала: «Не бегай, ноги устанут, ещё долго идти». В деревне Овсова у неё была родня, там нас накормили, мы отдохнули и пошли дальше. По дороге мы тоже отдыхали, у нас была взята еда.

К вечеру добрались и ночевали у матери Маврикии. При встрече она поцеловала нас и я почувствовала, какое у неё было удивительное лицо – кожа нежная, как у ребёнка. Была она высокая и худощавая, по воспоминаниям нынешней монахини Исидоры, - была большой молитвенницей. Мать Маврикия приходилась нам какой-то родственницей, была похоронена в 1949 году на монастырском кладбище, по указанной дате рождения мы искали её корни в Saage, нашли запись в Метрических книгах Ольгина Креста – о рождении и крещении младенца Марины из Загривья.

Несмотря на такой долгий путь, мы были на вечерней службе, устав, я сидела у иконы, народа было немного. Электричества не было, и в полумраке Собора я слушала дивное пение монахинь.

На следующий день, после службы нас накормили очень вкусным супом из снеточков. Потом мы пошли на источник: «Ой, тётя Анна, нет, холодно» - «Давай, давай». Купальня тогда была развалившейся построечкой, вошли, и всё-таки я окунулась.

Мать Маврикия очень любила мою маму, и мама всегда с радостью с ней беседовала. Иногда она приходила к нам в деревню, говорила: «Дунюшка, молиться можно и в миру, не забывать только, что это главное в жизни. А нести монашеский постриг так трудно, а не выполнять, - тогда это самый большой грех».

Потом ещё мы с крёстной ходили на Крестный ход в Успенов день. Сначала доходили до Ямского поворота, встречали Крестный ход с иконой из Васкнарвы, затем шли все дальше в монастырь, где-то по дороге садились, отдыхали, немного кушали.

В те времена было принято, и очень часто, носить иконы по деревням, даже из Печор. У нас в доме была специально предназначенная для этого молебная скатерть, красивая, она стелилась в комнате, на столе перед иконами. Все торжественно готовились, знали, что идут.

В 41 и 42-м мы ещё учились в новой школе. Учительница из Таллина Вера Ивановна Челнокова, Ольга Яковлевна Завьялова. Последний 1943 год мы уже точно не учились в здании школы, а ходили в сторожку в Ольгин Крест, там проходили занятия.

С этого же времени в здании школы был устроен немецкий штаб. Наш новый дом находился рядом со школой и осенью 43-го у нас в доме поселились немцы, сначала один, его звали Вальтер, а потом другой, высокого чина, кажется, полковник, Роберт.

Немцы квартировались по всей деревне, у нашей тёти Анны в старом доме тоже. Как-то раз я пришла к ней, и один немец меня захватил и прижал, я очень испугалась и больше к ней не ходила.

Запомнилось, как мы копали картошку, осень 1943 года, и немцы строем ходили, пели песни, душа уже так и разрывалась. И в школе-штабе немцы встречали Новый 1944-й год, пили, гуляли, это я помню очень хорошо, дом ведь стоял напротив.

К Рождеству нашему квартиранту Роберту прислали посылку, и он все сладости отдал нам. А мама давала ему свинину, сало и он отсылал это родным в Германию, где уже тоже был голод.

Никогда не забуду этот страшный день 2-го февраля 1944 года. Нам всем дали на сбор 2 часа. Что взять из дома, где веками жили люди, а тем более, дома крестьянского, где домашний скот, крупный и мелкий, куры, собаки, кошки... Всё кругом горело: выгоняли из домов и поджигали.

У нас тогда была одна лошадь, надо было уместить самое необходимое для семей 3-х братьев и крёстной. Зима, холод, младшей моей сестре было 5 лет. Главное это продукты, нас никто нигде не ждал.

Будто адово пламя поглотило дома, деревья и всю жизнь, разделив навсегда её на «до» и «после». Так в огне пожарищ мы покидали родину, родное гнездо, отправляясь в страшную неизвестность. Примеров дальнейшей нашей участи было много – лагерь, где беженцы голодали и их гоняли на работы. Раньше беженцы проходили мимо нашего дома, мама выносила большой котёл варёной картошки, чтобы подкормить их. Она была очень сердобольной и всё была готова отдать, всё-таки надеясь, что нас оставят на месте. Но нам суждено было узнать страх, унижения, неприязнь, - дано было право жить на одном месте 24 часа, не больше. Беженцы. Каково каждый день проситься на ночлег: кто сочувствовал, а кто посылал нас к Сталину и ещё подальше. Разные были эстонцы, - кто понимал, а кто и обворовывал беженцов (это было в Кийкла, недалеко от Йыхви, хутор под лесом, где у нас с воза украли мешок муки). Мне было поручено везти на железных саночках швейную машинку «Kaizer», когда я уставала, папа привязывал их к дровням.

Всего нас вместе было 28 человек, скарятинских, мы Гусевы, Басовы - дядя Ульян, тётя Настя и Тася, Кушачкины – дядя Михаил, тётя Оля и Геннадий, Гуловы, Бравины.

Роберт, немец, который жил у нас в доме, увидел нас по дороге, не доезжая Куремяэ. Он ехал на машине, остановился, погрузил, что можно было, посадил кого-то из наших, довёз до нужного места, и, когда мы спросили его, куда нам теперь, он сказал: «Туда – найн, найн!», крутитесь здесь. Знал, что если приблизимся к железной дороге, то нас сразу увезут в лагерь. Немцы любили «порядок» - что тут за болтающаяся компания?

А где только не спали: сарай, баня, хлев, рига, где сушили зерно.

Добрались до Варесметса, нас пустили в ригу. Три недели 28 человек спали в этом помещении, один другого так ногами в головы и били. И началась эпидемия, выходили трясти вшей на снег, но от них было не избавиться, так и ползали, хоть и чистое всё оденешь – не имело значения. Вот это был предел! Тут ещё дядя Саша заболел, и обратились в медпункт неподалёку. И, когда оттуда пришёл врач и увидел этот рассадник инфекций, в каком состоянии люди, на другой же день приехали немцы и всех нас под конвоем привезли в Ийзаку, отняли документы и временно поместили в помещении школы, в коридоре, помню, что спала я под роялем. В классах жили немцы, а из туалета так несло хлоркой, что невозможно было дышать. Мы тогда столько там пережили, что я много-много лет не могла забыть, и из-за этого долго ненавидела Ийзаку, потом как-то улеглось всё. В Ийзаку жили какие-то мамины знакомые из Кондушей, но кто захочет нас брать к себе, да нас и не оставляли, погнали дальше.

Это уже был конец февраля – начало марта. Пока ехали по просёлочным дорогам, ещё был снег, а на большой дороге уже не было. И лошадь не может на дровнях ехать, немцы – «Скидывайте всё в канаву, и езжайте!» Отец уговаривал их, но они - ни в какую. Тогда часть вещей скинули, кто-то остался стеречь, потом вернулись обратно, забрали. Затем передали нас омакайцам, а тем до Кохтла-Ярве и до Йыхви, так далеко нас вести не хотелось. И они нас отпустили, но за выкуп, мы отрезы какие-то дали, туфли у кого-то новые были. В войну же ничего не было. Это по дороге из Ийзаку.

Потом поехали в Пагари, нас там всё-равно обокрали. Затем мы остановились в Мяэтагузе. Помню жёлтый дом, такой приличный. Хозяйка была приятная-приятная, у них сын погиб здесь, на Нарове, немцы эстонцев послали - погибайте. Нас всех, конечно, пустить было невозможно, но всё-равно расселили кого-куда. Наши ночевали в каком-то скотном доме, но скота уже там не было. Мы порядочно там жили, неделю, а то и больше. Припоминаю, что мы зачем-то пошли к школе, там был какой-то лазарет. Я, Нина Бравина и Генка Кушачкин пошли работать на кухню, чистили картошку. Пришёл немец, показывает на меня – пошли, а я была уже повзрослевшая, боюсь идти одна: «Но хайн найн», по-немецки тогда говорила лучше, чем по-эстонски. Тогда он взял нас с Генкой Кушачкиным, мы пришли – что же у него за дело? А он берёт брюки свои, конверт, и показывает, что я должна отпарить брюки так тонко, как конверт. И вот я отпаривала, Генка, наверное, не помнит этот случай, а мне он запомнился.

Меня и крёстную хозяйка пустила спать к себе в дом, почему мы были выбраны, не знаю, мы спали в кухне, на полу. Мы, конечно, что-то давали из вещей. Крёстная вымыла пол – всё-таки в доме. Хозяйка очень тосковала и горевала по сыну, а горе зачастую делает людей сострадательными. Долго мы у неё оставаться не могли, было опасно. Поехали дальше, где-то мы ещё были, не помню. После войны мы часто всё повторяли снова и снова, пересказывали, вспоминая всю эту дорогу. Столько было пережито!

Где-то, оказавшись в бараке с 2-х этажными нарами, нам сказали, что - всё, всех нас приедут и заберут, повезут куда-то, и что всё отнимут, останется только то, что на себе. И тогда мы всё стали одевать на себя, крёстная надела мне какой-то золотой перстень. И немец потом спрашивал –«Дай мне», предлагая что-то взамен, но я отказалась. Надевали на себя по несколько платьев, серёжки в уши. Все лежали и ждали, взрослые были в таком ужасе, а мы, молодёжь Галя Гулова, я, Таиса Басова, тихонько пели, вот тогда мне чуть не попало от отца. Родители говорили, чтобы замолчали, а мы всё-равно поём, ещё раз сказали, а мы поём. Тогда отец соскочил и уже схватил меня за ногу, а Толька, брат знал, он получал от отца, что если отец вышел из себя, то это будет такая порка, на всю жизнь запомнишь. Анатолий загородил меня собой и не дал отцу меня наказать.

После этого барака нам удалось уйти, следующим нашим приютом был курятник, (кур не было), ведь, где пустят, там и спали. Всегда были рады, когда пускали в баню, там всё-таки потеплее. Зима же! Но, оказалось, что в этом же доме, в жилом здании, только с другой стороны был немецкий военный трибунал. На нас сразу обратили внимание, - мужики-то наши не старые: «Почему это вы не в армии?» и как начали их там трепать, только головы тряслись. Михаил Кушачкин, и папа, и дядя Саша, и Анатолий, и Ульян Басов, - все годились на войну. Ночью мы удирали оттуда, чуть ли «в штаны наделали», так испугались. Мы и так боялись большими дорогами ездить, чуть-что, – сразу в сторону. Потом мимо мельницы свернули под лес, мне даже, кажется, тот дом и сейчас там стоит, в Кийкла – под лесочек, там нас обворовали. Переночевали, утром встали – мешка с мукой нет. А что мы могли? Они там все омакайцы, а мы кто – никто! Поэтому поехали дальше и приехали мы к своим, чуть ли родственникам, в деревню Вырна. Приезжаем – кондушские все там, Римма Салакина, из Князь Села все, Олег Махонин, Сергей Солодов (я только его не видела). И все работали в еврейском концлагере, их семьи не трогали. Им даже там еду какую-то давали, платили, давали им помещения для проживания, по крайней мере, где-то у эстонцев жили. Из Князь Села тоже были все высланы, и ямские многие тоже в Кохтла-Ярве жили, только их дома не сжигали, большая часть были разбиты при прохождении фронта. У Сергея тоже был дом уничтожен. Мы все: «Папа, да что ты?» Но папа сказал: «Нет! Добровольно в концлагерь работать не пойду и вас не пущу».

Пошли искать ночлег в Вырна, меня взяли с собой, потому что я эстонский «знала», а что я там знала, Ульян Басов получше говорил, он и работал до войны везде. И вот мы пришли, никогда не забуду, - сидит в доме умирающая хозяйская дочь, держит перед собой цветы, первые подснежники и дышит, вдыхает аромат весны, вся бледная-бледная. Мы стали проситься у хозяина на ночлег, а он: «Нам плевать, идите к Сталину! Да хоть на небо!» А хозяйка ему по-эстонски: «Что ты говоришь?» и показала глазами на дочь, белую, как полотно, молоденькую-молоденькую. Кто там в войну чахотку лечил...

И поехали мы дальше. Там недалеко несколько домов было, где мы все работали в поту. Это была уже весна и на лошади мы не могли дальше ехать, дядя Саша поехал с Басовыми дальше, Бравины и Гуловы тоже отделились. Кушачкины остались с нами. Кто-то из Кокольских жил на Кява. А вот некоторые поехали к Чудскому озеру, там так не выселяли, Новожиловы там остались, Грузнов из Заборовья.

Когда мы жили в Ояма, ходили с крёстной в Кохтла-Ярве пешком, шли через Эреда, к Нине Бравиной, она тоже была крестницей нашей крёстной, там и ночевали. Помню, что она гладила электрическим утюгом, для меня это было чудо. У нас в деревне и на хуторах не было электричества, везде утюги грели. А она наглаживала! Нина была хорошей портнихой.

В конце марта мы остановились на хуторе Ояма в волости Майдла, за деревней Вырна. Пустили нас в большой предбанник, у хозяйки было два сына в немецкой армии, и поэтому ей официально разрешили взять работников. Мы им отдали свою одну корову, чтобы они кормили нашу вторую. Папа стал батраком у хозяина, а мы с братом пастухами. В доме у хозяйки было чисто, и была она очень жадная. Младший её сын жил дома, когда Руди напивался, приходил к нам, матерился и кричал: «Курради венеласед, вялья!» (Чёртовы русские, убирайтесь).

Когда мы туда устроились, наш Анатолий пошёл работать на аэродром под Йыхви. Мы с крёстной к нему туда ходили. Месяц или немного больше он там проработал, и когда стали наступать русские войска их всех сразу поместили по вагонам, поставили патруль охранять состав. Анатолий переоделся, всю старую одежду в мешок, и поймав момент, когда патруль пошёл в другую сторону, прыгнул под вагон и убежал. Пока добирался до нас, днём прятался в овсе, где-то ехал немец на лошади, сказал, садись. И привёз к нам. Тогда Толя наш стал скрываться, это уже было дело к осени. Однажды, он сидел с нами, и немец в окошко постучал. Я встала, вышла, чтобы не пустить его, задержать. Тогда всё обошлось, но после этого Толя сделал ход, в сарай куда-то, где можно было быстро скрыться. В скором времени появились хозяйские сыновья в военной форме. Вокруг война громыхает, а они сидят, не уезжают - «в отпуск приехали». Стали вместе с Анатолием скрываться. Но когда пришли русские, стали врагами, Анатолий пошёл в Советскую армию, а они - в лес.

После этого мы стали их бояться и перешли жить и работать вместе с дядей Павлом. А дядя Павел с тёткой Анной жил на хуторе, напротив. Там тоже была интересная семья. Женщина лежала парализованная, жена хозяина, а он уже жил с другой, молодой. Уже и ребёнок был у них - девочка Лайне, наша Аня играла с ней, бегали вместе. Дом большой, одну комнату сдавали финнам, беженцам. А старая больная хозяйка так и лежала, мимо неё проносилась уже чужая жизнь. И так, до конца сентября ходили работать и на другие хутора за продукты, пока не пришли русские войска.

Потом переехали в Кохтла-Ярве, нам дали однокомнатную квартиру на улице Каэвури и началась совсем другая жизнь. Вернулся с войны инвалидом старший брат Николай. Родился наш самый младший брат Иван.

В 1950 году я вышла замуж за Сергея Солодова из Князь Села, крёстная подарила мне своё обручальное кольцо со словами: «Не дай, Бог, тебе, Лина, такого счастья, как мне», потому что она, выйдя замуж, не отжив и года, похоронила умершего от чахотки мужа. Мы с Сергеем жили в Локса, потом в Раквере, через год он трагически погиб и я вернула крёстной обручальное кольцо.

В 1952 году у самого дома погибает мама, задавленная машиной. И остаются сиротами младший брат 7-ми лет, сестра – 11 лет, брат Геннадий в Армии, старшие братья уже женились и жили отдельно, а я уже училась в Тартуском университете. Всю непосильную эту ношу взяла на свои плечи Крёстная, став нам матерью.

Все эти потрясения трагически отразились на здоровье папы, он умер в 1954 году от рака желудка, а он никогда не пил и не курил. В этом же году умер и его брат, мой крёстный дядя Саша. А старший их брат дядя Павел умер в 1949 году.

В шестидесятые годы я часто приезжала отдыхать в Верхнее Село, показывая маленькой дочке свою потерянную, опустевшую Родину...