Ямы (Яма), часть 4

ЛУпановы (ветвь «Васькины» — в старину это такое прозвище было). Были еще ЛУпановы (фамилия произноситься с ударением на первый слог) «Ребулевы», Лупановы «Марегины», Лупановы «Соо». Например, Черновы у нас в деревне было две фамилии: одни «Олюшкины» Черновы, другие «Марчишины» Черновы. Они даже не родственники между собой, а только однофамильцы.

«Марегины» вот этот Иван Федорович, Носовы (Николай Федорович). Иван и Николай — это всё из нашего рода, наша ветвь, а «Ребулевы» — это другая ветвь. Они с одного корня …

То, что я знаю о нашей семье – это со слов моих родственников: мамы, дяди Ивана, дяди Николая и других родственников.

Дальше прадеда моего Василия (Степанов или Стефанов, род. 21.02.1833 г.) воспоминания не шли. Это мой прадед Василий, и он похоронен в Васкнарве.

О Василии такой сказ. Вырастив три сына и две дочери, выдал дочерей замуж, а двум сыновьям отдал землю на обработку (жена Агрипина Михеева). С третьим сыном Петром (1855 г.р.) занялся рыбной ловлей. Это в XIX-м веке было. Рыбы было здесь в изобилии, и ловить можно было свободно.

Несколько раз он ездил в Ревель (Таллин), наладил контакты с заготовителями рыбы, которые интересовались щукой и её икрой. Начал ловить в больших количествах, и продавать саму щуку в Польшу, а икру – в Швецию. Получилось это благодаря совету и содействию купцов Маховых из Васкнарвы. Маховы — это была наша родня. Сестра деда Василия была вышедши замуж за Павла Махова. Потом у неё сыновья были — двоюродные братья моей матери: Дмитрий Павлович, Василий Павлович, Иван Павлович. Заготовители приезжали к нему в определенное время, и платили по тем временам очень хорошие деньги. Занимался он этим много лет, и после неожиданной смерти оставил солидное состояние в банке и наличными. Один из сыновей Прокопий (1858 г.р.) был слаб умом, но физически крепок. Он был под опекой старшего брата Никиты (моего деда) до своей смерти 42 года. Всё состояние Василия разделили между собой два брата Никита и Пётр (Участок 15,85 десятин получили в наследство Петр, Никита и слабоумный Прокофий Васильевы Лупановы). О дочерях в то время заботились их мужья, тоже люди состоятельные. Да дочери и прав не имели в то время на наследство отца. 

В 1888-ом году после большого пожара, наша деревня полностью сгорела. Никита и Петр построили большой дом 15 на 8 метров. Наш стоял вдоль дороги на стороне противоположной от реки. Баня была у реки, даже проход был наш. В банях щук держали. Каждую весну баню заливало водой где-то на метр. Снега раньше много было. И вот дед Никита кидал щук в эту баню. Когда надо придут, и ковшом поймают. Весной мыться невозможно было, потому что вода большая.

В 1900-м году Никита женился, взяв в жены 18-летнюю Мачёнову Ольгу (в метриках запись о венчании от 2.02.1901 г. Никиты Васильева Лупанова и Ольги Ивановой Моченовой 1882 г.р.). В деревне Мачёновых 4 или 5 ветвей и, конечно, они все родственники, но уже настолько дальняя родня, что и корней не найти. Эта фамилия – выходцы с Дона. При Булавинском восстании в 1708 году, когда Петр их разгромил, он гнал всех каторжан на работу в Питер. А каторжане бежали с Питера сюда, так как до 10-го здесь была шведская власть. Шведы их расселяли возле границы. Что им туда хода нет — они каторжане, и оттуда никого не пустят. И вот Кароли, Ямы – в этих деревнях много каторжан этих беглых было оставшись. И Мачёновы, Лупановы, Пекаревы, Сальниковы – вот эти 4 фамилии, это выходцы с Дона. Вот эти 4 фамилии, всего навсего. А остальные с других мест, отовсюду. Мой брат Гена Лупанов учился в Ленинграде на филологическом факультете, и он писал дипломную работу по языковым различия в каждой деревне. У нас в каждой деревне как бы своё наречие. В Васкнарве говорили на «у». Старики помнят, после войны не патрона, путрон, пуйдём, пудой. Здесь в Ямах с твердыми окончаниями такими говорили: поешт, не поесть. В Кароли по другому, в Верхнем селе окали, в Князь селе тоже окали. И по фамилиям тоже интересно. Вот в Ямах более менее такие русские фамилии, на русские похожи. В Кароли возьмите фамилию Гойдов, что за Гойдов — не понятно. ЛантОв, Гамзеев – фамилия тоже не понятная. Пелешев тоже для русского человека как-то не понятно. Что за «пелеш», за «гамзей» такой? Вот, видимо, такими кланами своими расселялись. И у Генки была написана дипломная по языковым различиям. Он нам читал её перед тем, как ему защищать эту дипломную работу. Собрал нас ребятишек и читал нам. Я с этого и запомнил. В университете он учился на филологическом факультете где-то в 50-х годах. Лупанов Геннадий уже давно умер. Все считали его таким чудаком, а он был очень умный и талантливый человек.

У Никиты и Ольги было семеро детей от 1902-го по 1915-ый годы рождения. Трое умерли в детстве, а четверо выжили и выросли. Это тётя Шура, Иван, Анна (моя мать 1907 г.р.) и Николай. Пётр (брат Никиты) будучи холостяком жил в том же доме. Он занимался сельским хозяйством и одновременно ловил рыбу. Из всех рыболовных снастей признавал только рисуи (мережи), ни сетями, ни острогой, никогда не пользовался.

В 1927-ом году дядя Петя умер. Отловил рыбу весной, в июне месяце отремонтировал и привел в порядок все свои рыболовные снасти, а за ужином сказал: «Теперь я пошел умирать». Ушел в свою комнату, и сперва выходил на завтрак, обед и ужин. Потом стал только обедать, а потом лёг в кровать и полулёжа ел один раз в сутки. За две недели до смерти от еды отказался и только пил. В сентябре он умер. Видимо, болезнь у него какая-то была, а он никому ничего не говорил.

В 1901-ом году Никиту, так как он был неплохим хозяином, и к тому же отличным охотником, много времени проводившим в лесах, пригласили работать лесником. Забегая вперёд, скажу, что за время службы с 1-го по 1924 год он из лесников стал объездчиком, а последние два года был помощником лесничего. Это была достаточно большая должность, лесничими были уже немцы. Они командовали тут в основном всем. Несмотря на то, что образование было у него 4 класса, но умом его Бог не обделил. (Он был членом членом строительного комитета по возведению церкви в Ямах).

Рассказывали, что у нас был Жилкин такой грамотей, он с Никитой в одно время жил. И у Жилкина был каллиграфический почерк, он очень чисто и красиво писал. Дед Никита напишет прошение своим корявым почерком, но все прошения, которые он писал удовлетворялись. А у Жилкина красивым почерком написанные, но некоторые отказывали.

Никиту однажды судили за то, что он с одностволки застрелил три лося. Он лесником был и обходил свои участки. Была метель, сверху и пониз несло. И он увидел трёх лосей у Гефсиманского леса — 2 лежали, а третий стоял. Так рассказывал нам дядя Ваня, его сын. Он что сделал? От жадности или от чего — не знаю. Взял два патрона, снял рукавицу, положил два патрона на рукавицу, а один в ствол. По стоячему лосю стреляет, стразу же перезаряжает. Два лося встают — он по второму бьёт, лось тоже ложиться. Третий побежал, он по третьему в угон бьёт. Третий ушел-ушел, потом тоже упал. Он пошел по следу этого третьего лося, а там рабочие пилят лес и уже собрались возле этого лося, смотрят. Он прибежал прямо к ним туда и завалился. Никита пришел домой, он чувствовал, что его заложат. Сообразил, что куда денешься. У кого еще ружья там есть? Тогда ж очень редко у кого ружья были. Он пришел домой, спилил аккуратно боёк в ружье. Как дядя Ваня говорил, поссал на него — оно и заржавело. Забросил ружьё на чердак в паутину. И к нему приехали к первому: «Никита Васильевич, это твои дела. Кроме тебя — никто не мог трёх лосей с одностволки повалить». А он: «У меня и ружьё давным-давно не стреляет, оно на чердаке валяется». Пошли на чердак с обыском. Действительно ружьё в паутине, боёк заржавевший. Попробовали стрельнуть — не стреляет. От него и отстали. А потом прошел уже срок давности, но к нему всё еще приставали — сознавайся. Тогда он подговорил Александра Жилкина, который каллиграфически писал, чтобы сознался, якобы это он ходил на охоту и застрелил. Тогда был суд и Жилкину присудили, но так как уже срок давно прошел, то присудили отработать там где-то чего-то, сапоги там пошить или еще чего-то. И на этом всё закончилось. А так если бы он не попросили этого Жилкина, то еще тянулось бы и тянулось это следствие. Всё равно когда-нибудь докопались до него.

В 1911-ом году, чтобы использовать оставшиеся из наследства и заработанные еще отцом деньги, Никита и Пётр начали стройку кожевенного завода. Это они сделали тоже по совету Маховых. У самих Маховых были свои кожевенные заводы. Через полтора года завод был готов, и в 1913-ом году начал приносить прибыль. За 2-3 года он оправдал вложенные в него затраты .

Край наш сельскохозяйственный, деревни были богатые и в каждом доме было по две коровы, реже одна. А также нетели, телята, овцы, лошади. Шкуры убитых животных девать было некуда. Три завода было в Сыренце у Маховых и Абрамовых, и они не справлялись с наплывом сырья. Завод в Яма был для крестьян не малым подспорьем.

Работа на заводе шла с неизменной ежегодной прибылью. Но во время революции 17-го года дела пошатнулись, работа прекратилась – пошли убытки. Однако с 1920-го года всё вновь пошло лучше и лучше. В марте 1924 года (17.03.1924 г. от болезни почек в возрасте 58 лет) дед Никита скоропостижно умирает, оставив двух сыновей Ивана 20-ти лет и Николая 10-ти лет. Всю работу на заводе взял на себя мой дядя Иван. В это время его сестра Шура (Александра) была в монастыре в Пюхтицах (Куремяэ), а Анна была молодая – всего 18 лет. Дяде Ивану пришлось взять в помощники двух рабочих. Один из помощников был эстонец по прозвищу «Мисон». Если его что-то спрашивали, то он отвечал «Mis on?». Так прозвище и осталось. Не знаю ни его имени, ни фамилии. Не плохой был работник, но любил выпить, да любил выпить иногда лишнего. Дела на заводе шли «ни шатко, ни валко», но постепенно приходил опыт, подрастал младший брат Николай, и дела стали налаживаться.

В 1919-ом году вместе с армией Юденича, которую приняла уже самостоятельная Эстония, пришли в д. Ямы эмигранты, богатые люди: Юдины, Гусевы, Перчаткины, Косенко и Фролов (холостяк). Фролов сразу стал сожительствовать с нашей ямской женщиной Натальей Мочёновой (Бизюлиной).

Видя, что дела на заводе идут не совсем складно, Фролов стал просить Ивана и Николая продать завод ему. Получив отказ, уговорил их, чтоб они доверили ему поставку сырья (шкур) для завода. Несколько удачных сделок, и он – в доверии. Уговорив их вложить деньги в закупку большой партии сырья, где-то закупил прелые шкуры и привёз их на завод. Вложив бОльшую половину денег в эту афёру, Иван и Николай потерпели большие убытки. Подали на Фролова в суд, но тот, наняв хорошего адвоката, вышел из суда без обвинения, сославшись на то, что его тоже обманули. И даже получил какую-то компенсацию от государства. Завод был в деревне на участке, как раз сейчас построил дом Черков. Он еще вытаскивал такие огромные дубовые чаны. И потом использовал эти доски, они как новые были. Обсудив на семейном совете, моя бабушка Ольга, дядя Ваня, дядя Коля, и моя мать Анна решили продолжать дело. Через какое-то время Фролов уже настойчиво стал добиваться, чтоб ему продали завод. Получив решительный отказ, он подпоил «Мисона» и подговорил его, чтобы тот поджёг завод, пообещав ему за это много денег. «Мисон» уже не работал на заводе, так как дядя Коля подрос и помогал брату Ивану. Но обиду затаил, на чём и сыграл Фролов.

В 1928-ом году завод, точнее все постройки сгорели. Но чаны, врытые в землю, и даже шкуры, находившиеся в них, а также оборудование остались целы. Все в деревне знали, что это дело рук Фролова, но доказать было невозможно. Братья уже хотели закрыть это дело, но тут вмешался ещё один эмигрант Гусев. Дом Гусева был там, где сейчас Костя Мочёнов построившись. Наши деревенские не умели это делать, а он образованный человек, дворянин. Он обещал помочь взять ссуду в банке, став компаньоном, и вложить половину своих денег. Завод после пожара восстановили. Но в это же время ещё один эмигрант Юдин, тоже построил кожевенный завод. Он закупил более современное оборудование, и стал выделывать шкуры значительно дешевле. Завод Юдина был за магазином, по дороге на Куремяэ. Видя такое дело, посоветовавшись с компаньоном Гусевым, братья продают завод всё еще желавшему его купить Фролову. Это был 1934-ый год. Он затратил большие средства на переоборудование завода, закупив из Германии дорогую кожемятную машину. Так и не успев всё это оправдать, в 1940-ом году завод национализировали. Купить-то он завод купил, но и тут обманул братьев. Он уплатил наличными сумму, взятую в банке, и половину, что дал Гусев, но составил с нотариусом купчую так, чтобы не оплачивать проценты по ссуде. Братья это по деревенски не доглядели, а Гусев тоже не обратил внимания. И когда пришла из банка повестка оплачивать проценты, то им за 25 лет, на которые была взята ссуда, начислили такие проценты, что они отдали почти все полученные деньги. Про Фролова говорили, что для нашей семьи «чёрный ворон». Деньги за завод были разделены на троих: дядя Ваня, дядя Коля и бабушка Ольга. Матери моей не досталось, по той причине, что она не участвовала в делах завода, так же и тётя Шура. Бабушка на эти деньги, по совету родственника Дмитрия Махова, купила лес в Онурме (это Тудулинна). А Иван и Николай, так получилось, что свои паи почти все «вложили» в эти проценты.

Мать моя Анна Никитична в это время жила и работала в Таллине с 1932-го по 1938-ой годы. Полтора года она училась на курсах домоводства, а потом работала сперва прислугой у еврейской семьи, а потом экономкой в семье немецких баронов.

В 1934-ом году после продажи завода братья решили разделить землю, то есть отделиться от общего хозяйства, и получить наделы каждый в свою собственность. Бабушка, их мать Ольга, уговаривала их вести совместно общее хозяйство, но они настояли на разделе. Наша земля была как раз напротив кладбища и туда в сторону Кароли. Общий кусок земли был поделен на четыре части: Ивану и Николаю досталось по 4 гектара с лишним, Анне – 2 га с лишним и Александре – 2 га ровно. Матери моей Анне дали меньше земли, с тем условием, что братья будут строиться каждый на своей земле, а Анне остаётся этот большой дом, который был 15 на 8 метров с приусадебным участком. В придачу была её мать Ольга, с купленным лесными землями. Дом и приусадебный участок был за Ольгой, и должен был перейти к Анне, после того, как братья построят свои дома. У Ивана были кое-какие деньги, и он плотно занялся сельским хозяйством. Одновременно он начал заниматься домом. Возил камни на фундамент, подготовил площадку под строительство и даже успел построить фундамент для дома. Фундамент делал ему, в то время знаменитый ямский каменщик Никита «Пильщик». Его дом был последний с левой стороны возле кладбища, а дальше там шли уже огороды. «Пильщик» — это кличка, а его фамилия Шнуров. Домостроевский такой мужик был. Я помню его, он после войны еще был. Мастер он был исключительный, каменщик и всё прочее. К 1941-му году были завезены брёвна на дом, но тут пришла война, и стало не до того. Когда улеглись прифронтовые страсти, в 1942-м году стройка была начата. Строил ему дом хороший плотник из Васкнарвы — Соколов Николай. Дядю Колю я тоже помню. Он был глуховатый на одно ухо и всегда носил шапку-ушанку, одно ухо кверху, а другое вниз. Оплатила строительство моя мать Анна, так как только у неё к тому времени были деньги. Условие было такое, что в половине дома будет жить она с детьми и матерью Ольгой, а другую половину займет брат Иван, так как наш дом вместе с другими сгорел в июле 1941 года. А после войны Иван поможет Анне и Ольге построить дом на старом месте, на пепелище. В 42-м году Иван женится на Агриппине Пипуевой (Бизюлиной) и она, вместе с сыном от первого мужа, приехала жить в половину Ивана. У Ольги и Анны в хозяйстве было две коровы, одну из которых, молодую, они отдают Ивану и Агриппине. С каждой коровы жители должны были сдавать определённое немцами и старостой некоторое количества молока в пользу немцев. Агриппина категорически отказала старосте в этом. После нескольких предупреждений, корову от них отобрали. Вместо своей молодой коровы Иван и Агриппина хотели отдать нашу старую. Бабушка Ольга отказала, потому что молодую корову они всё равно хотели оставить за собой. Старую корову звали Лилька. Бабка говорит: «давайте нам молодую обратно, а нет – у нас корова останется». Они говорят: «Мы молоком вас будем снабжать». Но корова-то уже не своя будет. Бабушка это сообразила. И тогда молодую корову забрали немцы. Если бы согласились на эту авантюру, наша семья осталась бы вообще без коровы, с двумя малыми ребятишками, и с больной Ольгиной сестрой б. Акулиной, которая тоже жила с нами, в нашей половине дома. У Акулины своей семьи не было. И бабушка Акулина, когда умер её муж, продала свой грунт Грабовым, там где Лёшка Грабов сейчас живёт. Она была уже старенькая, больная и умерла во время войны. С этого дома мы её и хоронили.

Войдя в нашу семью, Агриппина сумела так рассорить д. Ивана с родной матерью и сестрой, что это продолжалось до самой её кончины. Через год после женитьбы Ивана и Агриппины, у них родилась дочка София. На ней кончилась фамилия Лупановых от Ивана.

Этот бывший работник «Мисон» в 1942-ом году пришёл к д. Ивану и признался, что это он поджёг завод. И во искупление греха предложил бесплатно работать у д. Ивана батраком.

Дядя Иван и Агриппина после войны на том же месте на своём участке построили такой же дом, без нашего участия, где до сего времени живёт их дочь София.

Дядя Николай, отделившись от общего хозяйства, и не имея возможности построить на своём участке дом, уехал в г. Нарву на заработки. Там он и работал до самой войны. Перед войной женился, взяв в жены Раису Чернову из большой семьи. Уходя в армию на войну, заработанные средства не доверил родной матери, а отдал жене. Она в свою очередь отдала их своему отцу Чернову Николаю. Вернувшись из армии к жене и ребёнку Евгению, он узнал, что все средства, отданные на сохранение жене, пропали. Их то ли «украли», то ли «потеряли». Чернов Николай в своё время написал Пятсу письмо, что родился сын и его назвали Константином в вашу честь. Мы, мол очень любим Эстонию и пригласил Пятса на крестьбы. У Чернова уже было 10 детей, а это был 11-ый, почти все дочки и только 3 сына. Пятс прислал ему деньги, дескать, сам приехать не могу в виду загруженности государственными делами, а вот на крестьбины высылаю деньги. Сын Константин, правда, умер.

Моя мать снимала квартиру на улице Железная (Raua), там я и родился на этой улице. В Нарве меня крестили, а потом мы приехали в деревню. Её приняли, дядя Ваня очень хороший человек был, да и дядя Коля. В то время, моё рождение, осуждалось в деревне очень строго, но всю жизнь она была очень благодарна брату своему Ивану за то, что он очень правильно отнесся к её «позору» и всячески поддерживал её. В мае 41-го года мама вышла замуж за деревенского парня Воронкова Павла, но уже в конце июне его забрали на войну. В конце июля рождился мой брат Владимир. Война. Боёв здесь не было, немцы тихо вошли, установили свою власть, назначили старосту и ушли. Появились они здесь только в 1943-м году. Тыловые части начали строить вдоль Наровы оборону, рыли траншеи, строили бункерА. С этого времени я уже сам хорошо, хоть и не всё, но помню. Потом была эвакуация, возвращение, голодные послевоенные годы. Возвращение мужа матери Павла в 1946-ом году. Разговор его с матерью, рассказ о том, что в 1943-м году он был очень тяжело ранен. Его из госпиталя, как безнадежного, взяли в молдаванскую семью, и народными средствами излечили. К службе в армии он был уже не годен, и жил в принявшей его семье эти три года.

Его ошибкой было, что он там в Молдавии официально женился еще раз, и у него там появилась дочь Вера. Несмотря на то, что он вернулся к нам, мать моя Анна отказала ему в приёме, обосновав тем, что с нею он жил всего год, а там целых три. И её было жаль ту женщину с ребёнком, что осталась в Молдавии. Он попросил мою мать, чтобы она не чинила препятствий, если он привезёт её с дочкою в Эстонию. Это на моих глазах было, они сидели, разговаривали и на меня не обращали внимание. Я хорошо помню, что мать говорила: «Ты там 3 года жил, как ту-то семью бросишь? Официально женившись».

Павел построил хороший дом в деревне (там где Игорь Воронков сейчас живёт), поселил в него свою мать и отца Дмитрия Григорьевича нашего учителя и мать бабу Веру, и привез из Молдавии жену и дочь. Моей матери он тоже помогал материально. Дети подружились, брат мой Вова полюбил маленькую Веру, и они для Павла были одинаково любимы.

Так мы прожили несколько лет. Ко мне Павел тоже относился очень хорошо, и у меня до сего времени остались о нём тёплые воспоминания. Но нашлись какие-то злые люди и сообщили «куда надо» о том, что он дважды женат. А это уголовное преступление, его осудили, он отсидел год, по возвращении задержался не на долго и уехал в Архангельскую область, где по прошествии лет и умер.

Его родня в деревне думала, что это моя мать Анна написала на него заявление. Но ей не было никакого смысла, она лишалась какого-никакого помощника, а потом её саму несколько раз допрашивали и грозили посадить тоже за укрывательство и преступления. Тогда такая статья тоже была. Его брат Николай Вороньков тот сидел дважды. Их там 11 или 12 детей было. Такие драчуны были! Вот дядя Петя, я помню, как только встретятся — обнимаются. Но только рюмки 3-4 выпили и начинают, только щелк один другому зубы выбивает. Николай он немцам прислуживал. Петр старший — у него орденов было много. Он у Жукова в армии служил. Много чего рассказывал интересного. Но он не хвалил Жукова, насколько тот был бессердечный, к солдатам относился как … Лишь бы ему проехать или там что. За каждую провинность наказывал крепко. С солдатами-то он не возился, а офицеров. А те уже соответственно солдат. Жестоко относился к солдатам — это не нравилось Петру. У нас два таких с орденами были — дядя Иван Логузов, всю войну в разведки провёл — не одной царапины не было. И дядя Петя — два ветерана, у которых действительно иконостас был на груди.

Петр Ешкин служил в охранниках, это не Омакайтсе, а «штуцманы» назывались во время немцев. От советской власти убежали, от набора на войну в леса скрывались. Дядя Сережа, потом Ешкины два брата, много там, человек 7 или 8. Их не взяли, не успели взять в красную армию. Немцы пришли, они уже по возрасту как-то не подходили к немцам. И их сделали охранять евреев на Высокой Гриве. Там был лагерь, и они охраняли евреев. Все они, кто остался жив, получили по 25 лет, когда обратно советская власть пришла, 25 лет, но не тюрьмы, а именно высылки. Так как они не сами пошли в полицию, а их же заставили. Дядя Сережа вернулся, Ёшкиных один брат вернулся, второй нет. Лещуха тоже где-то там сгинул, ярый, ну так его полицаем немцы поставили с самого начала, как только пришли сюда. Злой мужик был. Он на самом краю деревни жил. Я даже не знаю к какие годы он прилепился в деревню. Он не местный, а как бы пришлый ...

Брат мой Володя поддерживал свои отношения с отцом в письмах, а после его смерти с сёстрами, которые вернулись из Архангельской обл. в Молдавию.

Мать моя Анна осталась в итоге с двумя детьми и своей матерью Ольгой. До колхозов 3 года она работала дояркой в «Коннопрокатном» пункте, такой был создан для помощи безлошадным крестьянам. В 1949-ом году вступила в колхоз, работала там 12 лет, но при оформлении пенсии эти 15 лет «канули в лету». Оказалось, что она не была официально оформлена (оформлены были другие люди). Свидетельские показания в расчёт не принимались, так она и жила без пенсии до восстановления Эстонской республики. По закону Эстонии она получила пенсию. Ей учли работу в Таллине в прислугах и потом у неё двое детей – по 5 лет на ребёнка. Она до самой своей кончины в 1993-м году была благодарна государству: «Вот вернулась Эстония! Был Советский союз я пенсию не получала, а теперь пенсию получаю».

… У моего сына Олега родились тоже две девочки, так что на нём тоже обрывается наша фамилия ЛУпановы. В деревне несколько фамилий Лупановых, все мы из одного корня, но ветви разные, а это отдельный сказ.

Моя война 

Когда немцы наступали, то здесь в Эстонии и в Васкнарве, и в Ямах немцев не было. Немцы рвались по тому берегу Гдов, Псков перерезать дорогу в Нарве, чтобы не было выхода Советским войскам. Немцы уже были в Скамье, Кукином берегу. Здесь войск никаких не было, а собрали откуда-то с города «истребков» – истребительный батальон и привезли их сюда. И они по берегу окапывались, кто камешки там ложил, кто чего. Когда окопались, то начали стрелять по Скамье — это вот я помню такой разговор. А немцы, видимо, уже видели всё это в бинокль, и они миномётами так точно били, что именно только по берегу по траншеям, где те окопались. Так, что несколько бань только сгорело. А потом через день или два начались пожары, смысл такой, что это специально поджигали местных своих богатых соседей. Первые дома загорелись Маховы, Заутины, Абрамовские. Потом «истребков» тоже забрали, они все погибли где-то под Таллином.

В деревне оставались комсомольцы, их здесь 5-6 человек вроде и было. Им выдали винтовку, бинокль. Не для того, чтобы с немцами сражаться, а чтобы в деревне порядок поддерживать, чтоб не было здесь особых беспорядков. Они ходили по деревне, смотрели, чуть немножко что не так: «Пулю в жопу хочешь!?». Немцы в Кукином берегу обосновались, а комсомольцы с винтовкой пришли все пятеро на Муров остров. Кулаками машут – мол, мы им покажем! Тогда так было, что ни кустика не было, крестьяне каждый клочок вырубали, там были сенокосы. Стога уже стояли — это конец июля был, начало августа. Самая такая жара была, сушь. И они пошли, а их старики отговаривали: «Куда вы претесь? Что вы с этой пукалкой сделаете?» Это старики рассказывали, я сам слышал. А те: «Мы покажем, как родину защищать надо!» Они вышли на берег, на остров и давай пулять. А тут полтора километра — не больше до Кукиного берега. Видимо, то ли зацепили кого там у немцев, то ли немцы увидели в бинокль, что по ним стреляют. И немцы один выстрел дали по деревни с орудия — недолет. Второй выстрел – снаряд полетел через деревню. Моя мать рассказывала, что кто был на улице слышал, как с каким-то шуршанием летел снаряд: «фыр-фыр-фыр». Вот пролетел снаряд через деревню и ударился за деревней. Дали минут 40 или около часа. Немцы видели, видимо, наблюдали, что вся деревня скотину гонит, все побежали за поля, убегали. И вот по прошествии 40 минут или часа, зажигательный снаряд в Колобашкин дом вдарил. Пламя такое, а сушь стояла и сгорела вся деревня. Как рассказывали, видели, что над церковью такое дымное марево крутится, крутится столб дыма над церковью, над куполом. Церковь загорелась, и мужики, которые посмелее, побежали туда иконы и утварь всю эту спасать. Пока горели верха, они успели, а потом обвалился этот большой купол. А колокольня так и стояла, она не сгорела. Сгорела почти вся деревня Яма, и наш дом тоже. Осталось в деревне вроде 9 домов всего в 41-м году, а было оклло 140 домов. На кладбище часовня не сгорела. Школа в 41-м не сгорела, её потом разобрали.

Я разговаривал с последним из оставшихся этих комсомольцев, Миша такой Костров. Он не признавался: «Николай, да ты что! Мы только выходили в бинокль смотрели на них». Старики-то рассказывали, я еще маленький был после войны ...

1941-ый год, мне три года, большое событие — немцы в деревне. Поинтересовались: «Кто тут у вас винтовочкой побаловался?». Это их дословные слова — старики помнили. С переводчиком приехали офицер и 2 автоматчика. Они знали, что здесь никого нет, ни войск, никого. Все знали кто это был, но не выдали. Сказали: «Это городские какие-то были и уехали». Да немцам, видимо, и не интересно было разбираться, на том и успокоились.

Находились они здесь не долго, где-то месяца три-четыре. Установили свою власть, в лице старосты и одного помощника, что-то вроде полицая и к Новому году уже их не было. Никакого сопротивления здесь не было, и задача старосты была, сбор налогов, установленных новой властью, что он и делал с большой выгодой для себя.

За то время, что они здесь находились, я выучил много немецких слов, но главное было «Гутен Морген», чем я с превеликим удовольствием пользовался. В какое бы время дня, я не встречал человека всегда, как мама учила, здоровался. А так как это приветствие было самым любимым, то я всем говорил «Гутен Морген». В деревне было не мало ребятишек с именем Коля, и чтобы различать кто есть кто у каждого было прозвище, ко мне и прилипло Коля-«морген», и сохранилось до седых волос.

Появились немцы здесь снова в 1943-м году весной. Это были тыловые части, и сразу начали строить оборону: бункера, траншеи. Строили так быстро, что к осени почти всё было готово.

Основной контингент немцев расположился в школе, но часть их расселяли по отстроившейся к тому времени в деревне домам. За время с весны 43-го по февраль 44-го года в нашем доме жили, и 2 тракториста, и офицер. Офицер интересный был, он как раз жил в нашей половине дома. Такой гордый, заносчивый, с большой кокардой, как счас его вижу. Узколицый такой, ходил всегда голова вверх. Об порог всегда обязательно споткнется, пробежит, оглянется на порог. А в заднюю комнату заходит, там порога нет, он высоко ноги поднимает.

Последнее время у нас жили два возницы, работавшие на подвозе всякой мелочи на лошадях, запряженных в большую телегу. Лошади были «Бельгийские битюги», так их называли, огромные, на высоких ногах, с очень объемными копытами, спокойные и послушные животные. Запрягали их в соответствующую телегу, которая называлась «фурой». Метра три-четыре в длину и шириной метра полтора – очень вместительная телега. В это время мне было уже пять лет, и я очень хорошо, не всё, но помню. Помню, что немцы здесь были не плохие, а, наоборот, добродушные и даже ругали Гитлера. Время от времени им приходили посылки из Германии, конфеты, яблоки, другие фрукты. Они всё отдавали нам, ребятишкам, оставляя себе почему-то печенье и из белья что-то. Вот почему-то печенья нам не давали, а нам хотелось печенья тоже попробовать. Эти тыловики они знали, что война уже проиграна, и они иногда ругали Гитлера — это старики говорили, я-то не помню, а старики рассказывали потом. Даже сейчас, через много лет, помню с точностью до десяти метров, где у них потом стояла полевая кухня, под навесом из толевой крышей. Оттуда мы, мальчишки, иногда получали порцию немецкой каши, пристроившись в хвост очереди, кто с какой посудиной. Дома голодно не было, но это же солдатская каша! Однажды немцам привезли большую металлическую бочку мармелада. Солдаты не очень охотно его брали, видимо, «эрзац» какой-то был, и повар начал раздавать его нам детям. Кто-то побежал домой за посудой, кто-то сразу с посудой был. У меня было маленькое песочное ведёрко. Когда пришла моя очередь получить порцию, немцы посмеявшись, сказали мне, чтобы я принёс ведро побольше — это, мол, очень маленькое. Дом наш стоял от кухни метрах в 80-ти через дорогу. Обрадовавшись, прибегаю домой, бросаю маленькое ведёрко, выливаю воду из большого 10-ти литрового ведра, и с ним бегу обратно на кухню. Шутки ради, повар мне наложил полное ведро этого мармелада. Немцы долго хохотали, видя, как я пятилетний мальчишка, волоком тащил это ведро. Встал к дому задом к ведру передом, дерну раз, ведро сантиметров на 15-20 ближе к дому, дерну два, еще ближе. Так я его проволок метров 25-30, но не бросаю. Матушке моей вода понадобилась, а ни воды, ни ведра нету, зато моё маленькое валяется. Догадалась, вышла на улицу, а я уже через дорогу пытаюсь его перетащить. Тяжело, плачу, но не бросаю. Прибежала ко мне, видя такое богатство, не поверила, что повар дал. Взяла ведро, несёт обратно на кухню, немцы руками машут, смеются, обратно не берут. Один немец меня на руки взял, подкинул, руки пощупал, по голове погладил – это я помню, такие моменты запоминаются. Что-то говорил, мы не поняли, и подтолкнул к матери, видимо, своих детей вспомнил. А мы этот мармелад долго если – было вкусно.

«Фашистский пособник» 

К осени 1943-го года бункера и траншеи были готовы. Где-то, наверно, в ноябре месяце уже был снег, почему-то часть солдат расселили по бункерам, по два солдата в бункер, а «буржуек» (печек) не было. Согревались солдаты «шпансом», которого было у них в изобилии. В длинных узких бутылках, которых возле каждого бункера были если не сотни, то больше десятка пустых, а полные стояли в картонных ящиках в самом бункере. Мёрзли они крепко, а печки всё не везли и не везли. Уже снега порядочно налетело, и, наконец, пришла машина с металлическими печками. Такие, помню, треугольные были печки с двумя топками. Нагрузили нашему вознице полную «фуру» этих печек. Он, попросив разрешения у моей матери, взял меня с собой покататься на лошадях, что не раз делал до этого.

Матушка, ничего не заподозрив, одела меня потеплее, посадила на облучок, и мы поехали. Объехать нам надо было по кругу километра 3, посетить бункеров 20 не меньше и по другой дороге от деревни Кароли вернуться назад. В первом же бункере, сразу за деревней, немцы так обрадовались, что на радостях выпили с возницей по бутылки вина, да еще и с собой дали. Второй, третий, пятый, десятый бункер и везде солдаты очень были довольны и «благодарны» моему вознице. Как мы добрались до последнего бункера, я не пойму до сих пор, но помню, что возница каким-то чудом продержался до последнего бункера, а потом рухнул в «фуру» и уснул «мертвецким» сном. А я пятилетний мальчишка после того, как выехали на дорогу, привел лошадей и «фуру» немца домой. Управлять лошадьми я умел, тот же возница учил. Да лошади сами пришли домой, знали дорогу, я только за вожжи держался, думал, что это я управляю. Когда я подъехал к конюшне, немцы, видя, что возницы нет, идут к фуре, я бросаю вожжи, прыгаю и бегу домой. Вспоминая сейчас это приключение, я помню, что страшно мне не было, а наоборот было интересно управлять такими огромными и послушным лошадьми. 

«Диверсант» 

Той же зимой хорошим развлечением для мальчишек было катание на лыжах с большого штабного бункера, покинутого немцами из-за холодов. В нём оставался только часовой (сторож), который разрешал кататься, а иногда и сам принимал в этом участие. Остаток этого бункера до сего времени виден на поле напротив кладбища. У кого-то из ребят были настоящие лыжи. А у кого не было, катались на полукруглых «клёпках» от большой бочки, где-то украденной большими мальчишками, оструганных рубанков и затем натёртых воском. Проблема была в креплении. Сыромятные ремни быстро портились, размокали и вытягивались. Мальчишки, народ смекалистый, увидев добротные ремни на спинах лошадей-«битюгов» в виде шлеи, ножами отрезали их у хомута, сдергивали с крупа и убегали. Где-то на неделю этого хватало, затем ремни рвались, надо было их менять. И снова «диверсия», отрезали, сдёргивали, убегали. Немцы следили, и в один из таких «подвигов» два немца без особых усилий, схватили, конечно, меня пятилетнего, который крутился рядом с большими мальчишками. Я в этом не участвовал, но был рядом. На мой рёв откликнулся Володя Пипуев, пасынок моего дяди Ивана. Ему было 8 лет, и он мог бы убежать, как всё, но он вернулся, и сам подошел к немцам, меня не бросив. Такое благородство у мальчишки было. Очень такой порядочный, честный парень был.

Привели нас в «Горчанову» баню, которая была у немцев приспособлена, как гауптвахта для своих же солдат. Она и сейчас цела спустя столько лет. Посадили на нары, велели не реветь и ждать. На окне решётка, в бане полутемно, дверь закрыта – страшно, как тут не плакать? Часа два-три мы проревели в голос. Открывается дверь, и нас ведут в школу. В одном из кабинетов злой офицер. Очень строго спрашивает: «Кто вас научил отрезать шлеи от лошадей?» Они думали, что кто-то нас специально научил. Мы ревём в два голоса, пытаемся объяснить, что нам нужны ремни на лыжи, сделанные из бочек. Но разве немец может понять, что можно кататься на бочках? Получив увесистый подзатыльник, Володя плакать прекратил, и как-то объяснил немцу, что к чему. Не совсем, видимо, поверив, он отпускает Володю, чтобы тот принёс эту бочку, на которую нужны ремни, чтобы кататься с бункера. Меня держат, как заложника. Что-то спрашивают, да, что я могу объяснить. Офицер открыл шкафчик, и дал мне маленькую шоколадку. Плакать я прекратил, но и шоколадку не ем, держу в руке. Он берёт из руки шоколадку и засовывает мне в кармашек пальто.

Вернулся Володя с «конвоиром». Принесли две бочечные лыжи с оборванными ремнями. Офицер долго разглядывал, видимо, что-то понял, дал Володе еще один подзатыльник и ушёл. Конвоир вывел нас на улицу и сказал «Век. Нах хауз» и тоже ушёл. Матери наши уже жали нас у крыльца.

Меня как «малого» помиловали, а Володе ещё и от матери досталось «на орехи». Мне было очень его жаль, его лупили, а я горько плакал.

Дружба наша сохранилась до самой его гибели. Не было у меня лучшего друга в деревне.

Февраль 1944-го, эвакуация. 

Мы уезжаем на лошади и санях от дома. Куры, много кур остались во дворе. Немец выгоняет кур на улицу и с автомата стреляет в них. Летят перья, летят куры, и треск автомата.

Это последнее воспоминание в глазах до сих пор.

Нас эвакуируют из д. Яма в глубину Эстонии. Поскитавшись по нескольким местам Эстонии, вернулись домой весной 45-го года. Были в Куремяэ, там немцы приставали к моей матери, чтоб она была у них переводчиком. Она по-немецки разговаривала и понимала хорошо. В Куремяэ подбили самолёт, он загорелся, такой фанерный двухкрылый самолёт. Он упал в болоте недалеко от Ям. Горящий лётчик выпал с самолёта и опустился на парашюте. Он был без сознания, весь обгоревший. Мою мать всё таскали туда, что она переводила, что в бреду говорил. Он много чего там говорил, а она переводила только «Волосово 4. Волосов 4». Ну, это и немцы понимали. Остальное она говорила: «Что-то не понятное он такое говорит». Хотя она знала, что он говорит, но не сказала немцам. Оттуда с Куремяэ мы поехали в Тудулинна. С Тудулинна поехали в Васктрику – есть такой хутор.

Когда в 44-м году загнали в эвакуацию, мы всё закопали в подвале. Мать закопала два костюма, велосипед, патефон, швейную машинку Зингеровскую – это всё было богатство в то время. Еще мы же закопали альбом, у матери был огромный альбом. А фотографии между пластинок для патефона насовала. Клавдия Хапова, Павла Хапова мать в эвакуации они были в Кикла. Там прожили всё окончание войны. И когда она в 50-х годах уже поехала навестить тех хозяев, которые их приютили, видит ребятишки играют с нашими фотографиями. Она надергала с альбома этих фотографий, привезла и говорит. «Нюша, вот твои фотографии там в Кикла были у нашего хозяина». Это что означает? Значит альбом, все костюмы, машинка всё это дело там. И дом, который мы построили в 42-м году, он тоже не сожжён и не разобран на бункера. Они аккуратно их разбирали, и увозили к себе домой. Новенький дом, только в 42-м году построенный. Даже крыши и те увезены вместе со стропилами увезти. А здесь оставались одни эстонцы, типа «Омакайтсе». Немцы ушли отсюда вовремя. А эстонцы оставались, и вся техника здесь оставалась. Они и разбирали дома. И наш дом стоит в Кикла, за Сомпа ...

После войны, это уже 45-й год был у моей бабушки были тысячи царских бумажных рублей. 25-ти такие фиолетовые, «катеринка» называли. 2 или 3 больших пачки было. Уложено и перевязано какими-то верёвочками. Червонцы были красные, 10 рублей эти было вообще кучей лежали. Она, когда уезжали в эвакуацию, всё закопали в подвале. Эстонцы вырыли с подвала, забрали, много: патефон, велосипед, все пластинки, 2 костюма там были от мужа, много кой-чего было, они всё это забрали и дом даже увезли. А царские деньги они им не нужны были, и их раскидали просто. Мы когда вернулись обратно, вот этими деньгами все мальчишки в деревни играли в очко да в секу. Да и бабушка понимала, что советская власть победила — куда ей теперь эти деньги! И она так это и бросила. Хотя хранила их до самого 45-го года. …

Церковь точная копия старой, как сейчас сделано. А вот эта «голова» сделана по другому. Дубовое было обрамление, и она пониже была немного сама эта «шея». Колокольня один в один сделана. Колокольня была разрушена до первого обрамления, до первого кирпичика Немцы сожгли, а русские её добили, когда наступали. Колокольня была сохранивши после пожара, только сама сгорела и купол обвалился. Внутрь всё это упало, а там всё было целое, просто горелое. Потом били, видимо, по наблюдателю на колокольни. Площадка кругом церкви была буквально вся в воронках, когда мы пришли после войны. Видно, что били по церкви. Поэтому и раздолбили эту церковь ...

Дядя Илья певчий был, бас такой мощный. Адуевский – мощный сочный бас был. Тут всё начиная от дисконтов был подобранный хор. Дисконты, альты, тенора, баритоны, басы. Я мальчишкой еще был, но помню «Со святыми упокой» они как рявкнут, аж дрожь по коже. Такой хор был! ...

Старые названия мест на карте, чтобы не говорили, но посмотри на карту: чем не «стружка» от рубанка

• 1. Карольские стужки

  2. Переволокская речка

  3. Кукинская речка

  4. Канал (карольский)

  5. Камешек

  6. Мерина

  7. Большая тонЯ

  8. Малая тонЯ

  9. Язёвица

  10. Глубокая

  11. Круглуша

  12. Клещёво

  13. Верхнее устье

  14. Самохоновский островом

  15. Каскуй

  16. Канал

  17. Поросятник

  18. Сыренский ручей

  19. Старица

  20. Большая река

  21. Муров остров

  22. Печин остров

  23. Тайбольская стружка

  24. Тайболь

  25. Тиреток

  26. Верхняя протока

  27. Заколицкий ручей

  28. Лёдуша

  29. Гефсиманский ручей

  30. Заколище

  31. Никитишкин берег

  32. Мелочек

  33. Савнище

  34. Хвостово (полуостров)

  35. Ширавина

  36. Дворница

  37. Гусинец

  38. Черенцово

Местные слова (главным образом, использовавшиеся в д. Ямы. Собрал и дал пояснение - Лупанов Н.А.)

• 1. Одонье — основа стога

  2. Лытки — ноши (ляжки, бёдра)

  3. Тягухи — кожаные рукавицы

  4. Сярянка — спичка

  5. Грива — возвышенность на болоте — сенокос

  6. Очахла — обсохла

  7. Озороки — глаза

  8. Кирябливая — не опрятная

  9. Гуньба — тмин

  10. Сярясина??? — дубина

  11. Разгон — верёвка для невода

  12. Смунить — раздергивать шерсть

  13. Печайник — захват для сковороды

  14. Зорко — ослепительно

  15. Наиспашку — косой удар

  16. Вирежатся — работать через силу, вирядился — надорвался

  17. Заметать — посnавить сеть

  18. Убряжатся — кормить, доить коров, всё делать по хозяйству

  19. Вирка — ряд сетей

  20. Омачка — картофельный соус

  21. Белутки — глаза

  22. Кацавейка — легкая накидка на плечи

  23. Журавицы — клюква

  24. Стойны — вроде

  25. Шлыпатень — клюква

  26. Забереги — лёд у берега

  27. Лухмоватый — недоразвитый

  28. Оплеюха — не сильный удар

  29. Обабок — подберезовик

  30. Походня — шнур для установки сети под лёд

  31. Мура — окрошка

  32. Пятры — сеновал

  33. Подмоток — зимняя удочка

  34. Потчивать — угощать

  35. Килоса — куча снопов; снопы, уложенные в станок

  36. Погалешка — верх носка, без переда и пятки

  37. Мякушка — хлеб без корки

  38. Густяха — каша из ржаной муки

  39. Дяница — варежка

  40. Крапустепальненькая — очень-очень маленькая

  41. Воложить — положить масло в кашу

  42. Лалаки — десна

  43. Смурной — хмурый

  44. Пелька — черпак для воды из лодки

  45. Опорки — сапоги без голенища

  46. Оборец — сеть тройная

  47. Вязанка — вязанная шерстяная кофта

  48. Парбрюдки — двойной подбородок

  49. Пермище — зыбучее, но проходимое место в болоте

  50. Гамаши — туфли

  51. Навирывать — нанизывать

  52. Вязель — грязь на дне реки

  53. Загнетать — поджигать, разжигать печь

  54. Рисуй — сеть на обручках, мережа

  55. Отудобил — выздоровел

  56. Прямизина — не жирное свиное мясо

  57. Стрякава — крапива

  58. Оповадился — часто делает, что другому не нравится

  59. Куршавина — загривок, междуплечье ниже шеи

  60. Эва — вот

  61. Притиск — гнёт

  62. Азуник — бутылка 250 гр водки

  63. Солощий — всеядный

  64. Безолаберный — безответственный

  65. Перелякатся — спорить

  66. Пальшина — кусок ткани

  67. Тетивка — тонкая верёвка

  68. Сошило — приспособление для прогона шеста подо льдом

  69. Укрянковатый — крепкий, твердо стоящий на ногах, небольшого роста человека

  70. Хрепать — кашлять

  71. Прикорнуться — поклонится

  72. Возгри — сопли

  73. Набиваться — напрашивается

  74. Надысь — не так давно

  75. Раюша — просека в лесу

  76. Пометить — попасть куда надо при броске, при выстреле

  77. Набрякли — наполнились водой

  78. Нарост — скопление рыбы во время нереста

  79. Лохта — низкое место среди двух грив

  80. Баркан — морковь

  81. Мароковать — решать, что делать

  82. Пидень — расстояние от большого пальца до среднего на вытянутых пальцах

  83. Ершится — щука нерестится, отсюда «отъершилась». Человек неуживчивый «ершистый»

  84. Шлыпотень — насыщенный водой снег на дороге или реке

  85. Шибёра — лещ (самка)

  86. Сулить — обещать

  87. Баретки — туфли

(если можете дополнить, хотя бы одним-двумя словами - пишите narova(at)narova.eu, где (at) надо заменить на символ @)