Скамья, часть 2

О семье и деревне

Деда я не знал, он умер еще до революции. Его звали, как и меня, Иван Геннадиевич Любомудров. Отец стал Геннадий, а меня в честь деда назвали Иваном. Мою маму звали Клавдия Петровна (девичья фамилия Лютер) из деревни Катазне. Бабушка умерла, когда я родился, так что я тоже её не помню. Она была родом с Сыренца из семьи Маховых (они и в эстонское время кожу выделывали). А у нас в деревне раньше было 3 или 4 кожзавода, а наш в революцию сожгли. Еще один завод был, он был в порядке, но не работал, у Бумагиных был. А вот дядька наш Петр Иваныч Любомудров, так он держал магазин в эстонское время и кожу выделывал. Он даже в советское время торговал, как раз перед тем дом новый построили, магазин и еще советскими товарами дочка Антонина торговала. А сам Петр Иванович до войны еще умер, дом построил и умер. Я помню, к нему в гости ходили, он нас всё заставлял и учил, в какой руке вилку держать, а в какой ножик. А мы привыкли по-деревенски всё. Отец у меня был уже не из господ, сам работяга, землю обрабатывал и скот растил. И мы тоже деревенские все.

Потом Петр Ефимович был рядом, тоже Любомудров. А другой забыл, как звали, его все «Рулем» называли -- нос большой был. Наш дом, потом Петра Ефимовича, а потом этого «Руля». У него сын был и две дочки. А сын его один только с нашей деревни кончал институт, умел фотографировать, у него был приемник. У реки площадку расчищали, карусель ставили. Он радио нам туда проводил, усилитель. К нему ходили всё слушать радио, больше ни у кого в деревне не было ...

В основном, в деревне жили кустари. Чуть ли не в каждом доме сапоги шили, да лодки делали, да хомуты и всё прочее. И рыбачили плюс к этому. Когда хорошая погода в озеро выезжали, когда плохая в реке. Ну, в реке всё время ставили сети. Идут вечером, бросят закольчик, утром идут - уже снимают. (Сеть круглая, куда заходит рыба, а обратно ей не выйти). В озере-то большие заколы ставили, а тут в реке маленькие. Перемёты через реку ставили. Угря на перемёте ловили на живца. Еще в царское время были два брата Синильниковы, так они держали сежи, загораживали реку тогда, когда рыба шла.

Тут раньше Синильниковы жили, а туда, где трубы большие, там уже наши дома стояли за этими домами. Дядя Андрей, каменный дом у Капитонова, у Любимских- у них каменный дом был, жили в нем два брата и сестра. Один брат убежал в Россию, потом их сестра говорила, что вернулся, но умер. А другой пропал,  Коля, он немного постарше был.

Всё на лодках ходили в озеро с парусом. Многие погибали, тонули. Потом стали артелью покупать моторы на лодки. В Куричке два брата Зебревы лодку большую построили, уже морскую такую и мотор. Один без руки был после войны. Они так здорово ловили рыбу. Под Смольницей ловили судака.

У нас в деревне у всех фундаменты были высокие, потому что весной, когда еще молов не было, весь лёд шел и забивал русло реки, и вода поднималась так, что мы плавали на лодках по деревне. Фундамент был высокий, и пол для скота тоже высокий делали. А вот уже, наверно, в 36-37 году стали строить молы, и до 39 года они были построены. Один на нашей стороне реки и три на той, чтобы льда сюда не шло так много, а он оставался в озере. Но не потому что нас заливало, а для того, чтобы не забивало реку, тогда Кренгольму не хватало воды турбины крутить. После того, как молы сделали, нас заливать не стало - всё нормально. И реку тогда еще чистили, было две больших багорки такие. Чистили фарватер на реке. Ковши у них были, и один из них большой.  Молы строили, в порогах сверлили и оттуда баржами возили камень, чтобы строить молы. А потом, когда числили фарватер, у баржи дно открывалося, они песок высыпали в Чудское обратно ...

У нас в деревне было шесть двухэтажных домов, они шли подряд. Они еще в царское время были построены. Была церковь, потом стояла школа, следующий был попов дом двухэтажный, потом наш дом, потом еще двух братьев Любомудровых -  всё двухэтажные дома. Было всего четыре брата Любомудровых - мой дед, потом сосед еще Петр Ефимыч Любомудров и еще два брата. Несколько каменных домов было: у Любимских одноэтажный (недалеко от нашего дома рядом с Синильниковыми и Бумагиными), наш и еще двоих Любомудровых два дома каменных. Попов дом был каменный. Еще один кирпичный дом имели Осины Маша и Саша, его взорвали, и осталась половина. Так они половину восстановили, сейчас он целый.

Наш дом был двухэтажный кирпичный и двор из камней булыжниками, и амбар каменный, только баня была деревянная. Сначала наша баня была на берегу, потом её льдом снесло, и построили её за домом в огороде. Забило где-то, лед пошёл и своротило всё. Потом когда молы построили, начали бани на берегу строить. А амбар перед войной нам подожгли, хорошо, что урожай овса мы хранили в этот год у соседей, а в амбаре было сено и клевер. 

Мы занимали половина второго этажа. У нас была там спальня, столовая и кухня большая. Мы с братом на кухне спали, а отец в спальне. В спальне была лежанка, шкаф палатяный. В столовой только когда гости были, а так в основном всё на кухне. Кухня здоровая была, там печка была большая. На печку целой семьёй забиралася и мы  уроки учили другой раз или сказки рассказывали. Стоял стол общий, мать сидела пряла или ткала. Мы уроки за столом учили, отец там чего-то делал. В основном на кухне время проходило. Я думаю, как же он одну за одной всё курил махорку, а мы в этом дыму. Да в каждом доме так было. У него пальцы на руке были жёлтые. Тогда все сажали табак и все курили. Я помню Брок, жена ему монпасье, это ледяшки, купит чтобы он не курил. А он пока она рядом ледяшки ест, а как выйдет покурит втихоря. На кухне и сапожничали, всё тут делали, тут же и стол стоял завтракали, обедали, ужинали и полдники были, когда чай из самовара пили. Половину первого этажа  занимал магазин Беккера. У них было две дочки, сын такой горбатый, художник, да самих двое - большая семья. Во второй половине первого этажа они жили. Кухня и комната, там тоже за ширмой спали дети. Пограничники на втором этаже занимали вторую половину дома. Отдельно дверь сделана была. У них тоже кухня с плитой, отец всё ремонтировал и печки перекладывал там для них когда надо было. Там три или четыре комнаты, но небольших таких, маленьких. На первом этаже печка были и круглая голандка была в другой комнате. А у пограничником печки не было, только круглые. Больше половины первого этажа это магазин, прилавок стоял буквой «Г». А под лавкой был большой бетонный подвал,  стоя ходить можно было. Вход в магазин был с улицы. Крыльцо большое такое, на нём обычно собиралися ребятишки. Я помню, когда коров выгоняли в Егория, там вся компания на крыльцо собралась, с бидона наливали бражку, пили. Там и фотографировались. Рядом палисадничек был. А вход в дом был со двора с боку. На второй этаж лестница и во двор, где сеновал. Двор был пристроенный заодно. А внутри двора там еще хлев был построен деревянный, где коровы стояли. Лошадь отдельно стояла, конюшня была. Копили за зиму навоза, столько накопят, потом всё это надо было вывозить. 100 с лишним телег бывало возят-возят. И мне приходилось пацаном тоже. Как его не возьмешь, маленькими слоями сымается навоз этот. Пограничники навоз лошадиный у них окошко и они туда выгружали, за год туда в сад, там куча лежала. В ней червей собирали. А кому надо под огурцы брали. Если конский навоз ложить, тогда не надо огурцы закрывать, он тепло даёт и огурцы хорошо растут. Беккеру тоже были выделены грядки, сажала там Анна Ивановна по мелочи, для себя. Капусту да всё такое...

А двор внутри был мощеный и на улице 3 дома Любомудровых были мостовая вымощена. А потом еще у Громовых мостовая была еще. Колодец был сделан такой, туда чтобы стекала вода.  

Были два брата Громовых, это большие богатые люди были, чуть ли не до самой Нарвы везде земли имели. А один дом был у Громовых, до чего он был интересный. Деревянный, а балкон у него был весь вырезан, как теремок сказочный. Нигде такого красивого не видел, так красиво украшенного деревянного дома.

У Громовых двор был каменный, у них амбары на берегу около пристани деревянные были, там подвалы такие большие. Я помню, мы там были, стоя ходили в этих подвалах. Там всё было забетонировано. Там и магазины тогда были, склады и баня, помню, была большая...

Колодцев у нас не было, всё с реки воду брали. Был в саду колодец поливать. Почему-то там вода плохая, только для поливки. А в Куричке там далеко, уже озеро считай. А мол построили, так вообще вода плохая стала. Тогда колодцы уже были у всех...

В 20-м году нас присоединили к Эстонии, а у нас тут одни русские жили. Потом уже эстонские пограничники появились.

У моего деда был кожевенный завод, магазин, он был богатый. Завод, видимо, в революцию сожгли. Отец этим уже не занимался, он жил с земли. Как-то делили землю, наверное, еще в царское время. 

У отца был еще старший брат Михаил, но я не знаю, он во время революции куда-то пропал с концами. В эстонское время присылали письмо с Украины от какой-то родни, по-хохлацки не смогли разобраться, от кого, чего, какая родня, возможно, что и брата какие-то родственники. Может он там где-то погиб. На фотографии он стоит со шпагой, может, он офицер был какой, я не знаю...

Еще у отца было две старшие сестры Любовь и Раиса. Они в царское время училися в Питере. И потом уже при Советской власти одна вышла замуж за какого-то офицера там, и она умерла в блокаду. Я её никогда не видел. А другая тётя Люба, она жила на улице Марата в Ленинграде, у неё была там комнатка. Она до и после войны была главным ревизором ЦК рыбной промышленности Союза. Вот она и ездила на Дальний Восток, на Север и сюда по всем морям. В 40-м году, когда присоединили Эстонию к Россию, она хотела приехать к нам. Она же 20 с лишним лет брата (моего отца) не видела, так не пустили. Она одна осталась единственная живая, блокаду перенесла, худющая была, потом поздоровела. Я служил в армии, когда она умерла.

В наследство от деда ни золота, ничего не досталось. Одно кольцо, как печатка, было с надписью «Иван Геннадиевич Любомудров». Дедовская печатка, я его носил, потом в армию ушел и оставил. Демобилизовался, и стал искать, где кольцо, память деда. Мне говорят, что брату, он на два года младше, Мишке зубы сделали...

Мой отец служил в эстонской армии, но это после войны уже было. Говорил, что в кавалерии был какой-то, где-то на юге Эстонии.

Отец работал сам, он никого не нанимал, только большой дом имел. Я с ним работал, да мать работала, когда могла. Сварит, принесет, а мы с утра на покосе. Она принесет, мы поедим, потом полежим в сарае, значит, отдохнем. Потом встает солнышко выше, надо сено сушить. И целый день сушишь или стог мечешь, а потом это в сарай. Вечером опять косить надо. Так что мы детства не видели. В деревне у кого земли мало, уезжали в город, а, в основном, так, ехали в город на лето, там дороги, мостовую строили. А зимой приезжали уже сюда, тут жены коров держали. Ну, еще сено, правда, приезжали, помогали накосить. И огороды были здоровые, огурцы выращивали, капусту, картошку. 

И всё было, жить можно. У нас ведь рыбы столько, она весной тучами шла в реку. А снеток просто сачками ловили, у каждого было насушено этого снетка. Мы в карман наложим, ходим и едим как семечки. Еще вяленая рыба была. Её чуть подвялят, но не на веревки, а на сети ложили. Приходилось и всем  детям целыми днями сидеть, и эту рыбу чистить. Подвялят чутка, а потом в печку. Потому что у речной рыбы много глистов, её ни в коем случае нельзя так просто вяленую есть. Надо обязательно её в печке подержать, что глисты погибли. Никогда ее мы сырую не ели... Сами себе дрова пилили, ходили в лес. Помню по пояс в снегу ходил. У нас был свой лес. Всего 24 гектара земли, 4 гектара пахоты. В трех разных местах земля была, а под домом усадьба. Потом за Кузнецом, как на Втрою идти был Кузнеца покос, и наш рядом. А еще за Куричек около самой границы земля была. Клевер сеяли, овёс для лошади, себе хватало, но не на продажу. Один год, правда, намолотили как-то 100 пудов овса. Куда одной лошади столько овса, а куры лучше ячмень едят, чем овёс.

У нас в семье было трое детей, потом мать заболела. Нам было много не наработать. Я уже в 10 лет наравне с отцом косил, и в лес ходил, заготавливал косевище, грабевище. И косу насадить мог, и отбить, и грабли сделать уже в таком возрасте.

Дрова пилил, колол вместе с отцом. У нас было заведено, чтобы к Пасхе у всех были дрова распилены, расколоты, сложены в костры, одним словом убраны. А то полицейский пройдет и, если не убрано, то штраф. Грязи нигде ни у кого не было.

Занимались всем дома понемножку. Отец мог сапоги шить, сбруи и хомут сделать, по-домашнему...

У нас в деревне была мельница ветряная, черный хлеб мололи - простой размол. Стояла в ту сторону, где Курички около молов. Там на пригорке еще был кирпичный завод Новожиловых, были такие... 

Трактора только у самых богатых, кто много коров держал, у кого работники были. А у простых людей, какой там трактор на 4 гектара. Конечно, тяжело, я вот знаю, как пахать, как плуг надо на каждом повороте забрасывать. Как походишь с плугом, так закружишься...

Если новую землю разработаешь, то государство платило за каждый гектар. Если канавы выкопаешь, то еще доплачивали. У нас был покос рядом с Кузнецовыми, зарос мхом,  трава еле-еле росла. Мы все кусты вырубили, трактор наняли, он все перепахал, потом канавы накопали. В итоге за трактор заплатили и нам самим еще осталося ...

Как-то  снимали кино у нас в деревне, это я был очевидец. (Речь идет про запись из архива, смотрите на этой странице выше). Стояла мельница, и там недалеко еще был гончарный завод. Это туда уже к молам. Я сам всё это видел, мы коров гнали туда, а они фотографировали. Это в 38 году вроде было или 37-м. Как раз между Скамьей и Куричками это было. Кончается последний дом, там пригорок был такой небольшой, и там мол уже начинался. Снимали в Скамье, в Егорий. Ряженые ходили. У нас одна немая была, и она кошкой наряжалася с хвостом. Помню, тогда на нашем крыльце мужики с бидона бражку наливали и выпили. Тогда в каждом доме было по корове, а гумно только в Куричках. Оттуда тоже, наверное, гнали сюда. Пасли около молов, там поляна была, больше места не было. Помню, только там снимали, как коров выгоняли на поляну, и больше не снимали нигде. А пацаны носились кругом, смотрели...

Кожи полно было. Поршни долго ли шить, прорезал и ремешки просунул. В сапогах тяжело, а в поршнЯх легко. Сапоги сами шили тоже - рыбацкие длинные. Вообще в сапогах жарко. Летом, помню, около Втрои реки косили, и потом убирали сено. Так жарко было, что прямо в одежи в реку зашел, вышел оттуда, вода вытекла и быстро высохло. Летом очень хорошо льняную ткань, рубашку, брюки льняные, она холодит, не жарко в ней...

У нас в деревне было принято в 5 часов вечера, делать что-то вроде полдника, ставили самовар, здесь баранки или блины напекут. Сидят чай пьют, а ужин уже потом будет. Сидели все шили сапоги. Семьей некоторые успевали даже 2 пары сапог сделать за день. Это они уже готовы вытянуты, тут надо втачать голенище, переворачивать, натягивать, потом нашивать, на колодки натянуть. Много работы. А сколько деревянных шпилек одних надо вбивать. Так прибьют подошву, плоскогубцами не оторвешь. Кожа была бычья, крепкая. Её мочили, колотили, чтобы она плотнее была. Мочёную кожу можно обрезать, а сухую даже не отрезать. Когда сапоги готовы, их поносят, тогда еще пропитывают растительным маслом. А дёгтем голенище. Мяли насквозь, чтобы деготь вышел. Сначала чернили, если черные сапоги. А если нужны были не черные, тогда деготь насквозь выходил и получались желтые сапоги, что-то типа коричневых. Длинные сапоги шили. А когда в воду шли, мазали тюленим жиром, в банках продавался. И ноги были сухие. До 1941 года резиновых сапог у нас не было, все в кожаных ходили. Даже рукавицы шили кожаные, такие с одним пальцем. Брюки в озеро шили с овчины, мехом внутрь. Тогда ватных брюк не было. Бабы носили куцавейки, такое полупальто на вате, а мужики обычно полушубки...

Бревна по берегу лежали расстеленные и некоторые ухитрялися, спилят, где наклеймено-то. Украдут, но потом их находили, и штраф давали за воровство. В то время всё строго было. Не было таких, драки-то были, конечно, у молодёжи, а чтобы убивать да воровство редко...

Когда Криуши проезжали наши, и тогда дразнили их с парохода: «попа убили, попа убили»...

Когда река замерзнет в большой мороз, это около крепости обычно, тогда, значит, мы скамейские, сыренских дразним: «шведы, шведы!». Привозили камней на санках, сами на коньках и бросаемся. Мы бросаем камни, и они бросают. А как они нас дразнили, не помню, наверно, никак. Получается, что пацаны маленькие начинали, потом они бежали к своему берегу, а те гнались. Так, чтобы кому проломили что-то, такого не было. Бросалися камнями как-то, а смотрю, тогда Иван был такой Горшанов (высокий метра два, наверное, или больше) и увидел, что наших гонят, так он взял оглоблю и с ней побежал, и тех пацанов к их берегу прогнал. Так просто в деревню зимой не заходили - поколотят, но лежачих никто не бил. И взрослые оттуда, иль отсюда ль. За эти драки, что мы там участвовали, учитель Оберпал накатал на меня и за дисциплину поставил двойку. Так не я один, а вся деревня пацанов, он нас потом ходил и караулил, не пускал на реку. Даже вечером мы играли в мяч, лапту посредине деревни, где была пожарка и пожарная площадь. Вот как темно, учитель идёт, а мы разбежалися все. Кого застукает — 10 дней будешь сидеть в классе наказанный…

На берегу реки был Народный дом, а пожарка была вглубь деревни, а между ними была большая площадь. Там играли, машины туда выводили, там соревновались. Чинили там рукава помню, мы пацаны тоже участвовали. Добровольное общество было, ходили по деревне пожарники-добровольцы, трубы проверяли. Если где-нибудь чего-нибудь найдут, заставят заделать, а то и штраф дадут. Пожарка стояла, там была площадь и три отделения, одна машина пожарная, вторая и третья. Две машины, это которые 4 человека могут качать, два цилиндра качали воду. Вот как-то, помню, мы пацаны мелкие, был пожар, а взрослые все в поле. Где-то у церкви загорелось что-то, не помню точно что. Мы телегу выкатили, на которой пожарная машина была закреплена. И рукава там же на ней. Мы побежали, хватаем эту машину, по деревне катим к речке и рукав в воду опустили. И качая, затушили. После машину обратно поставили. А если что-нибудь такое сильное, то тогда колокол был, и в него звонили. Тогда уже взрослые тушили. Одна машина была сильная, на четырех широких колесах и там надо было, чтобы много человек качали. Такая сильная была, что даже лучинки летели с крыши, такой большой был напор. Потом уже в конце стали появляться машины с мотором. Но у нас таких не было. Вот когда Сыренец горел, тогда понаехали отовсюду. У Махова кожевенный завод сгорел. Тогда даже с Йыхви приезжала пожарная машина...

Когда праздники, на площади у пожарки выступали, особенно это в Илью. Приезжали разные артисты. Машины выводили и в помещении, где они стояли, устраивали лотереи, для взрослых и для детей. Пять центов опустишь, беспроигрышная лотерея, там разные безделушки давали. Тогда съезжалися со всей волости на велосипедах. Последнее время велосипеды были уже у многих. Целую гору наложат велосипедов, а сами-то танцуют, гуляют, и никто не брал. Нет своего, но и чужого не возьмешь...

Один раз с отцом поехали зимой на лошади в Нарву, кожу везли, а обратно товару в магазин дядьке Любомудрову Петру Иванович. У него кожевенный завод был и магазин. И меня отец взял с собой прокатиться. Ехали сначала вдоль реки, а потом за Омутом по реке ехали, уже по льду. Деревня была перед Нарвой где-то, там отдыхали, чай пили. Приехали, около вокзала была гостиница, была маленькая комната, кровать, тумбочка и всё, она недорого была. Сейчас таких дешевых нет. А эта для приезжих, чтобы торговать могли в городе. И для лошади было под навес, дровни распрягали. Отец сказал: ты лежи, отдыхай, а я потом приду. Я так понял он ходил туда к девочкам, но не бесплатно же, за деньги. Любитель погулять был...

Дед Лютер подарил мне свой старый велосипед, а себе они купили новый. Они мне как-то дали покататься, а я с моста в речушку полетел. Ничего не сломал, нормально. Передача такая тяжелая, «Husquarna» - шведский велосипед, он тяжелый, здоровый, но на ходу легкий. Сколько мы ломали его, пока училися кататься. Велосипеды дорого стоили, считали надо большого поросенка продать пудов 9-10, чтобы купить велосипед. Хотя мясо тогда было недорогое. Велосипедов было много уже, люди тогда уже покупали...

У нас в деревне ничего не было, народ ездил на заработки в Эстонию. Помню, у нас был один портной, хороший портной, лучше Тюлепана шил. Он с матерью жил где-то, в Китае даже был. Поддать любил, но шил хорошо. Уезжал в Эстонию на хутора шить, проедет туда, а приедет - ни денег, ничего, всё что сшил, всё пропил. Такие тоже были, всяких людей было...

Тут эстонцы не охраняли границу, так проедут на велосипеде второпенко, в кустах где-нибудь поспят и домой. В России на той стороне, там два проволочных ряда, потом еще забороновано. Одна туда уходила к родственникам и обратно возвращалася. Она, по-видимому, работала на тех, какие-то сведения туда сдавала в Россию. Потом бабка заблудилася, но потом нашлась.

Один эстонец на хуторе жил, ну и российские пограничники ходят, а он штаны снимет и показывает им. Но в одно прекрасное время пропал - больше не показывал...

Брок рядом с Бумагиными жил, у которых кожзавод был. Брок этот натворил делов в деревне. Все говорили, что он все вещи свои вынес, дом поджег, он застрахован был и страховку получил. А люди вокруг сгорели, 10 домов сгорело тогда от Брока. Я не помню, в каком году, я еще маленький был, у нас одна бабка жила, у неё дом сгорел. Жили они сюда ближе к нам. Пожарка была посредине, Паншины два дома, потом Горшановы. Кузнецовы выше были сюда. Рядом с Бумагиными, недалеко от нас. Полуостров был камнями обложенный. Несколько домов и наш рядом. Пановы за Бумагиными, потом Синильниковы.

В другую сторону от церкви было два Громовских дома. Оба резные, но второй не такой, красивый. Тот, что поменьше был, около самой ограды церковной. У них был забор огороженный, сплошные деревянные доски, а наверху проволока была. Они там ульи держали, и яблок было много всяких. Не очень-то туда залезешь, там и собака была.

А Сергей Царев, этот был такой хулиган, мы-то маленькие, он нас, бывало, поймает  и меня тоже. У нас яблок тоже много было, начинает топить: «Принесешь яблоки, а то утоплю!». В воду раз - «принесу, принесу». Потом Царев собрал Ленского, меня, пацанов, пошли к Марии, её «Винтиком» звали, пошли за мёдом. Нас перебросил туда через забор, подшутил над нами. Сам пошел, разворотил улей, забрал, и говорит, вам меду дам. А потом начал кричать: «Марья Васильевна, воры, воры!» А мы еле оттуда выскочили, все штаны порвали. А нам сунул заместо меда детёнешей. Такой был озорной!

Изотовы — это за Кузнецовыми были рядом. Такой старенький магазин он держал, там только водка, сигареты, мыло и порошок. Тогда ж не разрешалося всё вместе, чтобы с продуктами водку. А тогда отдельно — «казенка» называлась.

Дунайские - гончарный завод был у них. Их «Мурины» называли. Старая фамилия может быть. Два сына было Павлик и Николай.

Горячевы у них большая семья, отец в Сыренце у Махова работал на кожзаводе. Они за Громовым, туда за Федуловым жили...

Горшановы это рядом с пожаркой. Было 2 сестры и Иван. Он намного старше меня был. Его его назвали почему-то «Ваня-патаня». У них дом большой был тоже. Это отец его помню поросёнка хотел сам зарезать, а не умел. Подошел к нему, растерялся и вместо обухом да ударил по лбу лезвием. Кровь течет, поросёнок бегает, а он в заду его.

Заутины, когда пожар в Сыренце был, они сгорели, а потом жили у нас в Скамье. Дочка была учительница в Пярну...

Латт Карл был столяр. 

ЛемановЫ – у них на берегу дом стоял, сапожник был.

Ленский рядом с Кузнецовыми. Петя Ленский это был мой ровесник. Сестра была совсем слепая. Мать портниха была, и она как-то под нож попала. Лечили-лечили, а в то время не умели лечить, так она совсем ослепла. Сама всё убирала и варила. Чисто у неё было. У другой с глазами грязи было больше. Отец был гончар, даже после войны в Нарву приехали и выпускали продукцию. В Темному саду у них была мастерская...

Любимские были. Анатолий, тот за границу убежал. А Николай пропал, он в 40-м году в Нарву уехал на фабрике работать, потом приезжал, у него был костюм хороший. Тогда деньги хорошие платили и многие уехали в Нарву. Он, как война началась, пропал и больше ничего не известно.  А Анатолий, который за границу убежал, после войны пришел. Трактористом работал где-то в колхозе рядом с Кивийыли, поддавал крепко и быстро умер. Отец у них сапожник был.

Беккеры, в лавке сами торговали: мать, Анна и Константин тоже. У них один сын был горбатый, всё рисовал, художником был. Забыл, как звать. А другой был, он где-то в городе жил, приезжал только. Людмила и Лида дочки были у них. Лида замуж вышла, у нас эстонец был пограничник, он за лошадьми ухаживал - Одиз такой был. По-русски хорошо знал, хороший мужик был.

Говорили у Петра Ивановича Любомудрова был где-то брат сапожником, то ли в Кукином Берегу или в Переволоке жил. Иван что ли... Ходил, сапоги шил... (Его звали Илья и про него можно прочитать на этой странице).

Любомудровы Василий и Анна — это ... Петра Ефимовича. Дочь одна была Зоя. В Эстонское время была во Франции. От церкви первый дом был это школа, потом церковный, следующий наш дом, потом Петра Ивановича, следующий Петра Ефимовича. А четвертый Любомудров, он там далеко жил около дороги, где сейчас перекресток.

Львовы: Параскева или, как её все звали, Паша. Я помню, на площадке играем в лапту у пожарки. Приходит Паша, кричит: «Сюйсят шо домой, вастас васта есть хотят». Так говорила, не высказать слово было ...

Панов Николай и мать Евдокия, отец их умер в Эстонское время. Они, по-моему, в Тарту были ...

СалИнины у них же большая семья была. Костя был он помладше меня, так его во время войны, когда он пошел за водой, наши застрелили. Дочка одна родилась во время войны.

Платов около самой Втрои реки был дом — это учитель Петр. До Гейнрихсона он у нас в школе был учителем. У него было 2 или 3 дочки, одна была портниха, она хромала, в Нарве умерла. Еще когда отец учился, его учил Платов, а потом по болезни ушел или как. А потом уже стал Гейнрихсон.

Поляковы у них дом был пополам. Василий, у них одна дочка Людмила, она стала врачом, приезжает в деревню. Отец, помню, бакенщиком был. А другой был Павел, на другой половине, он был капитаном на «Заре» в эстонское время и после войны. Он во время войны затопил «Зарю», она поэтому осталася, потом подняли и сколько лет она каруселила туда-сюда. Она плоскодонка, в порогах даже баграми толкалися. Течение сильное, ей не выплыть было. А когда совсем мало воды, тогда до Омута ходил только. Тогда, я помню, ездил пацаном туда, Беккеру товар забирал, еще пассажиров посажу на лошади и везу. А другие пешком шли.

Салинины, они только перед войной дом новый построили, заехали и не пожили почти.

Синильников дядя Яша. Василий, Иван, Лидия, две дочери. Василий отдельно, они все в эстонское время были на заработках, дороги строили, приезжали в отпуск. Приедут в красивых трусах таких, с замочками, и с часами. Загорают, а мы работаем.

Щербаков Александр в эстонское время в Скамье не жил, он в Таллине жил. Василий в Нарве. Так они в Эстонском корпусе воевали, старший брат был Михаил, средний Василий. И Щербаков вышел оттуда, на что рассчитывал, сдался. Хорошо еще партизаны его здесь не расстреляли. И мать жива осталась бы, и Пахомовы, если бы не стрелял...

Кудрявцева Клавдия- её эстонцы после войны убили. Борис был брат старше меня.

Крюгер - был кузнец и мельник один. Оба эстонцы, приехали ...

Пиловы жили через мост - переедешь и налево, за рекой. У них семья была большая, и земли имели 90 гектар земли...

Свадьба, помню, за Львовым уже ближе к Паншиным кто-то женился. Прежде как перед свадьбой выходили старушки и пели свадебные песни: «Во владимирском полку носят шляпы на боку ...». Такой мотив интересный. Потом их угощали, мне было тогда лет 13-14. Строили ворота из соломы, задерживали, выкуп просили. Обычно водка-то была дорогая в эстонское время. А самогонку у нас никто не гнал. И не знали, как её гнать. В царское время говорили, что больше пили, а потом только по праздникам, не видел, чтобы в другое время кто-то пьяный был. Были два брата Михаил и еще один, оба рыбаки и оба холостые, только после войны женилися в Нарве. Так они каждый день, поедут в озеро, наловят и продадут. И гуляют, часто валялися они. А так всё спирт пили, он дешевле был. Я помню к нам в гости приезжали из Князь-села Орловы, Масловы — это по матери родня. Стол большой был, ставили его на улице, когда погода хорошая - Илью встречали. Или в комнате, если погода плохая. На столе на подносе самовар, чайник наверху пыхтит. С лимончиком чай заварят и спиртику туда — пунш делали. Пиво варил отец каждый раз к празднику. Он брал у Беккера с магазина бутылки пивные, или у пограничников был магазин, бутылки такие черные с пробкой. Переливал, бутылку открываешь, надо лить в кастрюлю или во что-то, оно всё пеной идет. Такое давление было. Оно вкусное, сладкое, чёрное такое. Мы все у отца просили «Дай нам попить, дай попить». Гости уйдут, я-то водку не брал, а брат со стопок соберет и выпьет. Ленский любил тоже, помню мать употребляла, ликва была. Она каплями от чего-то принимала. Зашли как-то к нам: «У вас выпить нету?» Я говорю, тут у матери есть какая-то ликва, ну он и хватанул её. Ему плохо, горло дыхалку спёрло, еле отошел. А эстонцы любили ликву эту. Это спирт, его при операции применяли (гофманские капли, рассматриваемые в качестве суррогата алкоголя. Состоят на 90% из этилового спирта и на 10% - из диэтилового эфира). Тогда еще часто пили денатурат, он был светленький такой. Помню, ездили в Скарятину на соревнования наши мужики, пожарники со своей машиной. Потом приехали, смотрю этот денатурат разбавили водой еще и так набралися все, что ой... Присказка была: «Принаровские, запьянцовские, пропьем отцовские гроши на нет...».

Пьяных не было, таких как сейчас, не на что пить было. Ну и водка дорогая была, 2 крона большая бутылка, это 750. Я помню сам ходил. У Изотова Аркадия была специальная казёнка, там продавали только мыло, сигареты и водку. В других магазинах водка не продавалась. Если целый день косишь, то только 1 крона 70 центов. Ты и на бутылку не заработал. На азуник только, это маленькая, 250. А закуска-то дешевая была. Я помню, когда приезжал крёстный мой с Катазны, это материн брат. Так он давал 2 крона и я бывало ходил за водкой. А потом он еще давал нам 2 кроны и я покупал кулёк больших шоколадных конфет, внутри с ликёром. Мамин отец держал в Катазна свой магазин, и хозяйство, они коров держали, лошадь. Еще они рыбой торговали. У отца был такой ящик сделанный, он оттуда зимой возил окуней и по всем этим залеским деревням продавал, там-то рыбы нету. Тесть ему давал подзаработать в общем.

Детство, школа

Школа была бедная, её еще в царское время построили, так в ней до 1940 года так никто ремонт не делал, ни снаружи, ни снутри. А в полу доски так были сношены, что сучья торчали из досок. Школе ремонта не было. В эстонское время министр приезжал, посмотрел, какой-то эстонец.

Одно крыльцо школы было к реке, а другое к «попову» дому. Еще была баня и сад-огород. А перед школой была площадка засеяна мурком (травой), дорожки были. А рядом уже ограда церковная была. На втором этаже, где левое окно жил заведующий, правое окно жила учительница Пелагея. На первом этаже, где левое окно канцелярия была, а правое окно и дальше окна до това крыльца был зал спортивный. За тем крыльцом были классы. На задней стороне было общежитие и кухня. Ходили через дверь напротив попова дома.

Справа от школы остатки укрепления с времен Первой мировой — блиндаж, его ломали все, а потом все же доломали - дорогу построили.

Было так: на 1 этаже 3 класса, один ряд — первый, другой — второй, третий третий. На втором 4, 5 и 6 классы. Одна учительница задаёт всем, потом спрашивает, сколько успеет. Потом урок на пении, а кто хочет, может дрова пилить. Мы всё с Нинкой Броковой ходили дрова пилить перед сараем. Дрова привозили «метрока» и надо было их распилить. Еще один класс был эстонцев, со всей Скарятинской волости (потом Раяская волость стала). Там эстонцев было десяток. Когда у нас был эстонский язык, то нас туда к ним в класс изучать вместе. В классе со мной были Панчин Олег, Ленский Петр (они чашки, горшки делали из глины, гончары), Сиверик Борис, потом Анатолий ..., Львов Иван, он на мину где-то нарвался после войны. Со Втрои еще училися Гринёва Ольга, Зыбина, Нина Брокова...

Уборщица была, она и убирала классы все, и печки топила, и дрова носила в мешке, одна на всю школу.

Было у нас 2 учителя и третий эстонский. Один это Николай Георгиевич Хейна, его еще Гейнрихсон звали. У него сын был кулинаром на площади Виру в кафе, и он угощал нас с Олегом Васильевым, это когда я в Копли жил, то заходили к нему. Николай Георгиевич был простой души человек, бывало, накажет, а сам или забудет или сделает вид, что забыл. Если балуешься на уроке или не выучил что-нибудь, то оставляли после уроков. Он оставит и дверь замнёт, а двери двойные и открывались нараспашку, а наверху защелка. Мы защелку сбросим, дверь приоткроем и ушли домой. А он даже больше и не вспомнит. Хороший души человек был! Здоровый такой был.

Потом прислали нам такого, как жандарма Оберпал такой, один глаз у него был. Он делал типа как в Германии, муштровал нас: «Встать-сесть!» Только повернись в классе, мелом получишь или чем-нибудь запустит в тебя. А потом уже перед Советской властью Обрепален туда убежал за Муствеэ, а его там во время войны кто-то застрелил, или эстонцы или кто там.

Эстонский класс у нас был человек десять разного возраста, там, в основном, девчонки, так что мы с ними не дрались. Мальчишек почти не было. Интернат был в самой школе, там и учителя при школе жили. Комната была у учительницы и у заведующего, и все. И кухня была при интернате. В основном, в интернате жили со Втрои, кто на хуторах жили. Летом они домой ходили, а когда снег завалит и целиной идти в такую даль пешком, тогда зимой они оставались ночевать. В одной комнате 3 класса и на втором этаже три. А у эстонцев один класс они все там с 1 по 6-ой. Там со всей волости эстонцы были...

В 40-м году ходили на экскурсию вместе со школой; пошли через Втрою и вышли в Радовель, в Кондушах ночевали. И потом на другой день пошли в Загривье, потом по берегу шли, в Скарятинской школе побыли.

(Речь идет про заметку в газете «Вести дня» о попытки перехода границы). Это было так: Пограничники жили у нас, а в Куричках там был кордон. Ну, а мы там зимой катались там всё время. Я помню со мной в 4 классе сидел Зибрев Павлуха. Чего ему вздумалось? Он на лыжах туда на озеро, там проволоки не было, и переехал и всё. Убежал и с концами, не вернулся и неизвестно куда исчез. Его отец, да брат отца на лодках ездили рыбу ловили и с пограничниками встречалися. Не знаю, почему его не отпустили. В 37 или 38, я помню, зимой один мальчишка с России катался на коньках и с озера-то заехал в реку. Тут его пограничники эстонские взяли, но связались с российскими, и его сразу обратно отдали. А наших таких пацанов сколько туда убежало за границу — никто не вернулся.

А мы с Павлушкой «Муркиным» (это деревенское прозвище) Дунаевским, он 27 или 28 года рождения, перед Новым Годом (перед Рождеством или позже) на лыжах поехали. Павел  говорит: «давай поехали в Россию» — «Давай!». Едем на выход в Чудское озеро, а нас пограничник задержал наш — «Вы, куда, а ну давай обратно!» И нас на кордон в карцер посадили.  Потом отец приехал и отпустили. Отец ремня дал хорошего.

Как-то с российской стороны кто-то заблудился, заехал на эстонскую сторону, а тут эстонцы ехали на лошади и убили его. Эстонцы убили русских. А потом через некоторое время эстонцы ехали, российские пограничники затащили их на свою сторону и там убили.

Написал заметку в газету, наверно, заведующий школы. Он с моим отцом поругался и начал мстить на мне. Дошло до того, что собрал совет какой-то, а у меня и поведение, и всё-всё буквально сплошные двойки поставил. И по неделям заставлял после уроков сидеть. У меня набралось никак целый месяц после уроков сидеть. А я никакой не хулиган был, этот всё заведующий творил, Оберпален одноглазый. Один раз в меня мелом запустил одноглазый Обрепален, его звали «Зырка одноглазый». А я схватил и в него. Что делать? На Попечительском совете решили меня исключить из школы и в Переволоку отправить, а туда далеко ходить со Скамьи. Мы с отцом поехали в Переволоку, там заведующий был Гладышев. Он сказал - попробуй в Сыренец в школу. Значит, поехали в Сыренец, туда к заведующему пришли, он свидетельство взял, разорвал, выкинул и новое сделал. И вот я в 1939 году учился в Сыренце. Там учительница была. В общем, нормально было там. Оценок плохих не было. В школе и Закон Божий был, и икона стояла. Молитва была перед началом занятий. Учили молитвы, а сейчас не одной не помню.

Туда на лодке ездили. А потом, когда река у нас замерзала, но не совсем. При 40 градусах замерзало там около крепости, где Втроя река, там другой раз на лошадях переезжали, а наверху тут опасно, всё время лёд подмывает. Промоина была, а надо же сообщаться туда-сюда. У нас такие лодки были, что они свободно вставали на лёд, дно у них плоское и они по льду скользили хорошо. Там, где тонкий лед, его вырубали, лодку вытаскивали на наш берег и на тот. В том месте, где была полынья, где подмерзала, ее чистили и перевозили за деньги. Вот я так и переезжал. Федулов дядя Ваня перевозил через речку. Как раз там Виталька Раюшкин жил рядом. А один раз перевезли меня обратно через реку, а наш дом вот тут. Я не пошел в деревню, чтобы угол не делать, а, думаю, пойду прямо с берега, там всё хорошо замерзши. Иду, иду и что со мной сделалось. Я повернул и вот  полынья, вода бежит. Я вижу воду, хочу остановиться и не могу. Что там в голове сработало? И прямо в эту полынью бух, а течение там такое сильное. Тогда я захватился за лёд, а меня так и тянет туда под низ. Такое течение там сильное! А шёл там один, его Шурка КисА звали (Киса — это сумка такая через плечо, с которой ходят побираться). Вот он увидел меня, подбежал, шубу снял и мне дал. А мне никак, оттуда меня не вытянуть, меня под лёд тянуло. Тогда он кричит другим: давайте, на лодке сюда. Приехали на лодке, а холодно было очень. Вытащили меня. Мне метров 200 до дому оставалось, добежал. Дома сразу раздели меня и на печку. Даже и насморка не было. Вот что случилося, прямо сам вбежал в полынью. Шурка Киса, видать, богатый был, земли много было. Хутор между Скамьей и Кукиным Берегом, большой дом был, баронский видать, сад огромный, ну типа помещика был. Дом этот большой, он уже тогда развалился. Маленький домик отстроил. А на хуторе ближе к Кукиному Берегу эстонец жил, он там у него всё обитался. Много было покосу, земли, он всё в аренду давал. Сам не работал, только сено продавал. Он ходил каждый день пил.

Как-то случилося, что русские самолеты летали через нашу деревню Финляндию бомбить.

А еще, это, наверно в 38-м было, 2 советских кукурузника летали вдоль деревни, там за домами, а мы всё бегали сзади них и кричали, помню. Пацаны – лет нам по 13-14. В Сыренце была казарма пехотная, там была часть. Там наши мужики служили, со Втрои. На выходной домой ходили, так как сейчас...

У нас обычно в школе, когда Страстная Пятница стояли строем в церкви с учителем. Потом служба закончится, причащалися, а до этого утром дома есть не давали. Только после церкви разговеться-то можно. По большим праздникам отец забирал в церковь, нам-то не охота было. Помню пасху, святили там яйца, красили их вечером в Пасху. Певчие пели у Царских ворот на возвышенности. А было наверху еще там, где певчим можно было петь, можно было по лестнице подниматься. Туда забирались наверх. Я помню, Петька Ленский, что сделал он: у бабки, пока она не видит, срезал кулик, перевернул, все оттуда снутри вынул. Сидим, едим эту черницу, потом скатаем и бросим туда кому-нибудь. Потом нас заметили и выгнали.

Был какой-то праздник и к церкви приходили бабки, у них была кутья - рис с изюмом. Вот мы приходим, они говорят, «Помяни моего того». Перекрестишься и ложку туда. К другой подходишь, а потом учуят у кого слаще второй раз подходят. Голодные-то никто не был, у всех были заготовки. Бывало я помню, хлеб только покупали или пекли сами. А пшеничку сажали, своя была мука, только рожь сажать.. Картошка у всех была, огурцы, помидоры, капусты бочка солили и грибы. И рыбы бочками насолены были. Голодные никто не был. Денег-то особенно не с чего было. Корову только для себя держали, да поросенка-то тоже. Они в основном на сапогах да на рыбы, деньги делали.

Там, где церковь и Громовские амбары, а за амбаром пристань, обычно мужики за амбаром стояли, курили, болтали. Там стояли, травили целую службу, потом придут причащаться и домой.

Я помню, отец заставлял, ящик яблок наложил — иди, продавай у церкви. А нам не охота продавать. Не скажешь, что иди сам, а то получишь. А тогда пришли, там за копейки отдали, и больше он посылать не стал.

В лапту играли, еще в рюхи, в городки считай. Такие чурочки были  напилены. Нарисуем с одной стороны, ставим их и потом палкой сбивать надо было - кто быстрее собьет. В городках фигуры надо делать, а в рюхи просто ставили, кто быстрее собьет. Их штук 10 или 15 ставили.

А зимой картошка мороженная, палками загоняли как-то в лунку. Если тебе в лунку загнали, значит, ты гоняешь по кругу. У дяди Яша Синильников был токарный станок, надо было крутить. Просили, Дядя Яша, дядя Яша - почему-то нужен был круглый деревянный шарик, который надо гонять палками, называли «кильник». Он говорил - будете крутить, тогда выточу. Он точил так-то разные стойки на дома, лестницы, всякие разные.

Игрушки мы сами делали - нарежем колеса, палку приделаем и катаем или банку какую-нибудь. Из осины долбили кораблики долотом. Особо и некогда нам было этим заниматься... Зимой, в основном, лыжи, коньки. Лыжи это из бочки старой, потом топором носы заточишь, туда ремешок прибьешь. Коньки были разные. Мало у кого были -- надеваешь, прикручиваешь. А в  основном, все привязывали веревками, а потом, чтобы не болтались, в прорубь сунешь, и она примерзнет. А сапоги-то были отцовские, большие, так туда соломы сунешь побольше, портянки намотаешь, чтобы не болтались. Тепло, и намокнет ничего страшного. Мы делали и коньки - чурку возьмешь, зачешешь. А проволочку согнешь, туда забьешь и тоже катишься по деревне.

А потом у нас было, что шли в лес целой гурьбой, спиливали длинную елку. Несли ее, потом на речку, там в прорубь и палку такую толстую туда вбивали, а сверху сантиметров на 10 железный штырь туда забивали. Сверху завязывали, чтобы не лопнуло. Длинное дерево - один конец на несколько метров, просверливали и одевали наверх этой палки в проруби. (Один конец длиннее и к нему санки привязывали, а за короткий крутили). И на конце санки привязывали - карусель делали.

Санки были самодельные. Обычно с горы каталися, называлися «подвозки». Это, когда бревна из лесу вывозили, один конец на сани, а другой на подвозке. Около мола была горка такая хорошая. Как со школы шли, так все там на санках, на лыжах каталися. Скользко было, спуск плавненький, далеко катишься. А на коньках в школу, помню, катались. Рядом со школой за нашим домом был пруд. В этом пруду видать кожу мочили или чего там не знаю. Он потом стал зарастать. Быстро замерзал, на реку было дальше бежать. Прямо в коньках в школе ходили, не снимали. Как перемена, выскакивали и на этом пруду носились как угорелые. В класс прибежим — не отдышаться.

На лыжах переезжали реку, чтобы в Сыренец с горок покататься. Рисковали, конечно, а то надо было кругом по губе ехать, по озеру, а так мы напрямик. Палками постукиваем, а они проваливаются в некоторых местах. Так что опасно так переходили. Мужики, если надо было перейти реку, то с пешнями шли, всё вокруг проверяют и идут. А собака бежала рядом, раз и провалилась, но выскочила. Запросто можно было под лед, а если туда попал, то уже не вышел бы.

Елки у всех были на Рождество обязательно. Все знакомые к нам приходили, потом мы к ним, и так по очереди: то к Паншиным, то к Ленским, то к нам, то еще к кому-нибудь. Помню, у одних была елка привязана к потолку на веревке, без основания. Ходим вокруг и елка кружиться, то в одну сторону, то в другую вместе с нами. Украшали бумажками, у кого может и какие игрушки были. Сами игрушки делали тоже. На Рождество по очереди ко всем ходили, у кого дети есть приглашали, нету, елку выстраивали, угощение, чай или кисель. Напекут чего-нибудь, угостят ребятишек чего надо было, пирогов напекут и с чаем попьют. Клюква-то у всех была, ягод разных, обычно клюквенный морс всегда делали. Ходили мы на Рождество славить Христа. Звезду такую делали, там свечка горела. «Рождество твое во Христе Боже нашего, царя мира нашего цвета разума...». А там угощали, кто чем. Ходили еще в вербное воскресенье, к крестному и крестной. И так и к другим. Ходили с вербой - «Верба вербует, тебе вербинка, а мне в Пасху красненькое яичко». Потом ходили яйца собирали. А парни, мужики катали яйца. Как-то на яйца деньги ставили, сбивали. А в Пасху разрешали на колокольню всем подниматься, там кто хотел, тот звонил. Кто постарше, не давали звонить нам пацанам. Некоторые умели хорошо звонить, например, Любимский Анатолий и еще кто-то, получалося. Там же надо в одной руке поменьше колокола, в другой поменьше. Одной рукой, потом другой  и ногой большой колокол - бум. «Блины, блины, лепешки». На колокольню высоко подниматься было по лестнице - почти вертикально. А от большого колокола оттуда веревка шла и в придворье дьякон дергал за веревку, он бил в один большой колокол. А так звонарь звонил, когда торжественно...

1940-41 годы

К границе приходили с флагами красными, это когда еще эстонские пограничники стояли. Оттуда девчонки приходили и пели.

У нас через деревню шёл советский обоз, автомашины ехали (это в 39 или 40). А потом пацанами сказали: «садитесь, мы вас покатаем». За деревню туда к Кукину Берегу поехали и стоял тот, который сдавал свою землю в аренду, алкаш Шурка КисА, его фамилия была Абрамов. Мы ехали в телеге, а солдаты сказали: «О, кулак стоит!». А мы такое слово и не слышали, а переспрашивать неудобно. Только потом поняли, что такое кулак. Они ехали через Куричек на Нарву, а может, и на пароме туда переправились. Тогда уже летом в 39-м году.

В Сыренце митинг был, за мной на лодке приехали с Сыренца пацаны, с которыми я учился. Садись,- говорят, поехали на митинг. В 5-ом классе учился я тогда, кажется. Потом выборы были, выбирали депутатов. Помню, выборы еще были в эстонское время, они были несколько дней. А здесь за один день всё оформили.

Нас успели принять в пионеры, только галстуков не выдали...

У нас те, которые были заядлые сторонники советской власти, они все в город убежали в Нарву. Кренгольм в эстонское время день работал, два нет, а вот тогда начали много в Нарве работать. Кренгольм стал работать полностью...

Начало войны.

Пограничник ездил с той стороны. А там, на заставе и здесь российские пограничники стояли. А нас туда не пускали, у многих родственники в деревне там за границей. У кого матери, у кого тётки. Не пускали ни туда, ни сюда. Пришли какие-то люди, сказали - колхоз давайте организуем. Мужики сказали: «Какой колхоз, у нас 2 лошади на всю деревню». Мы посадим себе пшенички, картошки, но сельским хозяйством не занимаемся. Считай, что в деревне занимались сельским хозяйством мы, Паншины и Кузнецов, а остальные всё кустарили. В Куричке там этого было больше, и агитировали - давайте. Мужики говорили, вы отвезите нас в колхоз, покажите, как там живут, мы посмотрим и тогда может и согласимся. Обещали, что устроят поездку. А после, когда война началась, можно было туда пойти за границу. Мужики там рассказывали: понавезли в магазин товару всякого, мы ждали вас, что придете в гости - запретили.

У нас в деревне организовали сапожную артель. Вся деревня в один дом сошлась, там, где рядом с нами дедова брат жил. Он умер, и жена умерла, а дочка где-то во Франции жила. Так там была артель. А тогда ходили эстонские деньги и русские. И стали им платить деньги хорошие, в ходу были и эстонские, и советские. Сапогов они нашили много, целый склад был этих сапогов. Когда уже война началась, целых 2 машины сапог цельнотянутых забрали. Кто такие сапоги надел, спасибо, наверно, говорил. Они же воду не пропускают. Так вот сапожники хорошо получали тогда. Шли в магазине к Беккера и покупали по целому ящику масла...

В 40-м году у нас в школе был учитель из Сыренца Томасов. Его бедного ни за что посадили в 40-м году. Жил в Сыренце холостой, у него была мать, держали корову, огород, как у нас всех. Немножко картошки там посадят, пшенички, а черный хлеб покупали, муку.

А как с учителем получилося? В школе комсомол организовался и пионеров. Был зал в школе, где играли, спортом занималися. Там стояло пианино и учительница там играла на пианино, урок пения проводился. Она такая старенькая была. Васька Бумагин пришёл туда, и собрание там началось. У него несколько классов было окончено 2 или 3, но он был секретарём. Заведующий ему доклад писал, учил, как надо проводить собрания. Васька нос задрал себе, стал ставить (выставляться), куда там. Пришел и стучит по этим по клавишам. А учитель  сказал: «Вася, что ты делаешь это же инструмент, это надо детям на пении играть, сломаешь!». «А, что ты мне тут указываешь! Я секретарь комсомола!» Рассердился учитель: «Пошел вон, отсюдова!». А он сказал: «Ну ладно, попомнишь еще!». При нас это было, мы были как раз в зале. Мы тогда уже были пионерами. Вот за что забрали человека - ни за что. А потом перед тем, как немцы пришли, Васька вешался да брат его спас. Успели они в Россию убежать. После войны живой остался...

Еще был Тюлепан, Щербаков, отец их он был портной, давал всем деньги в долг, с процентами. Мой отец  был у него в долгу как в шелку. Я помню, вся деревня говорила, что вот Тюлепан ваш дом отнимет, а вы будете в его доме жить. Помню, мать не верила, я ей все говорил, спроси у деревенских бабок, и ей всё же рассказали. Потом приехал её отец Лютер, оттуда с Алайыэ. Он как-то там сколотил во время войны деньги, вроде бы перевозил через озеро, царскими деньгами платили, золотыми рублями. Я знаю, у них много было, я помню, в гостях был пацаном, меня всё выгоняли из той комнаты и в подвал прятали. Помню, отец плакал, прощение просил и, по-видимому, какой-то долг не погасил ли дед. Не знаю, чем дело кончилось. Война пришла и всё. А то может, и выселили бы нас из этого дома, остались бы на улице за долги. И другие Северики были в долгу, и многие были должны ему. А кто-то на него накатал заявление -- не знаю. Приехали и арестовали его, и больше никого не брали у нас в деревне. Может потом еще кого-то взяли бы ...

Вот эстонцы всё говорят, что Россия их оккупировала, а я считаю с 20 по 40 года мы были под оккупацией Эстонии. Это было все российское, потому и воевать-то там никто не воевал. Ленин договор подписал, немцы сами ушли, никакой войны там не было. Когда немцы ушли, тогда пришли эстонцы, безвластие было...

Громовых мужчин не осталось, а перед войной и женщин уже не было никого. Умерли все, а дочки жили в Нарве. Одна за немцем замужем была. Он на Парусинке был рентгенологом. Потом немцев Гитлер всех в Германию позвал, они и уехали. Там пустой дом был, никого не было. Хозяйство ни на ком не осталось. У них земли и покосов было по Нарове, чёрт знает сколько. Бабки на этом, наверное, и жили и во Втрои у них тоже поля были, дом был, там арендаторы были. Вот они с них жили. По-моему, у них две дочки было. Одна за немцем, а вторая не знаю. Дочки приезжали в деревню только на рыбалку с Нарвы на лодке на моторке. У нас обычно в озеро выезжали первое время на парусах, потом стали покупать моторы одноцилиндровые с таким маховиком здоровым. Наверху вроде стопки, туда бензина наливали, чтобы завести, а так работал на керосине. Раз крутили, потом эту стопку закрывали. Завести мотор нужно было чуть бензина, а потом он работал на керосине. Пых-пых-пых и потихонечку идет, а то, если большая волна озере, то на веслах грести замотаешься. Паншины летом моторы на лодку ставили, а осенью когда молотить, они этот мотор подключали к молотилке. И так молотили, у них своей земли не было, это был брата дом. Но молотили и брали зерном сколько-то, столько мешков намолотят, что завален весь амбар был...

1941 год 

Лошадей у нас в деревне было мало совсем. У нас была лошадь. Так, когда война началась, в Скарятину отвезли вместе с телегой, отец отдал по мобилизации. Война началась, прислали повестку, что нужна лошадь. Там проверяли здоровье лошади, годна лошадь, значит забирают, а не годная — обратно. Там со всей волости были. Я с отцом, помню, ездил. На берегу место, где пароход приставал, за Народным домом, кажись. Лошадей там было, ой, сколько. Умные люди, они на лошадь сели и поехали. А нашему отцу сказал: «ума у тебя нету, телегу запрёг». Вместе с телегой и забрали. Остались без телеги, без лошади. А как на земле быть - ни лошади, ни телеги. Было 3 коровы — одну оставили.

Одна телега была, а потом у людей телегу надо было просить что-нибудь привезти. А потом после войны какие-то копейки дали за это. Там не лошадь, а курицу можно было купить за эти деньги. Потом отец какую-то лошадь немецкую купил, а она ляжет и ей не встать. Высокая, здоровая. Ехал куда-то, приходит домой, она легла и лежит. Потом просил мужиков поднять, под живот колья засунули, подняли её. Она больная была видать, у неё в желудке, наверно, черви или что. Сдохла потом…

В 41-ом в июле месяце понагнали войск и строили укрепления по всей реке по берегу. По озеру не строили, только по реке. Один пришел, сказал - так строить, другой не так строить. Потом со всего Чудского озера сюда свезли тралы - все с российской стороны. С магазинов все нагруженные пришли. Привезли сюда, у крепости на якоря поставили друг к другу. ЛОдья там еще были, мост построили. Тралы там были рыбацкие, со всего Чудского озера баржи, из них мост построили, как раз туда к крепости, где пароход приставал ...

Когда война началась, мы на пожарной каланче дежурили и обнаружили, что за Ямами сел немецкий самолет. Доложили, тут военных было много.

Потом за дворами низко летел немецкий самолет, а на этих маленьких судёнышках были какие-то пушки и они, когда он высоко летел, постреляли. А самолет ниже пошел и им не достать, так и улетал немецкий самолет.

Мы еще окопы помогали строить. Там был комиссар и читал политинформацию. Мы слышали, что уже гремит. Мы говорили, что фронт близко. А он - нет, еще далеко! Проснулись на другой день, смотрим, уже нет ни одного солдата, все куда-то ушли. Тут пробежала рота солдат туда к границе, там перестрелка была. Обратно потом перешли через мост и его взорвали, чтоб немцам не попасть туда в Сыренец.

Потом немцы по деревне так и шли целою кучей, никто по ним не стрелял. Там почти никого не было в Сыренце. Они могли бы перейти сразу и туда. Ждали их из-под Тарту, а они здесь через город Сланцы пришли сюда. Часть шла на Кингисепп, а часть по Нарове пошла.

Значит, как война была, наши понарывали ямы в огороде, там, где грядки насажены были. Копали и туда в ямы все сложили, зарыли, не замаскировали. Немцы, когда пришли и сразу начали грабить всё. Сразу штырями раскопали, и делили - во это тебе, это мне. Кур стали бить, поросят. Мы в деревне сначала жили, потом, как бомбить стали, нас всех выгнали из домов. Как-то налетели наши ночью, видать кукурузники. Темная ночь такая была. Это уже, наверно, в августе, в начале. Один раз наши прилетели, побомбили, но никто и ничего не пострадало. Деревне ничего не было. От кузнеца дорога шла на Втрою и посреди дороги одна бомба здоровая такая попала. Мы бежали, осколки свистят кругом,  и небольшие бомбы были.

Тогда они нас всех из деревни выгнали в лес туда ко Втрои. Мы жили месяц наверно там. В сарае жила целая деревня. На улице готовили. С бомбовой ямы воду брали готовить.

Тогда немцам хорошо было. Мы убежали, так они поросята, кур всех перебили, тряпки у кого закопаны были и их нашли. Получше взяли, остальное выбросили. Пограбили тут они. Эстония-то это не видела, их немцы не грабили.

А после они ушли, немцы, и никого не стало. Тут надо было убирать, хлеб косить уже, а какой покос, трава уже почти на корню высохла.

Потом из-под Тарту пришли наши войска, столько много через реку переехало и к нам в деревню пришли. Бежали лесом, через реку переехали, здесь их накормили. Они спрашивали, где немцы? — мы сказали: мы не знаем. Так немцы давно под Ленинградом были уже. Ушли наши, а потом, через некоторое время, один из них приезжал на немецкой машине. Нас, сказал, окружили и мы в плен все попали, никто не дошел.

В нашей церкви кое-что было выбито, видать в 41-ом стреляли по церкви с той стороны. В нашей деревне с реки всё воду брали. А война началась тут немцы, там наши. Один Соленин Костя, маленький был, года с 30-го, пошел за водой. Тут за церковью рядом с Громовыми  Соленины жили, как раз за Громовыми ихний дом стоял. Пошел за водой, и с той стороны стреляли, неужели не видели, что это пацан идёт за водой. Убили пацана наши с той стороны. Когда немцы ушли, мы пришли в деревню. Смотрю, там, где школа была, из Чудского озера катер заехал, и у мола лежал на боку. Видать, они заезжали, думали, что немцев нету, хотели до Нарвы махануть. И тут по ним видать дали залп. Но этого мы не видели, были в лесу и там жили.

Я помню, когда немцы пришли, приехал бывший капитан пограничник. Мы ехали с отцом и матерью с хутора. «Стой!» - кричат, а это уже за деревней на дороге стоит эстонский белоповязочник. «Куда, что, чего?» - «Домой» - «Езжайте». На утро он заставил собрать всю деревню мужиков и он тогда некоторых посадил в тюрьму. А когда еще была эстонская власть, кто с капитаном там поругался, значит. С Курочка был один такой был поругавшись, так его посадили в тюрьму при немцах. Шапиро рассказал, отца посадили, сказали что коммунист, а какой он коммунист. Немцы выпустили, а эстонцы обратно. Только в 44-ом осенью уже освободили...

Появился с белой повязкой у нас один Аренди. Учительница эстонского языка была откуда-то с Изаской волости. Один сын у неё в русскую армию попал, а другой полицаем был. Потом эту учительницу я в Кохтла-Ярве видел. Правда, сын, который полицай, ничего такого плохого не делал никому. Куда потом делся, не знаю. Меня заставили как-то везти полицаев. Один был из Скарятины сын аптекаря Каала, что ли. Такой плохой мужик был! Ехали на лошади. Мне дали лошадь, чтобы отвести их. Пьяный полицай  приставал ко всем. Идет женщина зимой и вот приставал, пистолетом угрожал. Чухна, такой противный! Аренди прислали, отмечал кого-то и больше ничего такого не делал. Там говорит, в России староста, а тут староста с волости -дадут какое-нибудь указание, бумажки принесут и все. Он никакой не предатель, ничего. В эстонское время в волости был писарь и секретарь, и все и больше никого.

Я заболел, это когда перегоняли лодку с Катазны, еще лёд был на озере. Я окунулся и так мокрый, переодеться негде было. Почти 20 километров тащили, простыл, а врачей не было. Потом, видимо, еще не совсем поправился и добавил. Мы пошли косить с отцом, я и говорю - не могу, падаю, силы нет. Пришел домой, в коридоре на сундук лёг, так и лежал. Родители пошли, позвали немецкого врача какого-то, он обследовал и сказал надо обязательно везти в Нарву на рентген, проверить. Вот проверили и начали лечить разными способами. Меня поэтому на работы не брали, а остальных ровесников всех гоняли в лес, рубили и связывали такие пучки длинные, которые шли на дороги, чтобы ехать. После эвакуации, в сосновом лесу жили. Мне врач выписывал спирт, я его не пил. А потом как-то попробовал самогон выпил, потом еще и смотрю стало полегче. Заболел я в конце 1942 года, в эвакуацию поехал более-менее, слабость только была. А потом понемножку, понемножку и считай выздоровел к 1945 году ...

1944 год

Выселение в 44-м году. Мы были в деревне. Начали собирать, собирать, сколько-то часов дали, тут впопыхах похватали кто чего. Наши-то приехали с Катазна, материн брат на лошади в Сыренец. Слухи пошли, он и приехал. Отец в магазине тогда работал. Весь товар с магазина перевезли в Сыренец немцы на барже. Река тогда не стояла. Потом этот товар перевезли в Катазна. Там в Олешнице, в Алайыэ много было, приходили люди, отец раздавал всё это. Было там соль и еще чего такого. А мы в Сыренце ночевали. Утром встали и через реку смотрим, деревня горит вся. А потом взрывать стали дома. У нас в деревне только Кузнецовы и Паншины с лошадью были, а то все безлошадные были. На себе там кое-что, что-то закопали, ведь летом проще было бы. В подвале попрятали кой-чего, а то,  что на себе унесешь. Заготовлено было всё на зиму - продукты в подвалах.

Как раз в декабре месяце 43-го года утром проснулись что такое: целый двор лошадей, их там, наверное, сотня была. Оттудова за Пюхтице  был какой-то лагерь, в нем были хохлы-добровольцы, в основном, немцы были у них начальники. Вот они всё сено скормили своим лошадям, солома-то осталася. Ну, что делать теперь, как дальше жить? Корову последнюю придется зарезать. А тут раз в январе и все – нас выгнали. Коров тащили люди. В других деревнях, в которых лошади были, они проще на лошадях уехали. Бросали по дороге всё. Гнали нас туда, а кто к родственникам пристроился. Потом жандармы стали, помню, появляться, и тогда в подвал пряталися, хотя были мы и с эстонскими паспортами. Это всё виновато эстонское правительство, немецкий ставленник Гицман. Они знали, что будут всех выгонять еще в сентябре, а все не сообщали людям ничего. Или не выгоняли бы, или предупредили бы, чтобы люди заранее уехали куда-то, пристроились бы. А что там русские жили, так как хотят. Объявили — и выгнали.

Сожгли все. Во время войны хоть что-то осталося, хотя бы стены, если внутри сгорело бы. А то у нас в деревне только полдома одного осталося каменного. Осины там были, половину взорвали. Взорвали всё...

Когда выселяли, немцы расстреляли деда. Ему, наверное, было под 90 и слепой. Жил с дочкой — звали Зимин Матфей. Она не отдавала отца, они их выгоняли с дома, а они не уходили. За двором обоих и расстреляли. Как там точно получилось, точно не знаю, но такой случай был…

Магазин, где отец работал, там сначала Львов торговал, а потом отец. Там выдавали продукты по карточкам, которые немцы давали.  Беженцы жили в деревне. А когда перевели, магазин им уже не нужен был…

В Сыренце около крепости в домике у одних ночевали. Нас отвезли туда сначала, потом они приехали и забирали, какие шмутки были, что смогли, то перевезли. У нас была одна корзина с вещами, плетеная такая здоровая, так мы на этой корзине спали потом у хозяйки на хуторе.  А основное и хлеб, и капуста, и картошка, и огурцы, и мука - и всё, как ты всё возьмешь. На пароме перевезли магазин. У нас и лодки все забрали. Лодку отец потащил, хотел её в амбар спрятать. Так немец на него налетел, прогнал, а он в драку хотел с ним. Я говорю: «брось ты эту лодку, а это еще убьют из-за неё». Переходили по озеру, только и спасались, потому что можно было поехать по озеру, озеро замерзало. Или Нарову можно было переехать там, где в Ольгин Крест, Коколок. Там был паром такой. Остров был кокольский, там мельница была. В Коколок мы ездил к Стольфату на мельницу. После Коколка уже была Скарятина. За Переволоком далеко ли Коколок. Это мололи первач, пеклевка на белое. А своя, если ветра нету и не мелит. Дядя Ваня такой здоровый был  мужик, тоже любил поддать...

Жгли деревню огнемётами, а взрывал уже потом на другой день. Я помню мы на другой день видели, что горело всё, а потом мы уехали...

Там немцы мост построили. С тех деревень, по-моему, по тому мосту и ехали в Сыренец потом через несколько дней. В Сыренец и Смольницы, а дальше в Алайэе. Там уже не трогали. А Смольницы выгнали. В 9 км от Сыренца выгнали, там наши родственники жили Куровы. Они тоже приехали туда, их бабка и наша бабка сестры были, дедова-то жена. У них семья большая была и они в бане поселилися. Приехали жандармы, увидели что-то и погнали их, они в Германии  и очутилися. В общем, кто попался, тот попал в Германию дальше. И хоть и эстонские паспорта имели, да кто там смотрел...

Дорогу на Смольницы и поворот с Мустве на тартуское шоссе строили немецкие штрафники. Все бревно к бревну уложено было. Их  лагерь был за дедовым домом  в Катазне. Офицер идёт и их лупил, так они орали. Как у нас штрафники были, так и у них. Укрепления по Нарове, это всё тоже немецкие штрафники строили...

Если так бы в войну пострадали у берега реки деревни, а  Втроя и остальные деревни, которые не на берегу, целые остались бы. Это всё немцы виноваты. Посжигали там. Бедные люди осталися, ни кола, ни двора. Какое у них строительство, с чего они будут строить. Остались с тем, что на себе одето, и  куда подался. После войны, в основном, в Нарву поехали. Наши скамейские и в Кохтла-Ярве, Кивиыли, кто в Таллине и были поразбросаны все...

Мы поехали к деду в Катазна, наша семья, их семья, так больше в доме некуда было. Там баня была большая и туда поселили со Смольниц Куровых. У них тоже было много детей. Так вот жандармерия приехала, "А кто у вас там в бане?" С эстонскими паспортами, видят что там взрослые, а в Германию нужны рабочие. И их выгнали. Кого по дороге встретили, тоже в Германию попали. Дед говорит отцу, "Давай я тебя быстрее отсюдова отправлю куда-нибудь в глушь". Так вот он нас отвез туда через лес на хутора и там мы пристроились к хозяйке. Комнату давали нам и мы в этой комнате жили. Дрова заготавливали, пахали, косили. Брат коров пас там. Деревня называлась Подгрива какая-то, так называли её, там жили полурусские-полуэстонцы. Все по-русски говорили и по-эстонски. Я по-эстонски тоже умел говорить. И там мы всю зиму прожили. У хозяйки сын был в русской армии, а дочка в Кохтла-Ярве жила. Мы приехали, а у них дров нету, ну, что делать. Лошадь запрягли и поехали. Выбрали в лесу сухостоя, напилили, наготовили дров им. Сказал им: «Как вы так живете?» У нас год за годом дрова были заготовлены сухие всегда. А потом, как весна наступила, отец пахал, брат коров пас, а я ходил, так как я хорошо косил, то к одному, то другому, третьему. Там еще эстонцы, которые в русскую армию не пошли - скрывались, потом от немецкой армии убежали, и все там скрывались. Услышат, когда едет мотоцикл - убегали в лес. Немцы уедут, они опять домой.

Туда как раз через озеро вышли партизаны на Катазну или Олешницу, а потом через лес пришли и к нам туда. Побывали они, их чаем горячим попоили. А потом смотрят там немцы скапливаются. Скапливаться начали, а их сколько может сотня была или не было, группа на лыжах. Они побыли-побыли, потом решили отсюдова. Они пошли туда дальше и ночью обратно через озеро ушли, ну а если бы остались они бы на день-другой, так их уничтожили бы. Там был со Втрои Шувалов, он тоже приходил. Они хотели меня еще забрать туда, а я больной был, так оставили. А был такой Маслов Борис с Городёнки, он постарше меня, пошел с ними в сапогах, ноги отморозил и обратно пришёл. Никто так не узнал, эстонцы не узнали, что он был там. Всё ноги лечил отмороженные. Там и Тюлепанов приходил там помню, кто там еще был я не знаю. Там немцы были на берегу Чудского в Катазны, стреляли убили там кого не знаю. Они собственно и не охраняли там толком. Помню пулемёт стоял на берегу, они даже уходили оставляли его. Летом там даже пускали нас купаться туда.

Туда уже в сентябре 44-го наши пришли. И тогда я с одним (у него мать русская, отец эстонец), звали его Энно Карп, мы с ним ремеслу 2 года учились.  Пошли мы с ним в Таллинн и хотели поступить в мореходку. А ушли, когда уже снег был и мороз, шли пешком оттудова. Сначала  километров 50 до Йыхви, в Кохтла-Ярве пришли, так устали, да и жрать охота. Смотрим, объявление висит на заборе- принимают в ремесленное училище слесарей, токарей. Там 2 года и проучилися, а я на 6 разряд сдал и похвальная грамота у меня. В техникум меня приняли без экзаменов. А он мореходку окончил, хотя и брат в русской армии служил, воевал. Стали ему оформлять визу, у него оказалась тётка в Финляндии, и откуда они ее выкопали. Визу ему не дали, он тогда на какой-то курс последний пошел и переучился в техникуме горном. Потом он в Кохтла-Ярве механиком в шахте работал...

После войны в каком-то год был, там около забора были похоронены дед и бабка, еще забор был целый. Церкви не было, а еще забор был целый. И у самой церкви была прадеда плита нашего. А сейчас там заросло всё...

Там, где церковь, на берегу за церковью были Громовские захоронения, как раз за престолом стоял их белый ангел. А сейчас он стоит на углу и смотрит на Сыренец. 

Ходили мы стрелять с эстонскими пограничниками. Наш дворе был сложен из граненых камней, там была деревянная загородка и песок там. На дерево повесят мишени. Попросишь, дадут стрельнуть из мелкокалиберной винтовки. А понятия-то никакого не было. Потом, один раз полено поставил — все промазали. А Иван мне говорит, вот туда смотри, это мушка, туда подведи и я один только и попал. Не помню точно, вроде 20 центов мне дали. На 1 цент в лавке давали две конфетины, назвались Piima (молочные) конфеты или горсть семечек.

Еще капитан-пограничник каждое утро выходил нам ребятишкам - кто до церкви и обратно пробежит первым, тому даст сколько-то центов.

Помогали тоже чем могли по хозяйству. У отца была такая телега сделана рама, сено туда бросает, а мы топчем с братом. И также соломы возили. Молотилка была в деревне. Мать боялася ездить, а мы с братом топчем, потом привезем.

Беккера магазин был в нашем доме, он и почтальон, почту разносил и магазин его.

Про одного из Любомудровых «Руль — сруль» дразнили мы его. Бревно ставили, он работал сапожником. Вот мы у окна начнем его дразнить. Он дверь открывает, ему этой палкой по башке. На его берегу был такой камень большой и плоский. Мы с него всё ныряли, купалися. А ему чего-то не нравилось, он накидал в воду и проволоку колючую, и стекло. А мы плавали мало, больше ныряли с открытыми глазами и всё собрали там и проволоку и стекло, всё убрали. А его брат приезжал с Нарвы. И делали зимой, как лёд замерзнет, типа катка такого. Это он всё это делал, ставили в дно деревянную палку, штырь. Там санки привязывали или на коньках и крутили. А я забыл, что уже вода на льду. Они как раскрутили, я махаю, что остановите, уж всё лицо мокрое, ничего не вижу. А они крутят, пока им не надоест. Катались на коньках, была площадка. Коньки-снегурки были с таким загнутым носом...

А когда река замерзнет в сильные морозы, тогда деревня на деревню дрались. Нас вперед посылают ребята большие, выманивать с Васкнарвы. А там на берегу были бани, сапожники работали. Ну мы начнем дразнить, они колодками бросаются. Дразнили «Чаёвниками» и они нас тоже «чаёвниками». Мать говорила, что больше в Васкнарве чай пили, а в нашей кофе. Натурального кофе и понятия не имели, что там было намешано. Мать цикорий сажала, сушила, потом зерно какое-то, пшеницу наверно. Потом мололи, у нас дома была кофемолка и заваривали по праздникам. Мы выманивали тех, потом у нас был такой высоты по берегу в одном месте, мы там спрячемся. Один был, он оглоблю как взял, как швырнет по ногам, они как с пулемёта падают. А мы на санках им привозили камни. Там и старшие ребята, и мужики. Это каждый год, так заведено...

Учитель Обрепал, он такой строгий. Нас посадил на ночь, и мы ночевали в зале в школе. Отец его чуть не убил за это. Но такой был строгий! Играем в какие-нибудь игры в деревне, например, в прятки. А бабки на лавки сидят, я говорю: «Вы нас предупреждайте». А мы на чердаки залезем и смотрим оттуда, что он ковыляет. Кого впоймает, после уроков потом оставит. И за это поведение поставит неуд. Но писал красиво, красивый почерк у него и расписывался, буквы друг от друга одинаковое расстояние. Как печатные буквы писал, красиво. Он с одним глазом был, ему мужики ржавым замком глаз выбили, это еще до того как лн в Скамью приехал. Книжки никакие Оберпал не брал, он задачи сам придумывал. Даст задание и пошел, ну кууда учитель пошел, думаем мы. Наверное, в учительскую ушёл. А он одним глазом в замочную скважину подсматривает. Потом приходит — ты, ты и ты! Это он тебя посылает в этот угол, а другого - в другой. Или не разговариваешь, так хлопнешь локтем, толкнешь соседа, он разворачивается и мелом бросался. Если успеешь пригнуться. Мы на последней парте сидели. Мел упадет — неси ему, а там уже один порошок только. Приходишь, высыпаешь ему на стол. Еще брал за шкирку ти через проход кидал. И ты в дверь, чуть ли не лбом. Я так и вылетел в коридор, чуть батю не сшиб, а он зачем-то пришёл в школу. Он говорит: «Иди домой, я с ним разберуся». Еще учитель, даст деревянный метр - бей себе по руке 20 раз. Я замахиваюсь раз, два, считаю, а прикладываю только, не бью. Он от меня выдернул, мне один раз как дал — вот так надо бить. Я думаю, я тебе так бы ударил, сколько у меня силы было двумя руками взялся бы. Батя с ним разругался...

Батя с матерью дрова пилили, в деревню привозят и зимой пилят, чтобы к Пасхе всё было распилено, расколото и в поленницу сложено. А мы тут у амбара, около дома было выслано булыжниками, как в Нарве была булыжная дорога. Мы в городки играли. А в школе было окно открыто и старшие ученики, наверно, занималися. Учитель прислал со старшего класса ученика, чтоб у нас забрать. Мы «рюхи» тогда называли. А батя говорит - не дам. Сам Оберпал пришёл и, если бы мать не схватила, отец бы ему топором и голову отрубил. И оставили меня на второй год, во втором классе. Все тройки в свидетельстве были, а я на второй год...

Отец брата сначала в Переволоку направил, а потом договорился в Васкнарву. Вот зимой дело было ждём с матерью, нету его и нету, надо обедать, а его всё нет из школы. Слышим по лестнице на второй этаж бежит, запыхавшись, мокрый весь. Середина реки не замерзала, так его на лодке перевозили, мы с ним ходили смотреть следы-то. И мужик, который перевозил с Васкнарвы рассказывал - я говорит, перевёз его и он пошёл. По следам мы смотрели почти до берега дошел, потом развернулся и бегом к полынье и в воду. Когда в воду только упал, тогда очухался. А под лёд-то тянет, там на середине течение большое. Так этот мужик вернулся, видит такое дело, да вытащил его на лёд. Вот дома раздели, валенки не снять было, так разрезали сзади. Всё сухое одели, мать чаю и на печку русскую согреваться...

Друзья - сосед Гарнов Борис, он в Тудулинне во время войны был. Подорвался, нашёл чего-то. Еще другой Коля тоже подорвался, он в подпасках был, с мужиком коров пасли. Такая поляна была туда на обед коров гоняли, потому что многие ходили доить. Это уже после войны. Нашел снаряд, а женщин много было, пастух обедал и взрыв такой оглушительный был. Он крепкий пень нашёл и там вмятина была как будто 2 копейки продавили туда. Он снарядом стукнул и поранился. Мы его 2 км на руках тащили до деревни и умер...

С Васкнарвы там комсомольцы в крепости сидели, а мы в лесу были, фронт-то проходил по реке. Приходили домой, то чего-нибудь с огорода, что осталось принести и купаться. А они, наверно, подумали, что это немцы и стрельнули и в живот его. Отец его схватил на руки за дом и он на руках и умер...

Наш дом был 2-этажный. На первом этаже большая гостиная, спальня, там стоял шкаф платяной, кровать отца с матерью, наша кровать и лежанка. Гостиная была метров 20 квадратных не меньше. 4 комнаты было, в одной лавка была. Наверху 4 комнаты, пограничники на втором этаже жили. У них сын больной был, но, видимо, грамотный, что-то кончал. Как что-то не ладиться, придёшь к нему, он поможет задачку решить, расскажет. Один раз такая задачка попалась, не помню в каком классе, никто не решил из класса. Я учителю показываю, как отец решил, что-то вопросов у него было много, но решил он. Говорил, что задачка неправильно составлена...

Отец ходил на кордон, когда Ивана задержали. Пограничники же ставили на озере ветки. Иван говорил, мы не доехали метров 100, а пограничники забрали. Это он с Дунайским вроде...

В Народный дом родители ходили, а мы только, когда он не работал - в библиотеку, книги читать. А там лестница и лазали на чердак, когда он слезал, за гвоздь зацепился и весит: «Помогите!». А пальто было с чертовой кожи, так назывался материал. Так и не порвалось, сняли мы его. Помню, у отца брюки были или штаны с этого чертовой кожи. Они ему надоели, видимо, он когда сапожничал ножом смотрю режет штаны. Говорит: «Надоели, а не рвутся, только не говори матери»...

Один раз ездил в Нарву с отцом, наверно, в 38-м году. В кино пошли с ним. А какое было не помню, помню только он мне закрыл глаза рукой. Я говорю: «Чего глаза закрыл? - «Там стреляли, думал ты напугаешься». Мы на пароходе приехали на Кулгу, со Скамьи пароход ходил с этими колёсами. После войны он еще ходил, Поляков Павел работал капитаном. Он и до войны и после войны работал. Обратно уезжать, он меня посадил, не автобусом, а машина была по-моему. Говорит: «Сиди здесь». А люди всё заходят, да пожилые. Я всё двигался, двигался. Двигаться уже некуда, я встал и вышел. Вроде автобус какой-то. Это у рынка на Кренгольме. Хожу по рынку, рассматриваю рыбы - лежали лососи. Я пальцем в глаз сунул, а отца друг говорит: «Вон, твой пострелёнок гуляет». Батя на меня: «Чего ты убежал, я ж тебе сказал» - «Я, все заходят, места мне уже не осталось, надо стариков посадить» - «Ты же мог потеряться, мы бы на чем-нибудь доехали, а ты куда?»...

Не стало у нас сенокосу, трава не росла, тогда отец с Кузнецовым прокопали канавы и посеяли овёс и такой овёс вырос. Им заплатили за это деньги хорошие, государство, наверно. Потом амбар сгорел, а отец с матерью, по-моему, были в это время в Народном доме на спектакле. Клевер сгорел в амбаре, а чего сено тушить, мужики замучились, мы качали воду, а поднимешь вилами, там горит. Амбар каменный, там и овёс был, хороший был. Подожгли...

Когда входили русские войска в 40-м году, мы решили прокатиться на танке. Хотели в Переволоке выйти, а нас до Скарятины провезли, там мы только к вечеру домой назад добрались. Сколько километров от Скамьи до Скарятины, наверно, 15 будет. Прокатилися называется. Мы ходили к границе и от туда ходили тоже, было что-то типа торговли. С нашей деревни у одной женщины мать была, она была там какая-то почетная гражданка и её пускали. А дочке-то интересно спрашивает мать, а как сахар вы едите? А она и говорит, а как лёд (много ты льда ешь...). И всё больше бабку не стали пускать. Дочка приходит к границе, а бабки нет - почему так сказала. Отец нарубит корней табака и они так меняли. На табак что хочешь, и яйца носили, у кого что, обмен товаром. Оттуда приборы столовые ложки да вилки, у кого что было...

1941 год мы сидели в коридоре на ступеньках и в карты играли. Немцы с завернутыми рукавами открыли дверь, видят мы в карты играем и пошли дальше. Они палками курям по ногам. И с палками лыжными ходили тыкали, дерево — значит, там что-то закопано. Они нас выгнали, мы в лесу жили километра 2 от деревни. Курей они, конечно, всех перебили. Поросёнок к нас такой порядочный уже был. Я бате говорю, давай его приколем, да мясо в рюкзаки понесем, отдохнем да дальше пойдем. Он, да пусть подрастет, на второй день пришли, а они кипятком щетину и в угол сложили. Курицу мою любимую сожрали. Я плакал, отец через переводчика, переводил немец. «Пускай мальчик не плачет, мы ему принесем курицу». А я говорю: «Да, у моего друга утащите, а мне принесёте — не надо мне курицу вашу!»

Со Пскова власовцы проходили через нашу деревню и гнали баранов, овец, штук 20, наверно. Они у нас останавливались, во двор загоняли, если не идёт — ногами. Так издевалися. Жрали да пили, вояки. И еще старики и дети, и женщины старые гнали их через нашу деревню. Один парень был лет 15 и тот убежал. Стреляли, но не попали, так он и убежал в лес. Гнали их в сторону Нарвы...

Евреи были в лагере около Ям на Высокой Гриве. На лодке плывешь, а их хоть и обыскивали, но в складках одежде как-то прятали, покажут золото, мол на хлеб менять. Я говорю: «Нет, я не хочу рядом с вами сидеть». А когда их сжигали, такой смрад шёл с той стороны...

В 1944 году, когда выселяли, я не присутствовал, потому что на день раньше отец меня отправил в Катазны. Ехали со Втрои и скамейские с зерном на мельницу в Алайя. Много подвод было. Отец попросил одного, возьми моего пацана. Чтоб я сказал дедушке (у нас лошади не было, её на фронт забрали), чтоб он приехал в Скамью через Чудское озеро. У нас уже было много мебели отправлено туда к родственникам на Чудское, ну и еще забрать. А немцы уже отступали. Мы едем с дедушкой обратно на лошади, а они: «Wek, Wek», с дороги чтобы, колонна идёт. А лошадь молодая была, через канаву прыгнула, сани перевернулись, дед вылез, кричит: «Мишка, ты живой!» А лошади нету, убежала с оглоблями вместе. Дед по следам пошел, не так далеко, между двух деревьев и она застряла с оглоблями. Пришлось снять хомут, рассупонить. Привел дед, запрягли, поехали на озеро, там, - говорит поедем. Через губу, как называлось. Чего только на озере не было: и куры бегают, и поросята, и телята, и мебель валяется. Что хочешь бери. Приехали в Скамью, отец с чугуном пустым стоит у дома. Я говорю: «Чего брать?», а ничего ценного, всё отправили в Васкнарву, уже перевез. Клевера положил на сани деду и поехали обратно. А мы утром поехали, а вечером уже немцы эвакуировались, смотрю и знакомые с нашей деревни, кто пешком, кто на лошади, уже выгоняли. Мы ночевали в крепости (Васкнарве). Выдели только, как громовские дома горели, а остальную деревню, наверно, позднее сжигали. Как факелы дома горели.

В Катазне немножко побыли, и дед нас отвез через болото в глухую деревню. А у нас такая корзина плетёная большая была, туда матрас положили и спали в этой корзине. И там все шмотки были. Немцы гнали в Германию. Мы ехали на лошади, отец договорился, что будет скоро поворот, и мы отрываемся. Там 2 или 3 семьи и, чтобы задние подтянулися. Мы день или два ездили 10 вперед, а 15 назад. А у отца были целые эстонские паспорта и немецкие, которые давали временные. Он немецкие отдал, а эстонские оставил. Так по этим эстонским дед заплатил сколько-то и нас прописали в той деревне. Хозяйка нам комнату выделила. Отец с братом помогал там по хозяйству. Потом отец уехал в Нарву, а Иван учиться в Кохтла-Ярве. Мы с матерью остались, я в Алайэя ходил в школу. Ни одного понедельника в школе не был. На выходные приезжал к матери, и с хозяйкой ездили в лес пилить дрова. Я говорю: «Давай еще» - а она: «Хватит на неделю, а чего может убьют завтра и дрова остануться». Такая была хозяйка. Когда жили приходили жандармы немецкие, мы на двери записку писали: «Тиф» по-русски и по-эстонски. Мать, они же в окно смотрели, она лежала на кровати, тут мы ей и чай заваренный и чернила наливали в бутылочку, чтоб наставлено было. И я или сестра сидели на кровати с матерью плакали. А они тифа боялись, не заходили тогда...

Фотоальбом с фотографиями деревни

Следующая страница