Усть-Черно, часть 2

Речка Плюсса, а в неё впадает речка Черновка, маленькая такая и очень кривая. В нашей деревне половина домов стояла на Черновке, а половина — на Плюссе. В деревне было 40 домов. Наш дом стоял в центре на Черновке, ну, и Плюсса 50 метрах от нас была. У нас буквально за домом граница проходила с Россией.

По Плюссе когда-то ходили рейсовые пароходы, а через деревню Низы проходила шоссейная дорога в Нарву. Здесь же параллельно шоссейной была железная дорога Нарва-Гдов. После установления границы железная дорога была разрушена, рельсы и шпалы сняты, мосты взорваны. До революции транспортная связь с Нарвой была хорошая ...

Часовня была в деревне, там гробы ставили, когда умирали. Она была маленькая, никакой службы там не проводилось ...

Мама Евгения Петровна была родом из Боровней Выскотской волости, Ямбургского уезда, сейчас Кингисеппский район. Она была 1880-го года рождения. Раньше там совсем было болото, и выйти замуж под Нарву сюда ближе, это было почётным делом. Она так и оказалась, её братья работали в Петербурге, строили там каменные дома. Отец у неё был Емельянов фамилия была, Пётр Емельянович. Он родился в 1840 году, и был крестьянином средней руки, имел хороший кирпичный дом. Семья была обеспечена за счёт справного крестьянского хозяйства. Старший сын Дмитрий имел в то время престижную профессию каменщика. Работал в Петербурге и других городах, строили там кирпичные дома. К этой же профессии он приобщил и младших братьев Никиту и Сергея. В семье было еще три маминых сестры. Мама из младших. Она была неграмотная, тогда все неграмотные были кого я знаю, тётя Паша Дроздова и тётя Варя Рассадкина. Эти все бабы её возраста были неграмотные. После 20-го года между Эстонией и Россией установилась строгая государственная граница. Все родные мамины братья и сестры остались в России, она со своей семьей в Эстонии. Связь с родней была потеряна на долгие годы ...

В 1900 году мама вышла замуж за Семена Ефимовича (1875 года рождения). Семён был третьим сыном в семье, специальности не имел, крестьянствовал. У них было шестеро детей: Иван 1902 гр., Александр 1905 г.р., Екатерина 1909 г.р, Василий 1911 г.р, Ирина 1914 г.р, Варвара умерла ещё при отце. Деревню, когда захватили, кто я уж там белые или красные, их организовали на повозки и отступали туда на юг, в Выскатскую волость, в неё раньше входила и наша деревня. Их догнали, открыли по обозу огонь. Семён, как и другие мужики, бросил лошадь и побежал в лес, но его поймали. Ночь держали в сарае, а утром без следствия и суда расстреляли схваченных солдат и возниц, ни в чем не повинных мужиков. Похоронили расстрелянных жители деревни Черное в болоте. Мама узнала о случившемся от знакомых. Через несколько дней вскрыли могилу. У Семёна было семь пулевых пробоин в спине. Похоронен он на погосте деревни Боровня на родине моей матери вместе с умершим сыном Иваном. Старший сын Иван был, он 1902-го года рождения был. В дом попал снаряд, дом загорелся, а ему оторвало ногу. Врачей никаких не было, он и умер это в 19-м году. У нас кладбища не было своего, а хоронили туда в Черное. Там вот и похоронены Семён и Иван.

Никакой помощи бедной вдове со стороны братьев её расстрелянного мужа не было. Старший Фёдор Ефимович Ефимов умер в 1920 году. Второй брат Нил Ефимович Тургенев, он по профессии был столяр-краснодеревщик, в молодости работал в Петербурге. Имел двух дочерей, которым дал гимназическое образование. Младшая дочь Александра 1904 г.р. в 1932 г. нелегально перешла границу в Советскую Россию, и в 1937 г. погибла в Гулаге. Ушла она в Россию в знак протеста за переход отца и старшей сестры Евдокии из православной веры в секту баптистов. Евдокия 1902 г.р.в виду своей образованности по тем временам она принимала очень активное участие в секте. Замужем не была, всё время жила в деревне. Её мать после ухода дочери в Россию, и переживая измену мужа и старшей дочери православию — умерла.

Четвертый брат Василий Ефимович Любомудров, детей не имел, умер в 1926 году. Его жена Матрёна была моей Крёстной.

Самым злым и жестоким был младший брат Прохор Ефимович Пикоревский — ткач на Ивангородской парусиновой или суконной фабрики. Его жена Анна из деревни Большая Жердянка. Они были бездетные. Прохор остался, после Фёдора, главным наследником в родительском доме. Я помню его издевательства над нашей семьей. Каждую неделю в субботу под вечер он приходил из Нарвы на выходной день домой. При разделе дома, сени между двумя избами достались Прохору. Поэтому он на правах хозяина, запрещал нам появляться в сенях. Когда Прохор был дома мы лазили в окно, другого выхода из избы не было. С Прохором жила его престарелая мать бабушка Фешка. Помню её в длинной широкой юбке и серой кофте горошком сидящей на крыльце с такими же старушками. Они вспоминали свою молодость, как работали на барщине. Пока она была жива, нам было легче, Прохора она придерживала. Умерла бабушка в 1928 году. После её смерти Прохор совсем озверел.

Раньше у крестьян фамилий не было и когда там (в 1922 году) их стали присваивать. Все совершеннолетние главы семейств брали себе отдельные фамилии. Выбор фамилий был свободным. Присваивали себе фамилии известных великих россиян или красиво звучащие. В нашей деревне были: Шаляпин, Державин, Скобелев, Толстой, Жуковский, Карамзин, Дубровин, Фойницкий, Волгин, Наровин и т.д. В соседних деревнях были: Пушкины, Лермонтовы, Некрасовы, Суворовы, Сперанские ...

Мой отец Яков Францевич был поляк, но мать у него была русская. Родился 13 августа 1889 г. в Польше Радомское воеводство (сейчас Келецкое), повят Опочно, дер. Псары. Отец говорил, что их правильная фамилия ЛЯСИЦКИЙ. Но, ввиду неграмотности; на военной службе писарями полка фамилия изменена, так выговаривалась проще. По национальности он был поляк, по вероисповеданию католик. Его отец Франц умер в 1905 году от сердечного приступа, возвращаясь из Опочно на телеге. Лошадь пришла домой самостоятельно и привезла его мертвого. Родная мать отца Елена умерла, когда он был еще маленьким. Отец был от первой жены самый младший. Старший брат у него был Игнат, а второго как звали уже забыл. Тогда его отец женился второй раз. Мачеха не любила пасынка, и его взяла к себе родная сестра Антонина. Она была замужем в соседней деревне Вельска Воля в приходе Парадыш. Через год, в 1906 году сестра Антонина, стирая белье на речке простудилась, заболела и умерла. К этому времени мой отец был определен к ксендзу прихода Парадыш конюхом. Как отец и все его братья в школе не учились. Отец с детства любил лошадей, хорошо ухаживал за ними, работа нравилась, вскоре он стал кучером ксендза. Последний часто выезжал на паре лошадей по приходу. Отец хорошо справлялся с обязанностями кучера.

Он в 11-м году был призван в царскую армию. Проходил службу в городе Ямбурге (сейчас Кингисепп) в пехотном полку. Как умеющего хорошо обращаться с лошадьми, его взял к себе ординарцем командир полка полковник Мутовкин. Отец быстро освоил русский язык, научился хорошо готовить, что было нужно на полевых учениях, а потом и в годы войны. Готовился к увольнению осенью 1914 года, как началась война. Он прошел всю войну. В 1917 года, когда русская армия при Временном правительстве распалась, Мутовкин, а с ним и мой отец вернулись в Ямбург. Он мог уехать не в Ямбург, а в Польшу на родину, но так поступить ему не советовал Мутовкин. Отец был неграмотным и в той обстановке, он мог бы до родины не добраться.

В 1918 году Мутовкин добровольно, как военный специалист, вступил на службу в Красную армий в должности командира полка и был отправлен на Южный фронт. С ним отправились многие солдаты бывшего его полка, в том числе и мой отец. В 1919 году, когда Петроград оказался в критическом положении, этот полк перебросили под Петроград. При посадке в вагоны на станции в районе города Орёл, Мутовкин был убит осколком снаряда. Полк без него уже прибыл в Петроград. Там заболел тифом, был уже вынесен туда, где умирали. Медицинской помощи почти не было. Лежал он в какой-то школе. К счастью, его увидел бывший знакомый фельдшер с их полк. Он узнал его и принял меры, и отец постепенно выздоровел. Группу выздоравливающих бойцов зачислили в отряд по заготовке дров для Петрограда. Было начало 1920 года. Заготовка проходила в Кингисепском районе, там леса большие, и заготавливали лес. Потом они стали ходить по деревням, жить-то надо было, голод же был. Вот он в нашу деревню и пришёл. Здесь он познакомился с будущей моей матерью - вдовой с четырьмя детьми.

Отец так и приютился у вдовы. Венчались они в 21-м году в Ивангороде на Парусинке церковь. Тут и я родился. Потом еще брат был на 4 года младше меня Алексей Яковлевич. Отец из католиков перешел в православную церковь. В церковь ходил редко и только по настоянию нашей мамы — богомолки.

Папа был плотник, он был мужик деревенский. Пользовался большим уважением в деревне. Всегда к нему приходили за советом. У всех прозвища, а его Яков Францевич, так и звали. Он Польшу забыл полностью. Потом просил и ему, мужик Миров такой, писал за него письма на родину. Но он не решился уезжать, что там неизвестно, куда и как.

Нашей семье обществом был выделен на окраине деревни другой участок для строительства дома. Был уже поставлен сруб, но бедность не позволяла достроить дом. Тут неожиданно Прохор заболел и в 1930 году умер. Его вдова Анна, еще молодая женщина, уехала к своей матери в Большую Жердянку. Вскоре она продала нам свою половину дома и отпала необходимость достраивать новый дом. Через пару лет на Анне Пикоревской женился парень из нашей деревни, наш сосед Василий Дроздов. Жили они в Жердянке.

В школу зимой-то хорошо. Я всегда каждый год осенью ходил до 1 октября в поле пас коров в поршнях. Пас чужих коров и своих туда тоже брали. У нас две коровы своих было. Весной тоже поле начиналось, а мы еще в школу должны ходили. Тогда разрешалось закончить класс. У каждой семьи были лодки, и у нас была лодка, так в школу и переплавлялись. Ледоход это день-два пока замерзнет Плюсса, она была спокойная река. Хорошая река была, она очень длинная по России протекает.

После Гражданской войны у нас был Мишка. Ходил с ноги на ногу, ладе кнут не помогал. До Нарвы (13 км) поездка длилась 4-5 часов, учитывая две паромные переправы через Плюссу. А в Нарву приходилось ездить каждую неделю. Из дома отец или мама, иногда вместе выезжал в 3 часа ночи. Торговать в Нарве дровами, сеном, продавали клюкву. Её Катя и Ирина за осень собирали не одну тысячу литров. На мельницу надо было молоть зерно, на лесопилку. Наконец родители решили продать Мишку цыганам. Они умели заставить любую ленивую лошадь быстро ходить. Бегать и наш Мишка, встречали его в Нарве почти до самой войны.

В 1934 году отец недорого купил от эстонца-хуторянина купил кобылу Ольгу. Она была немолодая, но надеялись на жеребёнка от неё. НО эта надежда не оправдалась. Ольга была быстроходной и еще сильной лошадью. Первые два года отец зимою нанимался в промысел по вывозке из леса заготавливаемых лесопромышленниками. В 1937 году лошадь совсем выработалась. Зубы выпадали, есть не могла, не вставала на ноги. Однажды папа сказал мне: «Ваня, пойдем зарежем Ольгу, она не может встать на ноги. Как мы будем жить? Надо пахать, копать картошку, а лошади нет». Пришли на арендуемое поле. Ольга лежит на боку. Вырыли яму. Отец перерезал лошади горло, она даже не пошевелилась. Перевернули за ноги в яму и закопали.

Чтобы купить лошадь, надо было продать 2-х коров и несколько овец, но случилось как в сказке. На границе, мы там тоже получили участок, 50 лет выплаты должно было быть, какую-то сумму брали за эти дополнительные земельные участки. Этих участков получили около 20 деревенских семей. И вот там косили. Осенью всегда мужики собираются посмотреть, как сохранились стога, сено там было хорошее. Пошли папа и два мужика еще, Никифор Дубровин, это моих старших братьев двоюродный брат, мать и Семён были родные брат и сестра. И еще был сосед Яков Васильков, отчим Коли Быстрякова, который умер в 6-м классе. Пошли они в Монастырское поле проверить стога сена. За стогами надо следить, сено может «загореть», если стоговали не очень сухое сено или прольет дождем верхушку. Стог также могут попортить коровы. Этот участок назывался Матюшкина пожня. Пошли они смотреть в выходной день эти стога. Когда пришли туда, отец посмотрел так через Черновку реку, ну, она речка, перейти можно. Смотрит лошадь около стогов ходит. Отец сразу: «Мужики, эта лошадь могла только с России прийти». Потому что кругом болота непроходимые. И он побежал сразу, по выше колена речку, перешёл, и к нему идёт лошадь, повернулась от стога и идёт к нему. Плечи сбиты от хомута, от плохого обращения. Он её погладил сразу: «Юрка, Юрка, Юрка». Отец её гладить стал, а эти мужики Дубровин и Васильков стоят, не стали речку переходить. Он такой сообразительный был, с сена скрутил такую вроде узду, одел её, пошел и повел за её собой. Мужики смотрят, что такое: «Яков, да брось ты, это российская лошадь, всё равно отберут». А перешла-то лошадь речку, где брёвна были. У неё одна нога была полностью разодрана, кожа поцарапана. В общем, он её привел в деревню. По болоту там, можно было, это было в августе месяце. Привел. Мама как раз с церкви пришла, мы сели обедать, и отец подводит лошадь. Сразу побежал, Ольгины узды взял, одел, привязал к телеге на дворе, дал хорошего сена. Мы выскочили: «Папа, откуда ты лошадь взял?». Лошадь такая красивая, белое пятно на лбу и все ноги белые внизу. Деревенские мужики определили возраст лошади в три года. Холка и плечи лошади были в язвах. Всё это от плохого обращения с лошадью. Отец обработал раны йодом, перевязал бинтом ногу и пошёл в кордон доложить о находке. Кордон, он в деревне был как раз, где Черновка впадала в Плюссу, там были пограничники. На осмотр лошади пришел начальник кордона фельдфебель Иоханнес Вырно. Посмотрел, задал несколько вопросов: «Где была лошадь? Во сколько часов? Кто при этом присутствовал?». Сказал, что счас в Нарву позвоню и как они, что скажут. Ясно, что лошадь из России пришла, то будут решать как кто там.

Это была осень 1937 года. Такое дело, что осенние работы, пахота, надо всё делать, картофель копать. Мы за рекой арендовали кусок земли от низовского мужика. Как копать, если лошади нет, а тут такое счастье подвалило. Ну, на второй день в понедельник приехал представитель с портфелем, пришёл к нам. Папа показал лошадь, он обмерил её всю. Кто он ветеринар был или кто я не знаю. Будем ждать, что будет. Потом через пограничника сообщил нам из Нарвы, что кормите и можете работать на лошади. Решили, что будут платить нам крону 75 центов в день за то, что мы кормим. Я всё время умножал, сколько получалось. Прошел месяц, это уже столько-то денег, что уже можно купить лошадь. Прошло 2 месяца, приходит пограничник и говорит: «Ну, Яков, теперь лошадь твоя полностью. Россия отказалась, сказала — это не их лошадь». Лошадку назвали Юркой. Юрка оказался очень умной, ласковой лошадкой. Ну, тут вновь событие произошло. Эти мужики говорят, что это, мол, мы втроем её нашли. И Дубровин этот двоюродный брат, и Васильков тоже говорит: «Мы же втроем нашли». Нашли-то втроём, но вы сказали, мы не будем держать, никакой ответственности нести. И они подали в суд. И вот в Ивангороде в старом городе в Нарве состоялся суд. Папа туда поехал. И суд принял решение, что Лисецкий один нашёл и привел её, и всё это его лошадь. Им отказали. И вот с этого времени у нас оказалась лошадь. Деньги те, правда, за её кормежку не выплатили. У нас стала лошадь, стало легче жить.

В ту же осень 1937 года произошло еще одно событие. Эту историю я случайно подслушал у родителей. Мама шёпотом рассказывала отцу. Она работала на арендуемой земле, жала или убирала лён, точно не помню. Рядом кусты вдоль дороги, и по кустам бежал мужчина и крикнул: «Тётка, лови и прячь, меня все равно сейчас поймают». Бросил ей бумажник набитый эстонскими деньгами. Она схватила его и спрятала в траве. Следом за этим мужчиной гнались два пограничника. Я не знаю сколько было денег, но с того сентября жизнь нашей семьи изменилась как в сказке. Отец купил новый плуг, борону, заказал новую телегу.

Мой старший брат Александр Чистяков родился в 1905 году, ходил в Низовскую церковно-приходскую школу, учился он плохо. Ходил в школу две зимы и с трудом научился кое-как читать, но быстро забыл. Служил военную службу в эстонской армии в 1925-26 годах. Там выучил как-то эстонский. Специальности он не имел, но здоровье у него было богатырское, был крепкий, выносливый парень. Работал на тяжелых работах: копал канавы, пилил в лесу дрова, корчевал кусты, весною заготовлял ивовую кору, которую в Нарве закупали для выделки кож, в летнюю пору нанимался в косари к богатым. Но все время он жил дома. Только на лето в 36, 37 и 38 года уходил в Нарву на заработки. На Таллинском шоссе нанимался к частному предпринимателю делать мороженое. За небольшую плату он крутил целый день вручную машину по взбитию мороженого. Здесь же работали продавщицами мороженого молодые девушки. Шура очень увлекался выпивкой и всё что зарабатывал, то и пропивал. В те воды было модно нелегально переходить границу из Эстонии в Россию. Девицы, работавшие с ним, предложили ему вместе с ними идти за границу в Россию, мол, там много работы, люди живут хорошо и весело. И он согласился, об этом рассказали девицы, которые в последний момент струсили и вернулись в Нарву, Он и еще три девушки перешли границу по Лелепской канаве, что в 3-х км. от нашей деревни. (был осужден 3 декабря 1938 года за шпионаж и приговрён к высшей мере наказания — расстрелу.)

Второй брат Чистяков Василий Семенович, 1911 г. р., по специальности сапожник. Окончил Низовскую школу в 1924 году и был отдан в ученики к частнику-сапожнику. Через 3-4 года Василий стал настоящим сапожником. Приобрел сапожный инструмент и стал работать дома в деревне. Материал для пошива туфель он получал от частного торговца обувного магазина по 15-20 пар. В течение 7-10 дней выполнял заказ, отвозил и сдавая хозяину, получал расчет за работу и привозил новую партию материала. Работал он для магазина принадлежавшего Иванову. Магазин этот находился на Йохамстале, там где сейчас дом № 17 по ул. Пушкина. Так продолжалось до призыва Василия в эстонскую армию. На заработанные деньги он покупал себе одежду. В кредит купил велосипед, тогда это было большим событием. Иногда помогал семье. Чинил и шил новую обувь для деревенских жителей. В 1930 году его призвали в армию, служил 11 месяцев. Летом 1931 года уволился и продолжил заниматься своей профессией. Постоянно имея деньги, Василий всё чаще стал увлекаться выпивками. Однажды получив от купца Иванова материал на пошив очередной партии обуви, заказ он не выполнил, то ли пропил, то ли потерял полученный материал. В результате ему был предъявлен иск через суд. Мне не известно чем закончилось это дело, но с того времени образ жизни Василия изменился. Дома в деревне он появлялся редко. Куда-то уезжал, работал в разных местах в том числе в Кивийыли шахтером. Характер у него был отвратительный, грубый, самолюбивый. Мама постоянно плакала, ругала его. В 1935 или 1936 году он, каким-то образом связался с советскими пограничниками завербовавшими его. Тогда я понял, что он переправлял шпионские сведения из Нарвы от резидентов за границу советскому представителю, а от него новые задания в Нарву. Местом перехода границы был лес в Монастырском. Возвращаясь после встречи с советским представителем он всегда был пьян. Говорил мне, что пил советскую пшеничную водку. Кличка у него была "Чернов". Уезд Василия в Киви-Ыли надолго прервал его хождение за границу. Вернувшись домой он вновь стал искать возможность вернуться к прежнему хождению за границу.

В 1938 году зажиточный крестьянин деревни Ломы, что недалеко от дер. Комаровки, Игорь Яковлевич Панфилов, купил американский гусеничный трактор и стал ездить по окрестным деревням вспахивать целину. В то время трактор был в диковинку, на месте его работы собиралась толпа народа. Осенью 1938 года Панфилов поднимал целину в Монастырском поле у самой границы. С советской стороны наблюдала за работой трактора группа пограничников. Трактор был красивый, апельсинового цвета. Василий использовал этот случай. Он написал записку, вложил ее в металлическую коробку и перебросил через границу. Таким образом, он восстановил связь, которая продолжалась до марта 1939 года.

В Монастырском поле были только покосы, там не пахали и не сеяли. Трава росла до пояса. Через болота на телеге летом проехать нельзя, а гусеничный трактор свободно проходил. Все кто имел там участки покоса воспользовались услугами трактора, в том числе и мой отец. По поднятой целине посеяли клевер. До самой войны там урожаи клевера были очень хорошими. В августе вторично скашивали отаву. Сено вывозили только зимой по замершему болоту. В ночь на воскресенье 12 марта 1939 года выпал свежий снег. Мама, как всегда по воскресеньям, ушла в церковь. Отец занимался хозяйству, а я сидел на завалинке у дома и беседовал с Колей Перчаткиным — рекрутом эстонской армии. Он рождения 1919 года и на днях призывался в армию. (Погиб под Кенингсбергом /Калининградом/ в звании капитана в декабре 1944 года). В утро распрощавшись с Колей Перчаткиным, ко мне пришел Миша Шмидт, сын Александра Константиновича Шмидта. Миша был двумя годами младше меня. Он состоял в эстонском кайтселиите, был связан с эстонской криминальной полицией и имел личное оружие — пистолет. Миша пришел ко мне, чтобы сообщить новость, которую он слышал от отца. Его отец будучи в Нарве узнал, что на днях приедут специальные люди, чтобы арестовать Василия Чистякова, как советского разведчика. Миша предполагал, что отец специально рассказывал матери при нем, чтобы Миша смог предупредить Чистякова. Не мешкая я пошел вместе с Мишей в народный дом, где по выходным и вечерами молодежь собиралась играть в бильярд и слушать радио. Мы отозвали его в сторону и сообщили новость. Он побледнел, как-то отрешился от сознания долго молчал. Вечером вел себя странно, боялся, что его арестуют в предстоящую ночь. Василий никому ничего не сказав взял топор и в белом овчинном полушубке и в кожаных сапогах отправился в лес в Монастырское. Вечером он мне сказал, что если ночью ничего не случится он уйдет в Россию. Потом к нам приходили пограничники и искали Василия по дому, двору, сараям и чердакам. Штыком кололи сено, обшарили подвал, баню, все постройки даже соседние. Искали его по всей деревне со своей сыскной собакой. Отца потом допрашивали в политическую полицию где-то на вышгороде в Нарве. так наша семья вторично попала в черный список эстонских властей. (Василий Чистяков получил срок и отбывал в Воркуте)

Однажды отец пошел в кордон, чтобы получить две кроны заработанные им у пограничников за чистку их общего туалета-нужника. Нач. кордона Вырно выгнал отца и сказал, что две кроны они заплатили Василию до его ухода за границу.

Сестра Екатерина Семеновна (1909 г. р.) в январе 1938 года вышла замуж в соседнюю деревню Низы за Боровикова Константа Васильевича. В мае 1939 года родился сын названный Всеволодом, но священник записал в регистрационную книгу «Севолод». Вот так Всеволод Боровиков стал Севолодом. Осенью того же года семья распалась, и Катю со всеми пожитками перевезли домой. Эта разлука была недолгой. Потом она уехала в Таллин к мужу, и отношения наладились. В начале войны (15.07.1941 г) у них родился второй сын Евгений.

Вторая сестра Ирина (1914 г.р.) до 1940 года жила в деревне, занималась сельским хозяйством как и все деревенские, в то время в городе найти работу было невозможно. Она много читала, хорошо пела, вязала и вышивала, хорошо умела готовить. Во всем была противоположной старшей сестре. Летом 1940 года устроилась на работу в Ивангороде на Парусиновую фабрику. Там работали наши родственники Трушко. Одновременно училась на курсах медсестер. Активно участвовала в общественных мероприятиях того времени, разных профсоюзных и комсомольских делах, в самодеятельности. С началом Великой Отечественной войны вступила в Нарвский рабочий батальон. Участвовала в боевых действиях пол Кингисеппом в должности санинструктора. Отступали части к Ленинграду и там теряются её следы.

Младший брат Лисецкий Алексей Яковлевич (1926 г.р.) жил с родителями до 1942 года. После окончания шести классов поступил работать также на Парусиновую фабрику в столярную мастерскую. В начале 1944 года к Нарве приблизился фронт. Немцы эвакуировали население в глубинные районы Эстонии, а таких как он призывали в армию и направляли на фронт. Он принял рискованное, но правильное решение. В феврале между Нарвой и нашей деревней по болотам проходил фронт. Февральской ночью в пургу с котомкой за плечами он отправился по лесам и болотам, через Пятской мох, укрываясь от немцев и наших, в деревню. Благополучно добрался до родительского дома, и избежал призыва в фашистскую армию. Позднее его призвали в Советскую Армию и направили рядовым на железную дорогу, под Ленинград. Здесь его подготовили по специальности составителя поездов.

Родился я документам 28 марта 1922 года, хотя отец утверждал, что я родился 24 марта. Рос я худеньким болезненным малышом и ни одна детская болезнь меня не обходила. В семилетнем возрасте болел скарлатиной и был в критическом состоянии. Никакой медицинской помощи тогда не было. Лечили сами родители всем, что советовали деревенские бабки. Все восемь человек жили в одной 30-ти метровой избе. За занавеской на досчатых стеллажах и соломенном матрасе лежал я с высокой температурой. Помню, как мама на коленях перед иконами молилась Богу, я слышал её слова: «Господи, возьми Ванюшку к себе, пусть он бедненький не мучается?» Я слушал и горько плакал.

В детстве я был очень привязан к отцу. Когда он работал дома по хозяйству, я от него не отходил. Старшие меня часто обижали, особенно после рождения Лёни. К его рождению наша жизнь значительно улучшилась. Теперь постоянно было молоко. Леня был толстеньким карапузом, был любимцем у старших, звали его «Белосизый орёл».

За все другие шалости и проступки папа влиял на нас только словом. Отец был хороший был, он не делал разницу детям. Василий этот такой был своенравный, такой гордый, он как-то к отцу плоховато относился. Мама за каждую провинность шлёпала скрученным полотенцем, которое постоянно висело на гвозде у двери.

Помню себя лет с трех. Весною при таянии снега в нашей местности водой заливало всю землю, только деревня оставалась на островке и то не вся, низкие места также заливались. Для хождения делали мостки из досок и жердей. Скот поднимали на подмостки. К паводку готовились заранее, особенно в годы многоснежные и при тёплой весне. Наш дом в центре деревни находился на самом высоком месте. Но весною 1925 года и он был залит водой. В старый хлев через дорогу ходили по мосткам. Помню, как папа водил меня по этим мосткам за руку. В то время мне было три года.

Семья была большая. Мама вставала утром, вернее ночью, в 3-4 часа. Надо было готовить завтрак, начистить картошки, истопить печь, обрядить скотину и всё другое. После этого накормить уходящих на работу. Откуда у неё было столько силы и энергии? Два раза в неделю пекла хлебы. Вечером растворяла на закваске от предыдущей выпечки, а утром долго-долго месила тесто. В это время жарко топилась печь. Хлебы были большими килограммов по пять, как правило, пекла четыре хлеба. Летом хлебы сажались в печь на капустных листах, а при их отсутствии прямо на чисто выметенный сосновым помелом под. До сего времени мне кажется, я такого вкусного ржаного хлеба никогда не ел. По воскресеньям мама пекла лепёшки из пшеничной муки. Семья усаживалась завтракать, а она собиралась в церковь. Отец после завтрака в воскресенье занимался по хозяйству, подолгу точил пилы, другой инструмент, что-нибудь мастерил, рубил и просевал самосад на целую неделю.

Когда рано утром при свете семилинейной керосиновой лампы мама занималось хозяйством, я просыпался, она отрезала ломтик хлеба, мочила в воде и посыпала сахарным песком. Это было большое наслаждение!

По субботам родители, как правило, ездили в Нарву или вместе, или по одному. Когда уезжали вместе, то хозяйкой оставалась старшая сестра Катя. Она была очень грубой. Нас за дело и без всякой причины шпыняла чем попало. Мы её очень не любили и с нетерпением ждали возвращения родителей из города. С особенно удачной продажи родители привозили сахар, селёдку, мясо, когда своего не было, чай и немного дешёвых конфет, как говорили «на пятачок». Иногда привозили коричневые стручки сладкие из тропических стран.

Когда мне было лет десять, однажды летом папа купил в Нарве мне блестящий пистолет и ленту пистонов. Моей радости не было предела. Лет с 12-13 мальчишки на поясе носили красивые финские или скаутские ножи. Мне тоже на деньги заработанные на ивовых прутиках для корзинок, которые продавали на базаре в Нарве, купили скаутский нож с красивой ручкой и блестящим лезвием. В то время финские ножи носили все парни и подростки, запрета не было, о драках и поножовщине понятия не имели до самой войны.

Для крестьян, в том числе и для нашей семьи, большой проблемой было определить на выгон коров и овец. До 1930 года все деревенские коровы и овцы объединялись в общие стада, нанимали двух пастухов, которые с весны и до поздней осени пасли коров. Овец пасли отдельно около деревни и, как правило, по очереди, специально пастухов не нанимали. Как я стал помнить, коров пасли два пастуха из Нарвы: старик дядя Андрей и молодой парень Василий Самарин. Пастухов содержали на питании все деревенские семьи по количеству коров в стаде, по одному дню за корову. Спали они в определённом месте. Утром дядя Андрей выходил с трубой и играл на ней. Это был сигнал для хозяек и для коров. Хозяйки выгоняли коров. Следом по деревне шли овцы. Лошади так же паслись в общем стаде около деревни. В моё время в ночное уже не ходили. Об этом приходилось слышать только от стариков. И так, о скоте в обществе заботы было мало, всё сложившееся было настроено минувшими десятилетиями.

В деревне главное — земля. Её у нас было около полутора гектар в поле на «Больших пожнях», отруб назывался «Кумова Кровать», он был на берегу Плюссы в двух с половиной километрах от деревни. В конце 20-х годов в Эстонии была проведена большая земельная реформа. От прежней чересполосицы перешли к разбивке земли на хутора и отруба. Раньше каждый крестьянин имел землю в разных местах, при том не всё время одну и ту же полосу. Поэтому землю не старались обогащать удобрениями и хорошей обработкой. На следующий год та или другая полоса отходила в другие руки. По новой реформе землю нарезали в одном месте по имеющимся в семье подушным наделам, установленным еще в прошлом столетии после отмены крепостного права. Каждой семье было определено количество земли по наличию душ (взрослых мужчин) в семье на день отмены крепостного права. Последующие изменения количества членов семей не учитывались. Почему у нас было мало земли? Да потому, что при разделе деревенской общественной земли после реформы 1861 года у предков Ефимовых было мало душ в семье.

По новой эстонской реформе 1928-29 годов земля нарезалась в одном месте. Если был хутор, то крестьянин перевозил свое подворье из деревни на свой участок. В деревне у него ничего не оставалось. У нас только 2 семьи получили хуторские наделы. И они туда же переселились, это — Волины и Жуковские.

Если крестьянин брал отруб, то его подворье оставалось в деревне на прежнем месте. Кроме того, у всех оставшихся в деревне, как и прежде, оставались при доме огороды. При разделе земли учитывалось удаление отруба от деревни, а также качество земли. С удалением количество выделяемой земли увеличивалось, а на окраине деревни — уменьшалось. То же было и по качеству земли. А мы так и остались в деревне. Надо было за 3 километра ездить, чтоб обрабатывать землю, при чём дорога плохая была очень. Бедно тогда жили.

В 1930-31 годах эстонское правительство малоземельным выделило дополнительные участки за счёт государственной земли так называемые «прирезки» с долгосрочным выкупом в течение 5-10 лет. Если не ошибаюсь, отец в год платил не более 2-х крон. Это была малопригодная болотистая, заросшая кустарником и лесом земля. Нам, как малоземельным, были выделены «прирезки» в 2-х местах: лес у отруба на Больших пожнях и в Монастырском у советской границы. Всего около 3-х га. Теперь жить стало легче. В своем лесу заготавливали дрова для себя, а излишки продавали на рынке в Нарве. В Монастырском росли старые ясени, годные на ценный пиломатериал для столярных изделий. Мы пилили деревья на двухметровые чураки и продавали в Нарве столярам-частникам по хорошей цене. Кроме того каждую зиму брали билет на заготовку сухостоя в государственных лесах. Потому, что продажа дров на рынке была выгодной прибылью. Прибавились сенокосные угодья и выгон для скота.

Хорошим подспорьем для нашей семьи была аренда земельного участка примерно в два гектара за рекой Плюссой напротив нашей деревни. Это был отруб жителя деревни Низы Стекольникова Якова, полностью разорившегося крестьянина из-за постоянного пьянства. В деревне у него оставался худенький домишко с заколоченными окнами. Свой отруб он сдал нам в аренду в 1934 году за 60 крон в год. Кроме этой платы осенью должны были давать ему картошки и дров для отопления его квартиры в Нарве.

Земля, как на своем отрубе, так и арендуемая, была заросшей кустами. Отец и брат Александр приложили очень много силы по корчеванию кустов, осушению заболоченных участков и общему окультуриванию. Земля дала отдачу за вложенный труд. Если раньше своего хлеба хватало до ноября, то в 1935-36 годах хватило хлеба до весны, позднее до нового урожая.

Хуторов в деревне из сорока хозяйств было всего пять. Остальные З5 хозяйств были отрубами. На хуторах всё было полностью автономно. Теперь хозяйства, кто имел отруба, объединялись в группы. Богатые огородили свои ухожи колючей проволокой, и коровы паслись самостоятельно. Другие нанимали пастухами подростков-мальчишек из Нарвы или таких как я из своей деревни с условием, что и наши коровы будут пастись совместно. И так, с двенадцати и до шестнадцати лет я пас стадо из 12-15 коров зажиточного крестьянина Мирова Алексея Егоровича и некоторых других. У Мирова ежегодно было 5-6 коров и 2-3 нетели, и еще две-три наших коровы и одна-две нетели. Выгоняли скот утром рано и пасли до 7-8 часов утра, потом гнали стадо домой на дойку, днём свирепствовали слепни. Вновь выгоняли в 4-5 часов пополудни и возвращались на ночь в 10-11 часов вечера. Для нас мальчишек это было очень тяжёлое время. Утром не проснуться, днем спать было некогда. В тридцатые годы летом всегда стояла жаркая погода, хотелось купаться или поиграть в городки. Ближе к осени, после сенокошения, стада пасли ближе к деревне, не в лесу, а в бывших сенокосах по отаве с 7 часов утра и до семи вечера. Осенью Миров платил моим родителям за мой труд по две кроны за каждую корову и нетель. На эти деньги мне покупали к школе одежду и обувь. Главное, конечно, было то, что наши коровы были определены на всё лето. После сезона 1937 года мой пастушеский период закончился.

В Низах церковь раньше не работала. Потом школа была прямо при церкви. Вот мои старшие братья и сёстры учились там в Низах при церкви. В Низах уже большая церковь была, она работала и после войны до затопления. Последним священником был Анисимов. Он потом отказался от священника и куда-то уехал. Его сын стал офицером и где-то в военкоматах служил.

Михаил Ефимович Шмараков был наш учитель в Низовской школе, который от 1 класса и до 6 меня учил в этой школе. Он один был на всю школу. До него был такой Скворцов. Я при Шмаракове пошел в школу, и при нём окончил. Пошло нас 12 учеников в первый класс, а окончило только четверо: я, Жуковский, Галя Волкова и Толя Ранд. Остальные отсеялись, кто с нами учились до 6-го класса. Быстряков такой Коля, он умер 7 апреля 36 года. Мы катались на коньках по речке и провалились под лёд. Я выжил, а он стал болеть, болеть. У него отец не родной был, он бил его, очень издевался над ним. Он заикался, очень непонятно разговаривал. Мы его похоронили, когда в 6-м классе уже учился.

Поступали в класс через год, первый класс через год образовался. В одном классе, в одной комнате все по рядам. У двери сразу (справа) первоклассники, потом третьеклассники, так дальше, а 6-ой класс там всего несколько человек, 4 или 5. Учитель давал задания, а так особых знаний мы ведь не получали. Потом читали, всё самообразование больше. К доске вызывал, и все слушали как-то в одной комнате. Ручной труд у девочек преподавал его жена, она была немка Евгения Эрнестовна. Михаил Ефимович хороший учитель был, играл на скрипке, пение преподавал. Закон Божий учить священник приходил. Один умер, потом один куда-то уехал, а потом был Анисимов.

С двух деревень было 40 или 30 учеников. Школа была такая двухкрыльная, стояла прямо на шоссе Гдов-Нарва около церкви. Учитель наверху жил.

В конце мая 1937 года я успешно закончил шесть классов. В Эстонии тогда шестиклассное образование было бесплатным и обязательным. Учиться дальше в гимназии в Нарве было нам не по карману, а только богатым. В 30-ые годы из деревни поступили в Нарвскую гимназию только два брата Шмидт Всеволод 1917 г.р. и Борис 1920 г.р. Борис Шмидт с группой учеников гимназии ушёл в Россию. Он в Красноярском крае где-то прожил, женился там и у него было 2 детей. И только в 56-м году Борис вернулся сюда, его жена — сестра Шахматова. Ничего не рассказывал, как он там жил, боялся, или чёрт его знает ...

И так, из двенадцати ребят поступивших в первый класс осенью 1931 года окончили только четверо: Шура Жуковский в течение всей учебы был отличником; вместе со мною поступил и окончил Таллинское ВПУ в звании лейтенант пропал без вести в боях под гор. Великие Луки в 1942 году; Галя Волкова и Толя Ранд мой товарищ и друг, с ним я сидел на одной парте все шесть лет. В конце мая 1937 года в солнечный день всех учеников закончивших шесть классов из всех школ Пиирской волости собрали в волостном правлении деревни Криуши, это примерно в 12 километров от нашей деревни. Туда мы вчетвером шли пешком. Всего собралось человек двадцать. Перед нами выступали волостной старшина, учителя из Криушской школы и священник. Все желали нам жизненного счастья и удачи. На память каждому вручили Евангелие с дарственной надписью.

У старшего Фёдора (брат первого маминого мужа) был сын Иван, ровесник моего отца, который в молодости в Петербурге выучился на ювелира и часовых дел мастера. После Октябрьской революции он переехал на жительство в Нарву и открыл там свою мастерскую. Он обещал взять меня в ученики, чтоб я стал часовой мастер. Я лелеял надежду, что стану ювелиром и часовым мастером, потому что он ученика всегда держал у себя. Но это не сбылось, потому что он женился в какой-то уж следующий раз, и у этой жены был сын такого же возраста как я. Так он его себе взял в ученики.

Я хотел быть слесарем. Осенью 1937 года мы с папой обошли всю Нарву, искали, где можно пристроиться учеником слесаря. В ремесленном училище, которое было в Липовой ямке обучение велось на эстонском языке, которого я не знал, да и плата была пятьдесят крон в год.

Мы жили в Эстонии, поэтому все должны были знать государственный эстонский язык, особенно молодежь. Эстония отделилась от бывшей царской империи, где государственным языком был язык русский. Все пожилые и молодые люди того времени знали русский язык. Поэтому первое десятилетие после эстонской самостоятельности языковой трудности не было, всюду можно было обойтись русским языком. Но годы шли, подрастало молодое поколение. В эстонских школах русский не изучали. Условия для нас русских осложнялись, без знания эстонского жить становилось всё труднее. В русских школах в сельской местности эстонский язык почти не преподавали. В нашей Низовской школе в течение всех шести лет был только один учитель Шмараков Михаил Ефимович. По возрасту он был примерно сверстник моего отца, уроженец Выскотской волости. Говорили, что он был офицером невысокого звания в белой армии Юденича. Женат был на немке Евгении Эрнестовне, и у них было трое детей: Борис чуть младше меня, Володя и Таня. Михаил Ефимович в школе преподавал все предметы во всех класса: русский язык, арифметику и геометрию, природоведение, историю, географию, гимнастику, труд — переплетное дело, закон божий, эстонский язык, которого он сам не знал. Задавал нам выучивать слова, потом, следя по записи в своей тетради проверял наши знания. Разговаривать по самым простым темам он не мог. Учитель, не владея сам эстонским языком, не мог научить нас. Окончив школу, я знал не более сотни слов.

После школы папа отдал меня к кузницу учиться профессии. В детстве мне приходилось видеть в деревне как работают братья Щеберовы в своей кузнице. Из металлических прутьев и полос они делали оградки на кладбища по заказам богатых нарвитян, оковывали телеги и сани, делали различные инструменты и принадлежности для деревенского быта. Я часами наблюдал за их работой. Их кузница была по соседству с участком, на котором мои родители начали строить новый дом еще в 20-х годах.

Я сначала работал вот там, где памятник Ленина стоял, там за этим местом была кузница. Лутц был такой российский, петроградский кузнец, он очень хороший мастер был. В своё время он делал выездные экипажи для Петербургской знати, подковы для лошадей на резиновом ходу. В годы Гражданской войны он оказался в юденичевской армии, а после окончания войны осел в Нарве. Женился на эстонки, у неё была своя лавка на 6-ой Петровской. Сейчас, где улица Пушкина, там были Петровские, которые от главной улицы отходили. Жена торговала в этом магазине. Он взял фамилию жены, но по-эстонски говорил очень плохо. Сам он в кузнице работал от случая к случаю. В кузнице имел одного мастера и ученика, которые долго у него не задерживались. Это же случилось и со мной.

В те далекие годы оборудование кузниц было крайне примитивным. Применялся в основном ручной труд, механизации не было. Огонь в горне поддерживался раздуванием мехов, приводимых в движение рукой или ногой, или вентилятор крутился через ременную передачу от маховика. Приходилось часами качать педаль маховика, а в перерыве стучать 20 фунтовым молотом при оттяжке или сварке кузнечных изделий. Сверлильные станки были только ручными. Крутить сверлильный станок была нужна большая Физическая сила. Другого выхода не было, пришлось устраиваться в кузницу.

Поступил я в кузницу в октябре 1937 года. Условия были вполне удовлетворительные. Работа начиналась в 8 утра и до 5 часов вечера, с часовым перерывом на обед. Сам хозяин появлялся в кузнице не каждый день, часто приходил с друзьями и с бутылками. Всё было в руках мастера-эстонца, звали его Карл. Это был высокий, сильный двадцатипятилетний мужчина, с рябоватым тронутым оспой лицом. Он был молчаливый, плохо говорил по-русски, а я не знал эстонского. Ко мне он относился хорошо. Давал поручения по работе: сверлить отверстия в деталях, разбирать ремонтируемые приборы, телеги, расковывать лошадей. Сам же Лутс говорил: «Ты, Ваня, присматривайся, как работает Карлуша. Конечно, за тобой горн и стучи молотом когда скажет мастер, но главное пока ты отвечаешь за чистоту в кузнице. Мимо нас проходят сотни людей, наша кузница в проходном дворе, но чтобы на улице у кузницы всегда было чисто». Да, мимо кузницы люди проходили сплошным потоком с Петровской площади прямо к желтым домам сохранившимся до сего времени. По нескольку раз в день я подметал и уносил за кузницу конский помет. Вообще, мой хозяин был человеком добрым. Платил мне по 50 сентов в день, в том числе и за воскресенье, получалось 3 с половиной кроны за неделю. В субботу работали до обеда. За полгода я кое чему научился, делал болты и гайки, и уже хорошо стучал молотком и молотом.

Для жилья нам с сестрой Ириной отец снял комнату с плитой на Ивановской, так тогда назывался Ивангород, по Новой линии дом № 119, сейчас это ул. Гагарина. Хозяевами дома были братья Тойм. За месяц мы им платили 3,5 кроны. Дрова, картошку, капусту, огурцы привозили из дома. Заработанных денег на еду хватало. Ирина работала на Парусинке, но вскоре её сократили, и она уехала в деревню.

Но он пил всё время, все друзья у него такие были. То работа была, то нет и, наконец, до того дошло, что в 38-м году Мы там лошадей подковывали, лошадей много в Нарве было. С деревне приезжали подковывать, и разные работы проходили.

В марте 1938 года между хозяином и мастером произошла размолвка. Карл уволился. Хозяин часто пил, в кузницу не ходил, так что я оказался за дверями. Приду утром, кузница закрыта. Жду час, другой и ухожу. Однажды приехал на рынок папа. Я попросил: «Папа, найди мне другое место». Что тут я ничего не научусь, пьянки всё время происходят. И мы решили искать другое место.

В Ивангороде на горке на Ямбургском шоссе, где кинотеатр «Русь», в этом месте была кузница Антона Пусс. Туда деревенские мужики всё время ездили, в Низах кузницы не было. Антон Пусс (втулка) у него был пасынок, сын жены, бывший моряк рассказывал как он путешествовал по миру. Показывал мне фотографии снятые им в различных странах. Все они хорошо говорили по-русски. Антон был очень жадным, он установил мне такую же плату 3,5 кроны за неделю, но работать надо было с 7 часов утра и до 7 часов вечера, с часовым перерывом на обед. В то время на предприятиях и в частных мастерских для наёмных рабочих трудовой день не должен был превышать 8 часов. Принимая меня в ученики, хозяин поставил условие, что при проверке профсоюзом, я должен сказать, что работаю восемь часов. За всё время таких проверок не было. Здесь мне было очень тяжело, не то что у Лутса. Работа была значительно грубее, чем там. Антон был деревенский кузнец, делал телеги, дровни, ремонтировал плуга, ковал лошадей. Временами работы было очень много. Антон косо смотрел на меня, когда я уходил в семь часов вечера домой. Сам он работал до ночи.

Если Лутс покупал каменный уголь для горна не менее тонны, и его привозили на место на подводе. То Антон только по 20 килограммов, и это была моя обязанность. Два раза в неделю с мешком я ходил из Ивангорода на Петровскую в скобяной магазин, и на горбу тащил мешок через мост в крутую гору. Но вскоре я приспособился, иногда возвращались с рынка крестьяне из деревень, и я вместе с мешком подсаживался к ним на телегу. Зимой возил на санках.

Чтобы иметь с меня больше пользы, и заставить подольше работать, хозяин предложил мне жить и питаться у них, но платить только 50 сентов в неделю на кино. Мы с папой согласились, но это длилось недолго. У меня от тяжелой работы на руках и ногах пошли чирьи. От такой услуги я отказался и вновь стал получать 3,5 кроны.

В январе 1939 года я тяжело заболел свинкой. Произошло тяжёлое осложнение. Я лежал в холодной комнате без всякой помощи. К счастью, приехал отец и нашел меня в критическом состоянии. Затопил плиту, а сам пошёл за фельдшером Никитой Кузмичём. Это был старый фельдшер выходец из нашей деревни. Он пришёл, осмотрел меня и назначил лечение, выписал лекарства. На следующий день отец прислал Ирину, которая выходила меня. Благодаря Никите Кузмичу, я бездетным не остался. Работать по двенадцать часов в день было глупо, об этом отец сказал Антону. Однако больше платить он отказался, у него за покупку дома был еще большой долг. Так и не став кузнецом, я вынужден был уволиться весною 1939 года.

Пришлось перебиваться всякими заработками. На лето 1939 года устроился на лесопильный «Форест», это был лесопромышленник Хряпин. Этот лесопильный завод был на реке Нарове, там где мост и такая была большая заводь в Ивангороде. И вот там был этот завод, сейчас там таможня Ивангородская. Платили там 20 сентов в час. За ту же работу женщинам платили 18 сентов. Складывали доски в большие штабеля для трехлетней сушки. Уже сухими их отправляли на экспорт в Англию. Выносили опилки из-под пилорамы и другое. В субботу работали до обеда и шли в контору, которая была в красном доме, что между дорогой и Ивангородской крепостью, за получкой. Получив 9-10 крон я отправлялся в деревню на выходные. В августе завод остановили и нас всех уволили.

В деревне было много работы. В конце лета первой созревает озимая рожь. Вплоть до войны у нас рожь жали серпами и только женщины. Это был тяжелый каторжный труд. Богатые крестьяне нанимали жниц подённо, платили им по полторы кроны за день работы. Бывало, что жатвой отрабатывали какие-либо долги, например, за использование лошади или за использование гумна для молотьбы. Сжатые серпом пряди ржи связывали в снопы соломенными связками из соломы прошлого года. Связки скручивали заранее дома и брали с собой в поле. Из снопов составляли так называемые килосы, по 20-25 снопов и накрывали тремя снопами так, чтобы дождём не промочило зерно. Килосы устанавливали рядами. Сжатое поле выглядело очень красиво. За рожью поспевала пшеница, овес, ячмень. Примерно до 1935-36 годов также серпами жали все яровые хлеба. Но более зажиточные крестьяне яровые косили, они не считались с лишними потерями зерна. Наш отец изобрел приспособление к косе, которое укладывало скошенный хлеб в одном направлении колосьями. Косил только он сам, другим не доверял. За ним по прокосу женщины подбирали скошенное и связывали в снопы. Все делалось очень аккуратно, чтобы не терять зерно. В хорошую сухую погоду снопы перевозили к месту молотьбы в гумно. На телеге устанавливали специальную редель с высокими бортами из тоненьких жердочек. Вниз подстилался брезент, чтобы зерно не терялось при перевозке. Обмолот проводился в гумне — это большой сарай с гладким глиняным полом, так называемою «ладонью». В гумне были широкие ворота, в которые заезжали на лошади с возом. Воз со снопами закатывали в гумно задним ходом, чтобы лошадь подковами не портила «ладонь» (пол гумна). А напротив ворот с противоположной стороны была дверь для сквозного проветривания от пыли при молотьбе. При гумне под одной крышей была рига, предназначенная для сушки снопов перед молотьбой. В риге шла одна дверь из гумна, а в стенах 2-3 небольших отверстия для выпуска дыма и проветривания. Вдоль стен специальные балки для жердей (грядок), на которые развешивали снопы для сушки. В риге была печь без дымохода. Топили печь не менее суток, обычно крупными медленно горящими пнями или корнями. Дым полностью заполнял ригу. Этим достигалось две цели: во-первых снопы хорошо высыхали и при молотьбе зерно хорошо отделялось от колосьев и не требовалось зерно досушивать; во-вторых, зерно дезинфицировалось.

Молотьба начиналась рано утром с рассветом. Снопы расстилались по «ладони» гумна в два ряда колосьями внутрь. 3-4 человека, а иногда и пять человек, цепами выколачивали зерно. У нас цепы называли приузами. Умело по очереди ударяли приузами по снопам, получалось красиво, музыкально. Более сильные молотильщики колотили по комлям, а кто послабее — по колосьям. Повторно проходили после переворачивания снопов и разрезания связок. Потом руководитель, у нас это был отец, деревянными вилами ворошил солому, и зерно осыпалось на «ладонь». Делали второй и третий настил. Ржаную солому связывали в большие снопы. Она шла для покрытия крыш и другие хозяйственные нужды. А солому яровых хлебов складывали в сараи или в стога на улице. Она шла для подстилки животным и на корм. В нашей местности, богатой сенокосными угодьями, солома почти не употреблялась на корм.

Своё гумно мы построили только к урожаю 1933 года. До этого пользовались чужими, за что приходилось отрабатывать на жнивье или при обмолоте. По окончании молотьбы зерно сгребали в одну кучу, располагая её так, чтобы ветер выдувал мякины. Веял зерно только отец. Маленькой деревянной лопаткой бросал зерно полудугой по «ладони». Мякина легче зерна, хорошо отделялась и летела в сторону. Зерно покрупнее летело дальше, оно отделялось отдельно и шло на семена будущего урожая. Обычно с одной риги с обмолота выходило 6-8 мер зерна (мера примерно пуд).

В 1935 году зажиточные крестьяне деревни скооперировались и купили молотилку с бензиновым движком. Молотилку устанавливали в гумне, так чтобы с малой двери запускать снопы в барабан, а в ворота выбрасывалась солома. На обслуживание молотилки требовалось 6-7 человек. При недостатке своих, объединялись с соседями. Плата за молотилку была сносная, поэтому никто от машинной молотьбы не отказывался. Молотилка заменила каторжный и долгий труд. За 4-5 часов с молотьбой было покончено, зерно было провеяно и рассортировано, но была необходима просушка.

До аренды стекольниковской земли хлеба нам хватало только до начала первых заморозков, а дальше искали доходы и покупали муку для выпечки хлеба. Своё зерно размалывали на муку в Нарве на мельницах. С 1936 года из своей пшеницы на мельнице можно было заказать манку.

Много труда, особенно женского, отдавалось льну. Лён очень был нужен был для личного потребления. Всю осень и зиму мама и сестры занимались обработкой льна. После сбора в поле, вычёсывали головки, вымолачивали семена. Потом в течение 2-х недель вымачивали в речке, затем на 3-4 недели расстилали по полю тонким слоем, сушили и мяли, чесали и трепали, очищая от ости, и только после всех указанных процедур пряли на нитки. Ближе к весне в избе устанавливали станок для тканья. У нас ткацкий станок называли «статьва». Наша мама была большим специалистом в ткачестве. Ткали полотно, полотенца, сукно, половики. Умели ткать полотно с узорами. Изделия из вытканного полотна решали многие хозяйственные вопросы в деревне. Зажиточные крестьяне льном не занимались, в магазинах можно было купить всё, что нужно.

Я до конца своих дней буду с благодарностью помнить заботу родителей о нас, как бы бедно мы не жили, но голодными не были. Круглый год родители думали чем будут кормить семью. О хлебе уже говорил. Вторым хлебом всегда была картошка. Лучшие участки на поле отводились под её посадку. Земля тщательно обрабатывалась и удобрялась, поэтому и урожаи всегда были хорошими. Осенью полный подвал загружался картошкой, рассортированной на посадку, для семьи и самая мелкая для скота, а точнее для поросёнка. Каждый год весной в Нарве на рынке покупали маленького поросёнка. Основным кормом была трава, отходы от стола, картошка. За семь-восемь месяцев к Новому году у семьи было 6-7 пудов мяса. Часть копченого или засоленного шпика оставляли к летним тяжелым работам — сенокосу. Сажали капусту, свёклу, брюкву, морковь. Все эти овощи хорошо сохранялись до весны. Капусту и огурцы солили по две большие бочки и хранили тоже в подвале. В наших лесах всегда было много грибов для засола: волнушки, грузди белые и желтые. Старший брат Александр был заядлый грибник и рыбак. Как только появляются первые грибы-колосовики, наш Шура первый сборщик. Он хорошо знал все грибные места в отдаленных лесных зарослях. Всегда приносил большую заплечную корзину, кузов белых груздей, волнушек, подосиновиков. В наших лесах белые грибы-боровики и рыжики были большой редкостью. К концу грибного сезона мама солила полную бочку грибов. Подосиновики сушили на печке в риге. С восьми лет Шура брал меня в лес по грибы и сделал меня также заядлым грибником. И так, грибы занимали видное место в нашем питании.

Река Плюсса только в весеннее половодье была неспокойной с быстрым течением. Как только спадал весенний паводок берега реки зарастали густой травой, ситняком, тростником, кувшинками. В заводях и старицах гнездилось масса уток, куликов. В годы моего детства Плюсса была очень рыбной рекой. В ней водились щуки, окуни, язи, лещи, налимы, угри, плотва, красноперка, густера, ельцы. Редкими были судаки и сиги. Такая же рыба водилась и в Черновке. Брат Александр был большой мастер-рыболов на удочку и другие методы ловли. Как летом, так и зимой он часами просиживал с удочкой и всегда был с уловом. Ловили рыбу в бродники. Из березовых жердочек сгибалось две дуги, соединенных прямыми палками образующими что-то вроде корзины обтянутой сеткой кроме одной стороны. С этими бродниками рыболовы ходили по воде вдоль берегов, иногда погружались до груди, осторожно обставляли бродниками траву, кусты и колотушками одновременно с двух сторон загоняли рыбу. Рыбачили вдвоём, но можно одному или втроём. Уловы были хорошими. За два-три часа ловили вдвоём килограмм десять и больше различной рыбы.

Осенью, после окончания всех полевых работ, рыболовы всей деревни выезжали на реку на одновременный лов оборцами. По жребию определялась очередность заметывания сетей-оборцев. По общему сигналу руководителя начинали загон, колотушками по воде поднимали шум, стуча о борта лодок. Рыбу из сетей выбирали и начинали следующую тоню, меняясь в очередности. Участвовало в ловле не менее десяти лодок. В удачный день домой привозили 3-4 ведра рыбы. Весной, при паводках на речке ставили мережи. Характерно, что ни какого запрета на ловлю рыбы со стороны государственных властей не было. Рыбы хватало всем, она была представляла значительную долю в питании деревенских людей.

В речке Черновке в изобилии водились раки, но не многие увлекались их ловлей. Я научился их ловить также от брата Шуры. Днём раки прячутся в норках по обрывистым торфянистым берегам речки, под древесными корягами на дне. Брат по пояс в воде медленно продвигался по дну речки против течения, чтобы не мутить воду, и рукой шарил по норкам. Он не боялся рачьих клешней, а пойманных выбрасывал на берег, я же складывал их в корзину с крапивой. Иногда палец попадал в клешню крупного рака и, конечно, без крови не обходилось. Потом я и сам научился хорошо ловить раков. В 1938 году дважды наловил по 200-250 крупных раков, и в большой корзине на велосипеде возил их Усть-Нарву, где продавал по 15 сентов в ресторан Курзала. Это были мои первые самостоятельные поездки в Усть-Нарву до войны. До этого учась в школе, по окончании учёбы весной, во главе с учителем Михаилом Ефимовичем, пешком в составе всех учеников, начиная с 3-го класса, мы ходили на экскурсию в Нарву. Ночевали в Долгонивской школе, которая школа находилась в Ивангороде по дороге к Бойковскому карьеру метрах в трехстах от перекрестка на горке. В Нарве нас знакомили с достопримечательностями города, мы посещали домик Петра Великого, Лаврецовский музей, забирались на башню шведской крепости. Там нам экскурсовод рассказывал об истории соседних крепостей, посещали подземелья, городскую типографию, где показывали процесс набора и печатания бланков и кинобилетов. На второй день пешком ходили в Усть-Нарву, знакомились с курортным поселком и купались в море. Вечером пароходом возвращались в Нарву и после ночлега, утром пешком шли домой. Три дня проведенные на экскурсии насыщали впечатлениями на всё лето.

В начале 30-х годов появилось радио, но о нём мы только слышали от людей. Рассказывали, что небольшой аппарат в виде ящика по антенне принимает звуки, передаваемые из больших городов, и их хорошо слышно. В народном доме по вечерам собирались деревенские мужики и беседовали на разные темы. На одной из таких сходок подняли вопрос о радио. И решили купить общественное радио и установить его в народном доме. Выбрали представителя, которому надлежало поехать в Нарву на консультацию, узнать какой радиоприёмник целесообразнее покупать, подешевле и надежнее в работе. Рекомендовали радио фирмы "Маркони" стоимостью 35 тыс. сентов, то есть 350 крон. Провели запись желающих домовладений. Из сорока имеющихся в деревне дворов записалось 30. Покупать решили за наличные деньги, а не в кредит. К приёмнику следовало купить два кислотных аккумулятора и анодную батарею. Два аккумулятора нужно для бесперебойной работы радио — один в эксплуатации, второй на подзарядке в Нарве. В один памятный день в деревню привезли аппаратуру, и прибыл агент фирмы для наладки и обучения. Установили высокую антенну и включили радио. Присутствовала почти вся деревня. Слушали московские передачи, последние известия, концерты. Мужики один перед другим стремились к приёмнику покрутить ручки. Нас ребятишек близко не подпускали.

Московское радио вошло в нашу жизнь. Интересно было слушать новости, всё что происходит в мире, о жизни россиян и постоянные песни, песни. Многие наши люди завидовали, как казалось, прекрасной жизни в Советском Союзе. Радио оказывало сильное влияние на молодых людей. Из Нарвы, Принаровских деревень, Печорского края молодые люди шли искать счастья в Россию. Нелегально переходили границу в надежде на учёбу, интересную работу и жизнь. Особенно много стало уходить за границу в 1937, 1938 и 1939 годах. Только из нашей маленькой деревни ушли Иван Карамзин, Федор Дроздов, Иван Кресанфов, Борис Шмидт, Борис Волгин, мои братья Александр и Василий, Федор Волгин (отец Бориса), Григорий Бобров, Александра Тургенева. И все они попали в сталинские застенки ГУЛАГа. Через многие годы вернулись на родину Б. Волгин, Б. Шмидт, Г. Бобров и мой брат Василий. Дроздов Фёдор Иванович, И. Кресанфов, Карамзин Иван Иванович (1918 гр., 25 сентября 1938 г. был приговорен к расстрелу за нелегальный переход границы), наш Александр были расстреляны, остальные погибли в лагерях. Такой оказалась действительность.

В довоенные годы день 1-го Мая у нас был обычным рабочим днем, но слушая московское радио, мы всё же его отмечали. У нарвской молодежи в довоенные годы была традиция — в день Первомая ходить на границу в Комаровку. В таком походе я участвовал в 1938 году. Собрались молодые парни, девушки в Ивангороде у переезда и под руководством знающих парней пошли по железной дороге к границе. Дорогой пели песни, баловались и шутили. У Комаровки вышли на шоссейную дорогу и подошли к границе. С эстонской стороны у низких ворот из полосатых перекладин находились два пограничника. На собравшихся из Нарвы они внимания не обращали. С советской стороны ворота были в виде высокой арки красного цвета примерно в 150 метрах от эстонских ворот. Группа военных находилась на арке над воротами. С нашей стороны люди махали руками, красными платками, кричали приветствия с Первомаем. С той стороны два-три человека нас приветствовали руками.

Если в 1938 году 1-ое мая выпало на воскресенье, то в 1940 году девушки и парни из Низов и Усть-Черно совершили прогулку на советскую границу в Мариинское, что в 4-х км. от Низов, в воскресенье 5-го мая. Там на высоком обрывистом берегу Плюссы напротив российской деревни Кривая Лука, находился хутор родителей моего школьного товарища Толи Ранда. С Низов до Кривой Луки примерно 4 километра. Нас было человек двадцать. Пели песни, играли в третий лишний. С этого берега всю Кривую Луку было хорошо видно, мы махали руками советским, а они не махали, там строго было. Неожиданно пришёл пограничник и пригласил меня и моего товарища Шуру Жуковского пройти с ним в Мариинский кордон. Там учинили допрос, спрашивали зачем мы пришли на границу. Мы отвечали, что пришли со всей молодежью и никаких других целей, кроме прогулки у нас не было. Шура был очень испуган, и он стал говорить по эстонски. Язык он знал хорошо, два года учился на эстонском языке в сельхозшколе в Аркна под Раквере. Всего разговора я не понимал. В кордоне нас продержали часа два и отправили домой.

В 1937, 1938 и 1939 годах я официально выписывал газету «Пионерская правда», она стоила небольших денег, но была очень полезной и интересной для нас. Мы с интересом прочитывали её полностью. Подшивка всех газет у меня дома хранилась до войны и сгорела вместе с домом. Конечно, газета всё рисовала в прекрасных тонах ...

В 1938 году я подружился с Борисом Волгиным, он был двумя годами старше меня. Его отец ушел в Россию в 1931 году, оставив тридцатилетнюю жену и сына. Первые годы он присылал пару писем из Средней Азии. Борис считал, что отец живет хорошо, имеет другую семью, и потому не пишет писем. В 1939 году Борис стал агитировать меня тоже нелегально уйти в Россию, и я дал согласие. Решили осуществить свой замысел в ближайшее время. Борис жил вдвоём с матерью и казалось, что они живут дружно, но это было не так. Иногда он рассказывал о противоречиях, о недовольстве к матери. В августе, начале сентября 1939 г. он очень торопил меня. Решено уйти в Россию 17 сентября в воскресенье. Но, как назло, у меня не оказалось хорошей обуви, мои ботинки порвались. И с его согласия я решил отложить переход границы на несколько дней, чтобы купить новую обувь, ведь приближалась зима. Днём мы встречались с деревенскими парнями: Володей Державиным, Колей Паромовым, Шурой Жуковским. В разговорах Борис намекал на намерения. После обеда около трех часов мы пошли — Борис навсегда, а я его проводить. Перешли мы по бревну в Монастырском поле, это там, где лошадь поймали. Мы шли к границе смело, так как видели возвращение эстонского пограничника с границы в кордон. У Бориса был с собою никелированный пистолет, который я увидел впервые. Вдоль речки Черновки я проводил друга метров 150 не дошел до границы, и попрощавшись до скорой встречи. Договорились, что я в следующий выходной я приду в Россию, перейду тоже. Это было решено точно! Я не мог с ним уйти, потому что у меня ботинки прохудились и у меня были мокрые ноги были. А в следующее воскресенье я обязательно приду, просил, передай там этим пограничникам, что такой-то мой друг придёт. Но я тогда вернулся в деревню, а Борис пошел по берегу речки дальше, навстречу своей судьбе. Как не странно, но меня спасли рваные ботинки.

Волгин отсидел 5 лет, попал на фронт, он последний 45-м год только немножко послужил в армии. Но был награжден медалью «За Боевые Заслуги».

Я вернулся я в деревню в сумерки и до самого дома никого не встретил. Зайдя в сени, я услышал мамин плач с приговорами о том, что и третий сын бросил родителей, ушёл в Россию. Крадучись по нашему усть-черновскому (правому) берегу реки Плюссы пошёл в сторону деревни Низы, где жила сестра Каря. Напротив Низов нашёл лодку, переплыл реку и пришел к сестре. Сказал ей, что ходил в лавку, но лавка оказалась закрыта, и я иду домой. Через реку переправился на пароме и пошёл домой, хотя на душе было неспокойно. У нашего дома к изгороди была привязана лошадь Волгина «Зорька». В избе крик, шум, слёзы. Там мать Бориса тётя Нюша обвиняет моих родителей в том, что ваш Ванька сманил Бориса в Россию. В это время в избу вошел я. «Где Борис?», — спросила тетя Нюша. «Не знаю, я был в Низах, а Бориса видел только до обеда у Володи Державина». Она ушла со слезами, повела домой Зорьку. Вскоре нагрянул из кордона пограничник и к большому удивлению увидел меня за ужином. Повёл меня в кордон на допрос. Там я все так же изложил. Больше меня не беспокоили.

В день ввода Красной Армии в Эстонию (в 1939 году) я на велосипеде приехал в Нарву. На горке у Знаменской церкви целый день под дождём наблюдал, как проходила нескончаемая колонна автомобилей с советскими бойцами. На каждой полуторке сидели на скамейках по шестнадцать красноармейцев в зеленых касках, винтовки с примкнутыми штыками держали между колен. Сидели смирно, по сторонам не смотрели. Через определенный интервал проходили легковые автомобили. Эстонские полицейские стояли по обочинам и никто не подходил к проходящим автомашинам. Ну, теперь-то я, конечно, не пошёл в Россию.

До этого события, когда еще шли переговоры России с Эстонией, эстонское правительство было намерено оказать вооруженное сопротивление Красной Армии. Помню, как ночью из Ивангородской и Германской крепостей, где размещался Нарвский рюгимент (полк) выходили роты солдат в полной боевой экипировке в район Долгой Нивы и Комаровки. Но до боевых действий не дошло.

Прекрасно помню, как с ноября 1939 года по март 1940 года пока шла война СССР с Финляндией, через нашу деревню ежедневно пролетали советские эскадрильи на бомбежку Карельского перешейка. Была очень холодная зима, морозы стояли в течение нескольких недель до сорока и более градусов. В ту зиму полностью вымерзли все яблони, сливы и вишни.

Мне запомнилось воскресенье 16 июня 1940 года. Был очень тихий теплый вечер, в деревне был какой-то праздник. Мы сидели на завалинке у нашего дома, смеркалось. В вечерней тишине где-то далеко слышался тяжелый шум, дрожала земля, слышали, что какие-то моторы там в России, оттуда доносилось. Предчувствие было не напрасное.

Рано утром 17 июня меня разбудила мама и говорит: «Ваня, что-то случилось, по деревни пошли люди к Михаилу Шмидту. Говорят, радио слушать». Действительно, Москва сообщала о вводе войск в Латвию, Литву и Эстонию. Новость быстро облетела деревню. Часов в 9 утра отец позвал меня ремонтировать забор, натягивать колючую проволоку. Вскоре мы услышали сильный шум моторов. Я по лестнице забрался на крышу дома и увидел как по шоссейной дороге из деревни Низы по направлению к Нарве шли три танка. Пройдя полкилометра они остановились, а со стороны хутора Жуковского, на велосипеде спешит в деревню Шура Жуковский. У них было радио. Мы вдвоём на лодке переехали Плюссу и на велосипедах подъехали к остановившимся танкам. За танками стояла длинная колонна автомобилей. В голове колонны собрались командиры, они совещались. Мы остановились метрах в тридцати. К нам подошел офицер с тремя квадратиками в петлицах, старший лейтенант: «Как, вы по-русски говорите?». А мы и эстонского не знали: «Говорим по-русски». Спросил кто мы, сколько километров до переправы через Плюссу. Нас обступили со всех сторон, задавали различные вопросы. После привала колонна двинулась по направлению к Нарве. До переправы оставалось 6 километров. Мы на велосипедах доехали до Плюссы, где была паромная переправа.

Здесь колонна остановилась на обеденный привал. Нас тоже накормили картофельной кашей со свиной тушенкой. Нас интересовало, как будут переправляться через реку. В том месте Плюсса была глубокая и шириной метров семьдесят. На противоположном нарвском берегу появились легковые автомашины. На них приехали из Нарвы туда эстонские генералы какие-то, видно было, что такие морды. Мимо нас прошли три небольшие танкетки, по отлогому берегу спустились прямо в реку и переплыли на нарвский берег. Следом за ними одна за другой подходили автомашины, подвозившие понтоны, и спускали их на воду. Сапёры скручивали понтоны, настилали доски и через пару часов по наведённому мосту пошли танки, автомашины, пушки. Нашему удивлению и впечатлениям не было предела. До середины 30-х годов здесь был старый еще царский мост. Но эстонские власти боялись нападения Советского Союза, мост разобрал и построили паром на четыре повозки. По субботам, из многих принаровских деревень крестьяне ехали в Нарву на рынок и по другим делам. На перевозе образовывались многочасовые очереди, вечером в обратном направлении всё повторялось. Власти рассчитывали, что в случае войны река будет надежным препятствием для советских войск. И вот теперь мы убедились, что Плюссу можно легко форсировать.

На переправе мы оставались до вечера. Появился духовой оркестр, сразу какой-то хор образовали, и устроили концерт. Из Нарвы прибыли военные и такое, как в сказке всё происходило, мы до вечера там провеселились. Командиры и бойцы расспрашивали нас о жизни в Эстонии, о ценах и деньгах, какие товары у нас в магазинах, о школах. У меня в кошельке было немного денег-монет, и в том числе одна крона. Там на одной стороне был эстонский герб, а на другой — старинный вид корабля-парусника. Один боец предложил мне обменять эту крону на один бумажный рубль узенький да и совсем помятый. Я не согласился, сказал, что за крону я могу купить полтора килограмма колбасы, а за рубль ничего в Эстонии купить нельзя. Один младший командир подарил мне Устав ВЛКСМ и Конституцию СССР. Возвратились мы домой поздно вечером. Рассказов хватило на несколько дней. Многие деревенские в этот же день так же встречались с советскими военными.

Одна воинская часть расположилась лагерем на правой стороне Плюссы при впадении в неё речки Пята, там была такая большая излучина. Развернули там много палаток. В лагере постоянно дымились походные кухни. На поле вблизи от дороги из досок построили площадку для танцев и сцену, с которой выступали с беседами и концертами. Здесь же на улице показывали кино-картины. У военных была хорошо организована самодеятельность и был хороший мужской хор. Молодежь по вечерам и выходным дням приезжала из Нарвы и окрестных деревень послушать концерты, поиграть в волейбол, потанцевать. Особенно усердствовали девицы из Нарвы. Так продолжалось до осени. К зиме эта часть снялась и куда-то переехала.

В те июньско-июльские дни у нас из деревенских молодых сложилась дружба из трёх человек: Тоня Грудкина, Шура Жуковский и я. Другие парни и девушки мало интересовались политическими событиями. Мы же втроём два раза в неделю ездили в Нарву, где посещали курсы по изучению Конституции СССР, Устава ВЛКСМ, нам читали лекции по социалистическому государственному устройству. Для нас всё это было новым, интересным. Курсы проводились на втором этаже в старом городе. Там же мы получили приглашение в городской комитет комсомола. Здесь с нами беседовал секретарь комитета комсомола Леонид Георгиевич Вальтер, он же рекомендовал всех нас для вступления в ряды Ленинского комсомола. Мы согласились. Заполнили анкеты и через несколько дней бюро горкома приняло нас в ряды комсомола. В конце июля выдали красного цвета временные комсомольские билеты. Это была карточка на первой странице был комсомольский значок, внутри на одной стороне надпись на эстонском, на второй — на русском языке. С этим временным комсомольским билетом я поступил уже в училище. В марте 1941 года политотделом училища мне был выдан комсомольский билет единого образца.

Нарвский горком рекомендовал нам создать в деревне комсомольскую организацию. Секретарем мы избрали Тоню, она была старше нас (1919 г.р.). Она дружила со старшим ШмидтОм ВсеволОдом, он где-то сгинул в 41-м году между Нарвой и Петроградом.

В деревне под избу-читальню отвели хороший дом, в котором раньше размещался эстонский кордон. Пограничники уехали, и дом теперь пустовал. В этом доме проводились все деревенские мероприятия, сходки, собрания, выборы в Верховный Совет СССР, здесь приезжие читали лекции. Деревенский народный дом был очень неуютным, грязным и не отапливался. Поэтому в новое здание перенесли и радиоприемник. А в Низах свой народный дом построили только в 40-м году, когда уже советская власть была.

С первых дней ввода войск прокатилась волна арестов известных в Нарве людей. Арестованы были лесопромышленник Хряпин, купцы Михайлов, Иванов, бывший чиновник петербургского государственного банка Князев, многие государственные служащие, полицейские руководители, военнослужащие. Был арестован житель деревни Низы Иван Пискарев.

Я участвовал во всех митингах. Деревню бросал, мама всё ругала: «Ты опять уезжаешь, что ты там делаешь?». А мне интересно было. Особенно запомнился митинг на Ратушной площади, на крыльце стоял президиум, а мы были внизу. И помню выступал Осипов, член нарвской управы, был такой деятель. Он стал выступать, что не такое уж у нас плохое правительство, я не всё запомнил, но что-то такое. Массы реагировали против выступления Осипова, народ стянул его с трибуны. А потом его расстреляли, это я уже теперь по газетам узнал.

Свадьба, во-первых, ехали в волость в КриушАх регистрировать брак, только пара ездила туда. Заранее туда ездили, потом в церковь в Низы. Задерживали, выкуп требовали там в деревне. Свадьба, веселье, как всегда. Катя Боровикова вышла замуж ...

Гагарин из Усть-Жердянки или Большой Жердянки, он в своё время осужден был за советскую деятельность в Эстонии. Он был председателем волисполкома при первой советской власти в Криушах. У нас называлась Козеская волость, а потом Пиири валд (Piiri vald). Он был председатель исполкома, я первый паспорт у него получал. Он 7-го года рождения был, хороший такой мужик. Помню в газете писали «Нарвский вестник», была такая газета, что он стог принёс с поля в деревню. Подкопался, поднял, стожок маленький был и принёс в деревню вместе со штырем. Он сильный мужик был, прямо богатырь. Гвозди крутил рукам и всё такое.

В августе мы с Шурой Жуковским, проходя по улице Харидусе, увидели вывеску «Нарвский городской военный комиссариат». Мы были на велосипедах, их поставили около военкомата и зашли узнать, как поступить добровольно на военную службу в Красную Армию. Наша цель была в том, чтобы отслужить положенных два года и тогда можно будет определить свою жизнь, учиться или работать. Здесь нас встретил молодой офицер с двумя кубиками в петлицах. Поинтересовался кто мы, откуда, кто родители, какое образование. Потом говорит: «Ребята, зачем вам идти служить простыми бойцами? Сейчас по всей Эстонии идет подбор кандидатов в военное училище Красной Армии. Такое училище будет создано в Таллине. По образованию вы подходите. Подумайте, посоветуйтесь с родителями и дайте нам ответ через 2-3 дня». Мы вышли на улицу ошарашенные сделанным предложением. Дома родители дали добро. К нам присоединился Коля Паромов. Через несколько дней уже втроем прибыли в военкомат, заполнили анкеты, написали заявления и автобиографии и получили повестки на медицинскую комиссию. В назначенное время на медкомиссии собралось до полусотни парней-кандидатов из Нарвы и Принаровья. Здесь я услышал много различных разговоров, как хороших, так и плохих. Говорили о мандатной комиссии, которая большинство отсеет, что будет проверка по грамотности: русскому языку диктант и по арифметике. Волноваться было из-за чего. Прошло три года после окончания шести классов. Но больше всего я боялся за то, что мой отец родился в Польше, а остался жить здесь на чужбине. Также и за арестованных маминых братьев и её племянников. Кандидаты, проходившие мандатную комиссию раньше, рассказывали, как военком и представитель НКВД копаются в подноготной кандидатов в курсанты. К счастью членом комиссии был Леонид Вальтер. Он сказал, что этот парень из бедной семьи, активный комсомолец. Всё закончилось благополучно, и нас троих зачислили кандидатами.

Ждать пришлось долго. Комиссия была в сентябре, а повестка пришла в январе 1941 года. Следуя нашему примеру, в Таллинское военно-пехотное училище также подал заявление наш деревенский товарищ Володя Державин, а также Ниров из Низов, Виталий Волков из Кондуш и другие.

В 1941 году жизнь в городе значительно изменилась, стало больше работы. Принимали на Кренгольм, Суконную и Парусиновую фабрики, на другие предприятия. У людей появилась возможность подбирать себе работу по интересу и способностям. На плохую черновую работу желающих не было, а городу нужны были дрова для отопления. В то время отопление было только печным и только дровами. Ранее налаженная система снабжения дровами бездействовала. Крестьяне на рынок дрова не везли. Поэтому горком партии и комсомола обратились к молодёжи за помощью по заготовке дров. И мы пошли в лес. Под лесорубку отвели большую делянку в Рантовке. Я работал на пару с Колей Паромовым. Он был очень сильный рослый парень, а у меня отцовская смекалка при валке и распиловке леса. Всё получалось толково. За короткий осенне-зимний день мы заготавливали до десяти кубометров, в то время как рядом работающие ставили 6-7 кубометров. Жили в лесной сторожке. Заработок был приличный.

В понедельник 27 января 1941 года вечером мы с напарником пришли с работы в свою хибарку, и следом за нами входит мой братишка Лёня. Он приехал из деревни на лыжах, привез нам повестки о явке в Нарвский горвоенкомат 25 января к 9.00 часам. Повестки опоздали на три дня. Лёня сказал, что мама готовит для меня в дорогу провизию, печёт булочки, а папа топит баню. Расстроенные мы быстро собрали свои пожитки и поспешили в деревню, до которой было 6-7 километров. На улице вьюга, темно, но мы спешили быстрее добраться до дома, чтобы подготовиться и рано утром явиться в горвоенкомат. Часов в семь вечера были у цели, меня ждали. Уже приходил Шура Жуковский узнать, когда поедим в Нарву. Помылся в бане, собрал необходимое. Утром 28 января попрощался с мамой, с братом Лёней и ушёл из дома, как оказалось, на долгие годы. В Нарву повез меня отец на своей лошади. Мама провожала со слезами. Время было согласовано с Паромовым и Жуковским. Их отъезд из дома был навсегда, домой они не вернулись, погибли. Паромов был тяжело ранен и где-то в России умер. Его мама тётя Маша. Жуковский пропал где-то без вести ...

Оказалось, что опоздавших не по нашей вине было несколько десятков. В течение целого дня мы находились в военкомате. Здесь оформляли на нас документы. Лично майор Литвинов рассказывал нам об учёбе в военных училищах, давал советы и свои пожелания, потом отпустил в город. За час до отхода поезда мы должны явиться в военкомат. Мы с папой на лошади поехали на Парусинку к сестре Ирине. Она с лета 1940 года работала на Парусинке. У Ирины была комната в казарме, так назывались дома на Парусинке, сохранившиеся до сего времени. Пообедав, отец уехал домой, а Ирина проводила меня в военкомат и на поезд. Это была моя первая поездка на поезде и, вообще, за пределы Нарвы. До этого только один раз 28 сентября 1938 года в Успенов день я был в Куремяэ. В Таллин прибыли рано утром 29 января и началась моя долголетняя служба в Красной-Советской Армии. Уволился 19 января 1973 года, прослужив 32 года и 21 день ...

В деревне в 41-м году погибли Рассадкин, он был уже пожилой мужик и Бобров Арсений. Я помню, когда взбучку от родителей получил за что-то, и по деревне плутался поздней осенью. Бобровых дом светился огнями, это родился как раз Борис. Я уже мальчишкой был, наверно в 4-м или 3-м классе, так вот видел эти родЫ. Говорили утром, что вчера вечером родился у Бобровой сын.

Файницкие, когда сын женился, я помню, мальчишкой бегали смотреть свадьбу. Вот сосед наш Александр Дроздов, значит старший Александр был 5-ого года рождения, Василий 7-го года рождения, Николай, наверно, 13-го, Иван 11-го года и Фёдор — 5 братьев и никого не осталося. В 16-м году, когда Фёдор родился, бандиты ночью приехали в деревню и грабили там всех. И отец выскочил и одного грабителя ударил топором, он на дровни упал, и они уехали. А через какое-то время убили этого Ивана старшего Дроздова, отца этих пятерых сыновей.

Про односельчан

Грудкины Терентий, мать баптистка была. Васильковых было три брата: Михаил старший, а Александр и Яков, с которыми отец за лошадью судился. Карамзины Иван в Нарве жил. Рассадкины Яков и Варвара, а Екатерина их старшая дочь отдельно жила. Волины на хуторе жили, Фёдор в Нарве жил. Достоевский Кузьма он участвовал в Красной Армии, знал хорошо Троцкого и рассказывал про него. Пацаны слушали всё это, его рассказы, почему-то он очень ценил Троцкого по Гражданской войне. Жуковская Евдокия — это старуха. Волховицкие дети ТихАн и Матрёна, Нина, Мария, Павел и Василий. Шахматов Владимир Георгиевич он помладше меня. Его сестра была замужем за Борисом Шмидтом. Шмидты такая известная фамилия у нас в деревне была. Их три брата было, старший Григорий.

Наш корпус стоял в Кингисеппе. Низы и Усть-Черно освобождены 3.02, а 7 февраля меня вызвали в штаб Эстонского корпуса. Принял меня пожилой, совершенно седой, белый как снег майор Шпор Карл Романович. Он спросил меня «Ты знаешь, что на днях освобождена твоя деревня?». «Да, знаю, на днях читал в газете». Правда, в газете говорилось о дер. Низы, но наша деревня рядом за рекой. Далее майор Шпор сказал, что он один из руководителей вновь создаваемого военного комиссариата Эстонской ССР. По учётным документам офицеров установили, что я уроженец этой местности. И нужен проводник, знающий эту местность. Я разумеется согласился. Договорились завтра утром 8 февраля встретиться в деревне Пятницкое у шлагбаума. Ночь спал неспокойно, всё думал о встрече с родителями, живы ли они, брат Алексей, сёстры.

Встретились в назначенное время. С майором было шесть офицеров. Дежурный офицер на контрольно-пропускном пункте при повороте на Сланцы, проверяя проходящие автомашины, подобрал для нас подходящую и на этой попутной вся наша группа в восемь человек поехала по разбитой фронтовой дороге. До Сланцев добрались к полудню. Вся дорога была проложена по болоту. Местами ехали по бревенчатому настилу. От Сланцев до Низов ехали на другой попутной машине. Сердце билось при подъезде к Низам. Машина свернула на жердянскую дорогу как раз при въезде в Низы. У первого дома Матвея Новикова я спросил: «Кто староста деревни?». Сразу собралась группа жителей, я всех узнал. Кто-то и меня узнал «Так вы же Ваня Лисецкий из Усть-Черно». Я улыбнулся, и вся наша группа тоже с радостью приветствовали встречу. «Ваня, живы твои родители, а дом ваш сгорел еще в 41-м. А председатель сельсовета Фёдор Шибалов», - так кто-то ответил. Удивительная встреча была с земляками! И мы направились к центру деревни. Дорогой я встретил многих знакомых мне с детства людей. Они спрашивали меня не знаю ли я о их родственниках и знакомых, эвакуированных или отступивших в советский тыл в 1941 году. Дойдя до дома, где находился сельсовет, встретились с Шиболовым. Шпор поблагодарил меня и сказал: «Мы будем работать по учёту мужского населения, кому скоро придется служить в армии, а ты не теряй время иди быстрее домой. Завтра в два часа дня ты должен быть у сельсовета». Идя в Усть-Черно, это менее одного километра, я уже знал, что дом сгорел в 41 году, родители живы, Катя с семьей тоже жива, а Ирина?

Погода была прекрасная, небольшой мороз. По нахоженной дороге по льду Плюссы я быстро добежал до деревни. Поднявшись на берег встретил своих деревенских. Слух о моём появлении быстро распространился по деревне. Люди сбегались, расспрашивали меня о всем, о своих близких. Проходя по деревне я знал, что родители живут в доме Державиных. Остановился у бывшего нашего дома. Из бывших построек сохранилось только гумно, оно было далеко от бывшего дома. Подходя к дому меня встретила довоенная беленькая собачка Тобик, и она меня узнала, ласкалась, прыгала, радовалась, а ведь прошло более 3-х лет. Я захожу в коридор, там сундучок такой и мама на коленях стоит и что-то складывает. Я говорю: «Мама!». Она поднялась, грузная такая была, здоровая. Поднялась, всё смотрит на меня и не узнаёт. Я говорю: «Не узнаёшь меня?». Она: «Ванюшка!». Бросилась, обняла меня, заплакала и со слезами всё приговаривала: «Ванюшка, сыночек, ты жив, какое счастье!». Я тоже не сдержал слёз. Был уже вечер, темнело. Папа по распоряжению сельсовета где-то перевозил бревна. При въезде в деревню ему сказали, что приехал Иван — красивый офицер. По деревне он спешил впереди лошади с вожжами в руках. Встреча была трогательная. До ночи родители рассказывали мне о жизни при немцах, а я о себе.

Утром продолжали задушевные разговоры. Теперь я узнал, что у Кати родился в начале войны второй сын, назвали Женей, они живут в Низах. Сестра Ирина ещё до войны в Нарве училась на медицинских курсах, отступила из Нарвы с Красной Армией. Никаких вестей от её до сего времени нет. Брат Алексей рождения 9 марта 1926 года всю войну работал в Нарве. В начале 1944 года он сумел уклониться от призыва в фашистскую армию, по болотам перешел линию фронта и добрался до дома. А сейчас призван на железную дорогу, работает где-то на станции под Ленинградом, писем еще не было, почта не работала. Так заканчивалась моя короткая побывка и свидание с родителями.

Приближалось назначенное время встречи в сельсовете в Низах Меня провожал отец. Офицеры заканчивали составление списков будущих новобранцев. С отцом долго беседовал майор Шпор. Здесь в сельсовете уже было известно об эвакуации всего населения с освобожденной территории в Волосовской район Ленинградской области ...

Сооруженная в районе Кулги плотина задержала сброс весенней воды 1952 года, образовалось водохранилище между городами Нарва и Сланцы. Вода затопила деревни Низы, Усть-Черно, Большую Жердянку, Усть-Жердянку, частично другие деревни в Принаровье и много хуторов. Накопление воды продолжалось и в последующие годы. Сейчас под водой занята большая площадь плодородной земли. Все постройки были перевезены на новые места, в основном в Нарву. Владельцам были выплачены деньги на расходы, связанные с переносом строений. Мой отец получил 34,7 тыс. рублей в деньгах выпуска 1947 года. Он построили дом на 2-ой Усть-Наровской улице в Нарве ...