Embedded Files
За обновлениями и новостями сайта следите на Телеграм-канале (можно без регистрации, но удобнее с подпиской) или на странице «Новости сайта».
Происхождение первой части названия деревни Верхнее Село (см. карту) не вызывает особых разночтений, находится она в верхней части течения реки Наровы. Вторая часть — «село», 300 лет назад означало всего лишь более крупное, чем остальные соседние, поселение, например, 6 дворов, когда у других всего 3. Практически одновременно у деревни было и название Пермискюла, либо немецкие производные от этого, как например, Пермискиль. Самое письменное упоминание названия Верхнее село относится к 1622 году: «Никольской крестьянин Гдовского монастыря Степанко Тиханов, а ныне живет в Верхнем Селе». В то же время Permisküla упоминается в документе, датированным апрелем 1665 года. Еще можно отметить карту 1701 года. Наименование «Верхнее Село» использовалось местным населением и позднее попало на русские карты. «Пермискюла» было официальным названием деревни и, соответственно, использовалось на немецких картах. Вторая часть этого слова переводится, как «деревня» или «село». Первая же -- не имеет какого-либо известного перевода с эстонского и восходит к очень ранним временам. Тем более оно очень созвучна с наименование города Пермь. Название же этого города относят к слову «perämaa», которое с финского переводиться, как «глубинка», а с карельского - «задняя (дальняя) земля». Это хорошо соотносится с местоположением Верхнего села, особенно если смотреть на деревню из центральной Эстонии.
Деревня до отмены крепостного права принадлежала Графам Штекельбергам (Стакельбергам), и относилась к мызе Паггари. Цитата на эту тему из документа прим. 1727 года: «… во владении были прежде … Князь села, и верхнее село, за помещиником Бароном Делвихом, а … ныне за ландратом Стакельберхом и против тех деревень ставятся по всягодно для ловления угрей по 11ти и по 13ти сежей в лето и сверх того имеют и другие рыбные ловли, а деревня верхнева села, крестьянин сторожил Семен Микулин объявил за те угревые и другие рыбныя ловли платили оброк рыбных ловель откупщикам, и на на последок псковскому купцу Ерофею Русинову рублев по 20ти в год а почему подлинно не упомнит ...». C 1891 по 1920 годы Верхнее Село входило в Верхнесельскую волость, а после этого -- в Васкнарвскую.
В метрических книгах Никольской церкви погоста Ольгин Крест жители Верхнего Села упоминаются еще середины XVIII-го века, но только в качестве «восприемников». Хотя указ о причисление их к вышеупомянутой церкви был издан Митрополитом Гавриилом в 1799 году, в реальности это произошло в 1804 году. В то время в деревне было 9 дворов, в которых проживало 54 мужчины и 50 женщин. К 1837 году стало 12 дворов и 84 мужского пола и 64 женского. В 1851 году уже 26 дворов с населением 77 мужчин и 87 женщин, в 1896 году в 32 дворах жили 101 муж. и 116 жен. В 1922 году в деревне было уже 54 двора, точное количество жителей неизвестно. Зато можно точно посчитать население деревни в 1938 году - 272 человека. Благодаря тому, что своими фамилиями жители Верхнего Села обзавелись еще в середине XIX века к концу 30-х годов XX века было много дворов с одинаковыми фамилиями: Ельцовы — 7, Кясперовы — 2, Гладышевы — 9, Соловьевы — 5, Клоковы — 3, Варенди, Крыловы — 5, Колобашкины — 3, Солодовы - 4, Голубевы — 4, Батины — 2 , Люлины — 2, Усановы — 2, Эриковы — 2, Беззаборкин, Калкунов, Лупанов, Орехов, Калинины, Акинин, Кангас, Козлов, Парк, Кужков, Бизюлины, Тарасевич.
До 1940 года в деревне была своя 4-классная школа, Народный дом и культурно-просветительное общество «Знание», потребительное и добровольное пожарное общество.
Уже в начале XVIII века упоминается о наличии часовни: «... деревни Верхнева села часовня деревянная, покрыта тесом, святителя Николая, построена тоя деревни от крестьян издавна ...». В 1872 году первый раз упоминается, что в деревне две часовни -- вторая в честь Воздвижения Креста Господня. На место этой второй часовни в 1904 году намечалось построить новую каменную. Был составлен и утвержден проект, но дальше этого дело, вероятно, из-за отсутствия должных финансов не пошло.
Глава из книги С. Рацевича «Глазами журналиста и артиста, Том 1», посвященная Верхнему селу и Князь селу.
Крутилова (ур. Гладышева) Галина Петровна (28.03.1932, Пермискюла - 23.01.2020, Нарва) уроженка деревни Верхнее Село (Пермискюла). Её очень подробный рассказ о семье, односельчанах и своём детстве автор сайта записал в ноябре 2018 года.
В скобках курсовом необходимые пояснения и дополнения.
Мы жили на хуторе, на острове на Пермискюльском или Верхнесельском. Я когда в школу пошла, на тетраде еще писали Верхнее Село. А вот, наверно, года с 38-го вот тогда уже деревня Пермискюла стала.
На этом острове было 5 хуторов и 6 домов. На одном хуторе даже два дома было, всего 6 домов было на этом острове. Вот мы жили на острове. Наш хутор был как раз посредине, это чуть выше самой деревни. Напротив деревни — это нижний край острова, а мы с километр выше деревни. Пахота и лес — это на острове было, а покос на Черемцове против Переволока, там были большие заливные луга. Как раз повыше Дюка начиналась на эстонском берегу Карольская струга. И вот как от этой струги до Наровы — это были всё заливные покосы. Весной там всё заливало водой. Потом вода уходила, и трава там хорошая росла. Там не только с нашей деревни косили, но и карольские, ямские, даже с Князь села были несколько человек.
План деревни Верхнее Село и Верхнесельского острова
У нас был обычный деревенский дом, как и другие дома в деревнях. Сени, оттуда, как входишь, кухня с печкой, дальше комната. У нас была перегорожена большая комната, была спальня отгорожена. А с кухни еще была дверь вбок, там у дедушки с бабушкой кровать стояла. Это были папины родители, дедушку звали Ефим Иванович (1863 гр.), а бабушку — Евдокия Амосовна (1870 гр.), она была родом с Кондуши. А дедушка он как бы верхнесельский. В Верхнем Селе было много Гладышевых, но они все с одного корня пошли. У моего прапрадеда было 3 сына и 2 дочки (по документам: Иоанн, Трифон, Архипп, Иоанн, Симеон и Никандр). И два сына были - два Ивана, самый старший был Иван, средний сын и потом самый младший был Иван. Его уже звали Ваньчиком, он родился прямо в Иванов день (старший родился 23 декабря 1833 года, второй 15 апреля 1840 г.). Потому и назвали Иваном, значит и второй Иван. И потом у моего прадеда у этого Ивана было двое детей, вот дедушка Ефим и бабушка Василиса (по документам: Михаил, Васса, Пелагия, Евфимий, Евдокия). А у другого Ивана, там было два сына Николай и Арсентий. А вот у среднего было 6 сыновей и ни одной дочки, и эти сыновья все в деревне построились. И поэтому в деревне было 10 или 11 домов Гладышевых. На острове и то было 3 хутора Гладышевых. Самый верхний конец, как с Дюка — это Гладышев был, наш вот на срединке и самый нижний конец был Гладышев — Арсентий, дедушкин двоюродный брат. Яков Никифорович (учитель в Переволоке) — это папе моему был троюродный брат. Вот у его отца, этого Никиты и было 6 братьев. Кличек в деревне как-то не было, их называли Ефимовы, Никитины, Михайлины, и так всех деревенских по отчеству ... У меня дедушка в Скамье у Громовых в приказчиках работал. У него было образование 3 класса, в то время начальная, церковно-приходская школа. В деревне одно время не было учителя, так он даже учил. У них в деревне был дом, но дом уже был старый. Он и в церкви в Ольгином Кресте сторожем работал. Они с маленькими детьми там и жили вот в этой сторожке. Потом он был старостой церковным какое-то время. А потом вот у Громовых. Он был Ефим Иванович Гладышев. Его имя не на слуху было, они считались беднота. Вот допустим Никита, дядя Миша, потом дядя Павел, дядя Егор как бы на слуху были. Потом из тех шести братьев, как-то Марко и дядя Петя они не на слуху были. А эти четверо они как бы посправнее были, но у нас не было таких совсем богачей. Посправнее жили вот Никита Гладышев, дядя Михайла, Клоковы, Прохоровы. У них отец работал в лесхозе, и у Никиты учителя зарплата, конечно, хорошая была. Единственные из всей деревни были выучившись Яков Никитич (Гладышев) и его самая младшая сестра Нина. Она в Нарве кончала гимназию (окончила гимназию в 1931 году) и потом приехала домой, наверное, перед самой войной (в 1945 году она была арестована советскими властями, за сотрудничество с немцами была приговорена к 10 годам лагерей 3 годам ссылки). У них была Шура в нашей деревне замужем, Лиза в Кароли, вот Яков Никитич, эта Нина и брат был Генка. Но он ушел в 38-м году за границу в Россию, ушел и не пришел. С нашей деревни, наверно, 5 человек таких было, всё молодёжь. Из пятерых один вернулся, а остальные никто не вернулись ...
Школа была как раз на средине деревни. У нас в нашей деревне был через реку паром в Скарятину. И вот как с парома со Скарятины переезжаем в нашу деревню, идёшь до полдеревни, а там был поворот, это если с парома едешь, то направо. Это дорога пошла на Йыхви. И вот как на повороте у нас был Народный дом, а потом школа. Напротив школы было еще два домика, там бабушка моя жила (мамина мама Мария Сергеевна). Это последние дома были. В Верхнем селе по этой дороге с километр были всё поля были, и там уже под лесом, под гривой были хутора. Там целый ряд был хуторов, как бы вторая деревня там была. У них поля все были в сторону реки, а которые тут у реки жили в деревне, наоборот поля были в ту сторону. И они соединялися. И тут как из деревни до тех хуторов были поля, чистое пространство. А за теми хуторами сразу начиналась эта желтая высокая грива. Поэтому земли было у людей мало. Вот в Верхнем селе еще хоть что-то, а вот в Князь селе грива сразу была, и там совсем мало земли у людей.
Часовня была в верхнем конце деревни, там такой пригорок, и оставшись с какой-то старой войны большущий такой блиндаж. Там уже поверху был молодой сосняк выросши. И вот как раз у этого сосняка и стояла часовня. Как я еще маленькая была, у меня в памяти есть, что туда еще выносили, ставили, если кто умер. А потом там крысы что ли кого-то попортили, лицо поели, и больше туда не ставили. Но часовня стояла. (Еще в 1904 году жителям Верхнего Села было выдано разрешение и составлен проект на строительство каменной часовни во имя «Воздвижения Честнаго и Животворящаго Креста Господня». Но по каким-то, вероятно, финансовым причинам, это дело так и не было осуществлено.) Хоронили на кладбище в Ольгином Кресте, там дедушка у меня похоронен, там тётки похоронены. Но они не у церкви, там последнее время не хоронили. Хоронили у тех, кто там уже был, так около своих ложили, но это уже очень мало. Там и переволоцкие, там и кукинские, там же много деревень кругом, там и Заборовье и Радовли, Кондуши и Загривье, и Омут, все деревни там хоронили.
В деревне праздник был Воздвиженье, мы праздновали не больше трёх дней. Первый день, конечно, в церковь ходили и стряпали. Второй день гости приезжали, ну 2-3 дня тут гости. Потом уже гости разъезжаются. У нас Народный дом был, но спектаклей как-то у нас не было такого. Вот допустим, как в Загривье, у них была действительно художественная самодеятельность, там хорошая это была. А у нас дети там выступали, там кто-то еще что-то выступал, но немножко, может кто-то стихи рассказывал. Ну, гулянье было, танцевали, хороводы молодёжь водила.
С самогонкой при Эстонии было очень строго, а вот пиво варили. Дедка солод всегда растил, и пиво всегда было. Пиво я любила, и пила. Оно сладенькое такое, когда долго не стоит. Водку продавали, но на праздник, если бутылку покупали и всё. «Калью-марью» варили — каля-маля такая бражка. В Кондуши так там они медовуху называли. У нас в деревне как-то не помню ульёв, чтоб были.
В 25-м году дед купил хутор. Барин уезжал в Германию, он был из немцев вроде бы, уезжал и распродавал землю. Люди брали в банке деньги под вексель, и покупали. Вот дедка тоже хутор купил (общий размер хутора был 24,26 га, из них сенокоса почти 7 га и для выпаса скота 15,3 га). Когда они уже переехали на хутор, там негде было вскопать, только лес был густой. В нашем хуторе, в основном, был лес лиственный, не было хвойного. Рядом в одну сторону там были сосенки. Как бабушка раньше говорила — грядку не было где вскопать, надо было начинать всё корчевать. Ну, как в моей памяти, у нас большие поля были. Были разработаны, где пахали и сеяли, у нас было из хуторов больше всех пахотной земли. И стал уже богатый хутор, мы три коровы держали, даже две лошади одно время было. Бабушка была, я до сих пор, когда её вспоминаю, и говорю: «traktorite, а не бабка была». Она всё разрабатывала. Мне было, например, 8 лет, второй сестренке 6 лет, третьей 5-ый годик или там 4. Вот она на обед приходит, пообедали, чая попила, полежала полчасика, собирается: «Девчонки, пойдемте со мной, помогать мне будете». Выходим, у неё как обычно топор на руке висит и ножовка. А мы за ней, как цыплята. И вот она корчевала пень, обкопает кругом. А тогда «вага» называлась, это кол такой. Вытащит и туда в пень забивает. И мы начинаем все вместе на этом коле плясать. Она почувствует, что корни где-то поддаются: «Всё девчонки, несите, держите!» Она топор берёт, и подрубает эти корни. Вот так мы корчевали лес. Но до этого-то, они, то ли с 25-го года, или, наверно, в 27-м переехали из деревни. У них в деревне был старый дом. В деревне у дедки (по отцу) было 9 детей (по документам: Соломония 1891 гр, Александр 1893 гр, Стефан 1895 гр, Василисса 1898 гр, Раиса 1900 гр, Мария 1901 гр, Михаил 1904 гр, Петр 1906 гр, Ольга 1907 гр, Евгения 1910 гр), а земли не было ни одного метра. И люди жили и росли. И все выросли, никто не умер. Барин, они его всё так называли, и они у этого барина все работали. Там даже с 6 лет дети все работали. Там они и перья щипали. Девчонки научатся прясть, и пряли. Отца моего уже с 8-ми лет отдали в поле на эстонский хутор. И он так до армии по хуторам в поле и ходил. И он один из нас всех умел говорить хорошо по эстонски. А мы так говорили, конечно, немножко, там по дому что-то, если кто-то там коснется. А так не умели, потому что Принаровье, это был чисто русский край. У нас же там эстонцев не было. В нашей деревне был лесник эстонец и объездчик, так называли, вроде как счас лесотехник называется. Они оба приезжие были. Еще к нам раз в 2 недели приезжал на велосипеде констебль, он тоже был эстонец. Этого даже фамилию помню — Сооме. Я в деревне много находилась у бабушки (по маме). Потому что нас много было, и меня туда к бабушке сплавляли. Я в деревне бегаю, проехал Сооме. И бежим по деревне: «Сооме приехал! Сооме приехал!» У объездчика дом был на берегу, прям на самому берегу у реки, и там было 2 входа. Объездчик жил с женой и мальчиком, а с другой стороны, это был вход констебеля. У него там приём был. Ну, и когда там непогода или что, то он там застрянет, и он там заночевать мог, там топилось. У него там даже кровать была. Я однажды была в этой комнате. По-моему, что-то папа посылал, что-то я носила ему туда.
Наше Принаровье был абсолютно русский край, у нас не было эстонцев, или чтоб по Нарове эстонские хутора. Вот 12 км от Нарвы на эстонском берегу была маленькая деревушка Вязки, вот там жили, можно сказать, эстонцы. Она маленькая была, там было если 9-10 хуторов, домов. Между Верхним Селом и Кароли на берегу реки тоже был эстонский хутор. Как за Агусалу, там уже эстонские хутора, куда отец мой в поле ходил.
Вообще-то было очень строго, особенно с казённым лесом. Вот у меня в памяти, у одних подгнил хлев, нижнее бревно. И сын бревно в казенном лесу спилил и поменял в хлеву. И ведь это увидели, кто там я не знаю. И ему 3 года дали, он в Нарве сидел.
Вот за лесом очень и следили. Мне было 8-9 лет, а зарабатывать-то где-то надо было. Зимой в лесничестве давали участки выпиливать лес. Пилили и заготавливали в шахты пропсы (для опор в шахтах). И когда выпилят всё, надо было убрать все сучки. Так меня брали собирать вот эти лапки. И когда снег тает, всё это сжигали, чтобы было чисто. Если сделано всё, как положено, значит, тебе и на следующий год дадут подработать. А не сделал, как следует, тебя оштрафуют, и тебе не дадут на следующий год. Так папа и зарабатывал. Конечно, еду-то не надо было покупать, а и сахар, и соль, и керосин. А по хозяйству-то тоже надо было.
В Большой реке (правое русло Наровы около острова), как раз напротив нашего хутора стояла «багарна», так её называли. Вот с багарной к нам приходили, они у нас продукты покупали. За молоком приходили, и творог, и яйца брали. Это летом они там работают, только летом работали. Эта багорная она долбила дно. Целый день только слышим — «Бах-бах, бах-бах», это они долбили. Там большие пороги были, как раз напротив нашего хутора, тоже у соседнего повыше там. У Башманова хутора пониже их, там была огромная такая куча этого вот надолбленого гравия. Повыше Башмановых был маленький такой островок, на этой большой реке, и его называли Тетервинок. Там от берега может 5 метров не больше, такая совсем маленькая там протока ...
Мама тоже была с Верхнего села (Евфросиния Захаровна 1910 гр). Так получилось, что они долго жили в Кароли. Маме было 3 годика, когда они туда переехали, и, наверное, лет до 12, может даже больше, до 15-ти лет ее они там жили. Бабушка - мамина мама была родом с Кароли, и они жили в Кароли. А потом бабушка выстроила домик. Мамы фамилия была Батина. Батиных было мало, их больше нигде в деревнях не было. Этой фамилии на слуху не было, только в нашей деревне, и то были только дедушка мой Захар и его брат Яков. У дедушки был сын и вот мама. Сын в войну погиб. А у Якова был один сын только. И оставши только у этого Батинова Якова внук, вот здесь в Нарве, вот один единственный он Батинский.
Одну корову у нас звали Лиза. Черная с белым таким, низконогая, большая такая была корова. Потом была Зента, она была светло-красная. Еще была Маазика, она была темно-красная, ножки низкие, а спина такая широкая, хоть ложись на эту спину.
Отец развел очень хороший хутор, он очень интересовался, потому что рос в такой бедноте без ничего. Так когда дедка купил хутор, все в деревне смеялись, что там будет с этого хутора — там один лес и кусты и всё, и ничего там, мол, нету. Придумал, дескать, купил хутор. А отец такой хутор разработал, что я скажу, не хвастаюсь, вот, как я вспоминаю, хутор был самый зажиточный из всех хуторов. А у нас в деревне вокруг Верхнего села было 24 хутора. Потом как жили деды наши, они, как говориться, размножались, кто-то оставался, хотел в деревне жить. А когда барин уезжал, распродавал землю, вот тогда, в основном, по хуторам все и разошлись. Брали с банка деньги и каждый год выплачивали. Была такая медная труба, это даже в банке эту трубу давали. Брали деньги, вексель, все документы, и всё это в этой трубе хранили. Папа зимой ездил в Нарву, возил дрова. Но, в основном, продавал хлеб, потому что у нас много хлеба росло, поля большие стали, скота было у нас много, удобряли, и хлеб рос у нас хорошо. Привезет зерно в Нарву там мельница. Отдаст на мельницу, смелет, и тогда в пекарни отдавал. Лес выпиливали. Потом рано весной и осенью канавы копали, в казенных лесах осушали. Принесут, сколько заработают, и всё в эту трубу складывали. И вот в октябре месяце, уже не помню какого числа, надо было обязательно в банк нести, сколько там надо. И вот уже картошку выкопают, всё с полей уберется, сентябрь месяц к концу. Достают эту трубу и начинают считать, ну они и раньше подсчитывают, что и сколько там примерно. Ну, вот и считают, сколько там накопили, сколько надо в банк отнести. Надо было в определенное число, сколько назначено, так и нести надо было. А если не в число, то очень большие пени брали. Вот считают, сколько-то отсчитали — туда надо отнести, а остальное тогда, уже можно что-то купить. Но покупали мало что, как в мою-то память, конечно, покупали уже даже и нижнее белье. Сколько было? Было две пары и всё — поменял, постирал. Вот так, что у нас, что у взрослых не было так, что в шкапах полки завалены. Люди экономно жили, и на юбках заплатки носили, и на кофты чинили, на всём заплатки были. И обувь так же. Обувь, как женится, как вот папа на маме они поженились, у нее был костюм и баретки, так до войны и был этот костюм и баретки. Но, кроме того, у него еще был костюм — это самотканный. Отвозили шерсть на Суконную фабрику, она была на Парусинке. Сдавали эту шерсть, и на обмен давали тканое, чёрное полотно. Оно такое толстенькое уже, но не такое хорошее, но нормальное было. Вот, был у папы был такой костюм, и у дедки был такой костюм. А летом ведь как, в деревнях в поле работали, с весны сеют там, потом покос. А погоды жаркие были, не как сейчас, ой жаркие были! Гроза чуть ли не каждый вечер была. Ой, такие грозы были! Но тепло было, дождь идёт, мы все голые носимся по улице. Это, если грозы нет, а если гроза, то сидели под кроватью забившись. В деревнях не слышно было про пожары, а вот стоги сена всё горели. Много горело. И вот как только гроза, всё переживали, только бы сено не сгорело.
Жили только тем, что вырастили, что своими руками сделали. Что вырастили, то съели, что сделали своими руками, то сносили. Ведь всё нижнее белье у мужчин рубашка и кальсоны, ведь раньше трусы не носили. У женщин не было ночнух, только юбки, когда спали. Это всё было изо льна сделано, всё льняное полотно. Летом мужики штаны не называли брюки, «портки» называли. Исподнее бельё — это всё было изо льна тканое. И наволочка и простыня. Как зимой идёшь по деревни, особенно в Великий Пост, как будто вся деревня, в каждом доме слышно «тук-тук», «тук-тук» стачивают и прибивают (полотно на станке). А как наткут полотна, то полотенце, рушники — это же всё тканое. …
Пойдешь в марте месяце, когда солнечные морозные дни, в деревне за дворами. А мы почему там лазили? Игрушек-то не было никаких. А у каждого за двором была такая-то кучка. Там то, что разбили, стёкла какие-то, вот и были кучки. Мы девчонки там по этим кучкам искали красивые стеклянки, и ими играли. Так вот как выйдешь за дворы, за каждым двором настелено по снегу полотно. Оно настелено и на мороз, на солнце отбеливается. Еще поливали, обычно вечером польют, чтобы лучше больше отбеливалось. Почти за каждым домом увидишь.
Ткали специально для полотенцев, там как-то одна нитка бумажная, вторая льняная. Там их уже и называли полотенцем. Они с прошивами такими были и кружева внизу. А повыше между прошвиной и кружевиной, там такая вставка еще выше. Их невесты расшивали. В Великий пост расшивали все это невесты. Я еще одной невесте готовила, пояса плела. Моего крестного жена, тётя Нина и её подруга выходили замуж. Ну, она вышивала коврики такие, там вышивала «Попей чайку, разгони тоску», и там бабка с дедкой у самовара, печка и у печки кот клубком — вот такие. А я вот ходила с тётей Ниной, мне насовали этих поясов и я научилась, и их в 7 ниток плела. Еще помню, когда сосед на острове женился, это уже, наверно, 37-ой год, от нас стол был к ним унесен, и принесли нам стол, а у каждой ноги был привязан пояс ...
Я очень любила наблюдать за природой, вот лён цветет, я убегала, ложилась на межу. Лежу и любуюсь, как цветет лён, мне так нравилось это. Гречки немножко сеял папа последние годы, наверное, с 41-го года первый раз немножко посеял, а потом уж побольше сеял. Мы не любили её, не знаю, куда он её девал, но сеял каждый год. Она очень красиво цветет. Начинает зацветать таким красным-красным, потом пока она цветет делается светлее, потом этот цвет побелел, там где-то зацветает красный клок опять. И мне так нравилось. У меня по хутору было столько гнезд найдено, и я всех их проверяла. Вот любила очень я.
Дедка наш рыбачил. Он, как в моей памяти, болел и не мог никакую работу делать, вот он рыбу и ловил всё лето и зимой. Зимой заколы ставил на маленькой реке (левая протока Наровы около Верхнесельского острова). У нас рыбы было много. Были такие маленькие, ну как ведро, квашоночки. И вот такая квашоночка всегда было полная солёных угрей. И когда праздник, угря этого принесут и с картошкой, ох вкуснятина! Я сама тоже рыбачила. Мне было 8 лет допустим, ставили на той речке, на тот берег перемёт. Натягивали проволоку, и к проволоке на расстоянии примерно метра 3-4 леска с крючком. А там течение было быстрое в нашей реке. Против Переволока и выше, там не было такого быстрого, а вот от Дюка, там поворот такой пошел, река разделилась, чтобы вокруг острова пойти, начинался скат и течение быстрое было. И вот мне не управиться с лодкой было иначе, я в носу лодки, и вот за эту проволоку перебираю, рыбу снимаю, крючок насаживаю — это была моя работа. У нас рыбы была всё время, свежая рыба. На чердаке стояла бочка вяленых щук, старая такая и рассохшая, и вот в эту бочку. Полная бочка всегда была. Весной папа с мамой съездят с лучьем, это железная коза такая, на неё ложили дрова начатые и зажигали. Били с острогой, привезут целую лодку. Мы целый день сидим, эту щуку чистим. Икру от щуки сырую не делали, так пекли или чего. А зимой дедка налимов ловил. Встанет, позавтракает, а то и до завтрака еще. Не спалось тогда как-то, мама встанет рано, и мы уже вылезаем постарше две. Дедка: «Галя, пойдем уже со мной на рыбалку». Отправляемся с ним. Придет он снег распашет: «Ну, ложись смотри, есть там кто или нет? Есть кто в мерёжке или нет?» — «Ой, дедка кто-то есть!» — «У, хорошо, тянем». А то другой раз: «Нет, дедка, ничего в этой» — «Ну, пусть стоит тогда». В основном, налимов принесем. И вот налимью икру всегда ели сырую. Это папа занимался, с мешочка её выделит. Потом печенка налимья очень вкусная, эта maksa. И вот её чуть-чуть поварят так немножко и тогда мелко-мелко туда в эту икру порежут лук репчатый, перчика, солинки и на хлеб. И вы знаете, какая вкуснятина!
Я много в церковь ходила. У нас в Ольгин Крест надо было идти на лодке. У нас своих две лодки было. Одна повыше большая, другая полегче, пониже, такие принаровские деревянные лодки. А большая — это родители на покос ездили, они оттуда сено возили. Такая рамка была устроена, и вот с покосов они, наверное, в 12 часов приплывали. И еще эту копну сена привезут, потому что надо было навозить, пока река не станет -скот-то кормить надо было. Вот они с покоса едут, и каждый раз везут сено.
Когда ходили с бабушкой в церковь, она всегда за себя платила за паром. Я не помню, сколько там было, 5 центов или сколько. У паромщика 2 лодки тоже было. Один-два человека, тогда на маленькой. А скопятся как с церкви там на берегу человек 5-6, значит, на большой лодке туда едет. А пароходная пристань была повыше паромной ...
Ученики около школы, учитель Голубев В.Ф.
У меня в памяти оставши такой момент, мне было 3-ий год. Тётка последняя выходила замуж, это на острове. Ну, я-то и родивши уже на острове. Папа женился, когда уже на острове жили. И вот оставши в памяти, сестра была вторая родивши, у нас разница 2 года без 4-х дней. И у тётки с Нарвы приехала, тоже девочка как раз была родивши. А ведь как было детей, не так как сейчас, что ручки распущены. Ручки вытянут, ножки вытянут, чтобы были ножки прямые, положат, как полешки, пелёночкой одной, другой закрутят. А потом еще такой ширины лента — свиток длинная, и еще этим свитком перекрутят, и они как полешки. А народу много было. И была бельевая корзинка, у деда сплетенная из лучинки, и вот в эту корзинку положили эти два бревешка, и под дедкину кровать засунули. А меня мама посадила на кровать и говорит: «Заплачут, так меня зови». И вот они заплакали, я выскочила с этой бабушки с дедкой комнаты в большую кухню-то. Народу полно было. И вот у меня оставши в памяти, как стоял жених с невестой, и как одеты и как всё. И на столе стоял большущий такой букет. Это у бабушки собран там наверное— колокольчики, там васильки, ромашки, вот такой букет огромный стоял. А венок у невесты был красивый с белыми горошинками.
В 38-м году можно было менять фамилию на эстонскую и, по-моему, какие-то льготы или что-то было за это. Папа пришел и рассказывал дедке, а тот всё слушал. Отец вроде как за то, что поменять. А дедка прям так: «Нет! Я сказал, пока я жив нет! Будешь Гладышевым. Ты гладышевского корня и Гладышевым будешь. Всё, никакого разговора, чтоб я больше не слышал». В наших деревнях, что в Князь селе, что в Верхнем селе, по-моему, да и в Кароли никто не поменял. А вот на русском берегу, там в деревнях поменяли. Они, в основном, на русском берегу там и вели такую работу, чтобы поменяли фамилию. В Кондушах поменяли, помню, даже хорошие знакомые. Еще в Заборовье, в Радовели, Муру дядя Анатолий тоже вот они поменяли. Но немного, немного поменяли ...
Году в 39-м году или в 40-м, когда хлеб смолотили, и на лодке поехали в Нарву. Нагрузили лодку там хлебом, маслом и творогом, короче говоря, полную лодку нагрузили — поехали. Отец в «распашниках», а я на корме — рулевой. Я и умела. А вверх старались так, чтобы мимо берега, он на корме стоит и толкается веслом. А я, в основном, по берегу веревочкой тяну. А в порогах мы обратно не проезжали, мы ехали эстонским берегом, в ту маленькую речку, за Княжским островом. Там в реке было много больших камней. Папа на корме стоял, мимо берега толкался, а я в носу и тоже с веслом, чтоб от камней-то отталкиваться. Я их как увижу, так толкаюсь от них ...
Мы в 40-м году погорели, у нас сгорело всё. В чем были на улицу и выскочили. Всё сгорело от и до, и двор, и хлев, и даже большой-большой амбар тоже весь сгорел. Были погоды очень жаркие. Обед варили, суп рыбный, пообедали. И была у нас тётка с мужем с Нарвы. Дедка с дядей Васей ушли на реку на рыбалку, а папа к соседям ушел. Мама чего-то вышла в коридор, у нас в коридоре еще не было потолка. Вышла, что она кверху взглянула и увидела, что у трубы огонь идёт. Она сразу на чердак, кричит тёте Жене: «Женя, воды, воды!» Надо было чем-то захлопнуть, а ведь не вылезешь мимо трубы на крышу. Тётя Женя дала воды, хлюпнула воду туда под крышу, да только говорит чирк по лучинки, крыши-то лучиношные были. А такая сухая была лучинка и загорелась. За 20 минут всё сгорело. И снова начинали жить. И это было 13 июля на второй день Петрова дня, а уже 27, 28 сентября в Воздвижение уже перешли в новый дом жить. Вот так! Страховка, конечно, была. Еще внутри не всё было сделано, но на кухне полы были, и в дедушкиной комнате тоже полы были, и потолки были обшиты. А в большой комнате и в нашей спальне там еще только черные полы были, и балки лежали. Еще даже полов хороших не было, но уже перешли в дом жить. А до этого в гумне жили.
В школу в 40-м году я как раз пошла в школу. У нас была 4-х классная начальная школа. Один год только сходила в старую школу. Большое помещение, один ряд — это допустим первый класс. В тот год, если есть первый класс, то второго нет, потому что не набиралось столько детей. Тогда ряд третий класс, ряд — четвертый. А уже 5-6 класс мы должны были ходить в Князь село. В Верхнем Селе учитель был Голубев Василий Федотович, он сам жил в Князь селе (нём здесь). Он как институт, наверное, закончил, так он в нашей деревне. Он и папу моего учил, и меня учил. И в Нарве после войны он был самый первый директор 1-ой школы. Но он в 47-м году умер.
Мне в волости дали платье, потом такие полуботики резиновые на пряжечке были. Видно, как погорельцам даны. И я вот так пошла в школу. А зимой-то холодно, морозы большие. Отец меня на лошади возил тогда в школу. Паром у нас был свой через нашу реку. У отца были сделаны 2 большие лодки, на них настил, также вот проволока была, как и у большого парома. И так же вот течением, не надо было толкаться, ничего. Пока льда нет, а потом пока река вставала, дня 3-4 сидишь, пока встанет. Меня тогда в деревню, и я у бабушки жила.
У нас в Принаровье, я всё его и зову «Медвежий угол», там половина мужиков осталась, не попала под мобилизацию на войну. Потому что там не было никакого?, как война началась, газеты ходить не стали и ничего. Был кто уже в 40-м году, в начале 41-го в партию, кто в комсомол вступили, но они все сразу убежали. А так тишина и всё.
В июле 41-го года на эстонском берегу была как бы Красная армия, а в Скарятине там уже немцы были. Они как-то быстро со Гдова берегом пришли, и оттуда со Скамьи явились. Стрельбы не было, потому что здесь тоже ничего не было на эстонском берегу, тут были, в основном, гражданские с красными повязками (истребительный батальон). У них ничего не было, кроме винтовок. Немцы они тоже не напирали, потому что они понимали, что тут деваться всё равно некуда больше. Ну, а эти придерживали, пока военные отступали через Нарву. Ну, и пока отступали эти, немножко как бы сдерживали. Немцы напирали, как-нибудь может 2-3 дня тихо, потом 3-4 раза со Скарятины пукнут снарядами (воспоминая участника событий). А наша деревня за островом, они туда «ших» в деревню и деревня заполыхала. Два пожара было, сгорело много. Ой, такое время было.
К нам на остров немцы пришли в самом начале (когда они пришли на правый берег). Все как бы и отец тоже собирались отступать в Россию, многие же уехали. Вот отец уже и воз приготовил, но еще остались, не уехали, надо еще хлеба спечь. Семья большая, и надо было с собой побольше хлеба печеного взять. Остались мы дома, спим. А под утро у нас «бух-бух» - снаряды рвутся. У нас была яма для картофеля выкопана, была такая, как желтая гривинка за домом, и там была выкопана большая и глубокая картофельная яма. Бабушка, как война началась, сделала там бункер. Еще всё, помню, папа над ней подтрунивал. Она и спуск туда сделала, и накат сделала. Ведь я вот с ней накат этот делала. Два раза были бревешки, так бревешки и так бревешки (крест-накрест). Потом, помню, сверху сучьев наложили. Ну, и как снаряды стали рваться, бабушка сразу, нас четверо детей уже было, и в этот окоп. Мы сидим, потом папа с мамой прибежали, и тоже туда. Они хлеб в печку засунули и к нам прибежали. Ну, и теперь сидим, и вдруг слышим громкий разговор. Бабушка и говорит: «Это немцы!». Папа говорит: «Да, говорят не по русски, и не по эстонски». Слышим, только кричат «век, век, век». Ну, что папа с мамой вышли. А я любопытная, всё выглядываю, смотрю - маму нет, а папу обглядывают, сразу руки вверх, значит, и всё. Как бы, мол, солдат, потому что годы у него такие были. На папе была рубашка самотканая, это нижнее бельё. Ведь раньше сами же ткали лён, и бельё всё было льняное. И один подошел, поглядел, что-то сказал, и они значит отстали. Но всё равно там кричат. Один спустился, фонариком посветил. Да, а когда они стали кричать, что выходите, мол. А бабашка кричит: «Пан, пан, здесь киндер, киндер». Она помнила, откуда там, может с 18-го года эти слова. Вот он спустился, и мы вышли. Они стояли трое, и говорят: « Матка, млеко, млеко!» Ну, бабушка и мама побежали, несут им и молока, и простокваши. Они как в бочку лили, так пили, что эти все горшки осушили, которые бабушка принесла. И только попьют, попьют: «Гут, гут» и головой машут. Они ушли, теперь перепорошился отец, говорит «Надо бежать!». Куда бежать? Туда в деревню. Вот он с этого парома настил содрал, нас всех в лодку. Сосед и бабка с дедом бегут: «Петя, мы тоже!» Их в лодку. Вдруг с того берега, там дом был, бегут 4 взрослых и трое маленьких детей. Тоже в эту лодку. А пока дядя сажал, там побольше мальчишки были, младшему было года 3. И был один ребенок только-только родился, 2 недели всего. Вот он как полешко закручено, его положили, а сами в эту лодку тех ребятишек подали и толкнулись. Я кричу: «Павлика оставили!» И я прыг с этой лодки и забрала. И мы все в эту лодку, и уехали в деревню. Приехали в деревню, а что делать? Еды-то никакой нет с собой, а приехали все семьями. И вот тогда ночью отец с дядей Павлом, опять на этот остров и пригнали коров. А немцы они видно прошли по острову, и были мины поставлены кое где, немного, но были. И всё, мы больше этих немцев не видели. Вот мы две недели тогда в лесу за деревней жили. Там все деревенские, и князьские, и даже со Скарятины были убежавши тоже.
У нас в 41-м году два разА деревня горела. Как стреляли, мы в лесу были. Первый раз 6 домов сгорело посредине деревни, там, где поворот был на Йыхви. И вот тогда школа сгорела. Это в первый раз. А второй раз, тогда в верхнем конце сгорели дома. Сгорели Ельцовы, Батины, потом баба Саша, Грязев и кузнец. Сгорели там 5 домов.
А что делать дальше? Хлеб перезревает, надо хлеб убирать, обсыпаться будет. Когда еще русские солдаты были, так и то подальше. А где мы были, мы их и не видели. И тогда стали потихоньку, сначала бабы, а потом и мужики пробираться до деревни. Поля смотреть, как хлеб да что. Ну, и помню, сход такой там был. Все там были, много народу и говорят: «Ну, что надо выходить, нигде никого нету». Не стало ни батальона этого истребительного, ни немцев нигде не видно, и не слышно. Тогда все стали возвращаться домой, и мы домой приехали. Уехали в июле и 2 недели в лесу жили. Домой мы приехали, а у отца был план, чтобы строить большой курятник. Уже были доски заготовлены, и было привезено с Нарвы с инкубатора 100 штук цыплят. И они уже такие бОльшенькие были. Как высыпят пить на берег, весь берег белый. А вот, когда мы вернулись, один цыпленок остался, и тот с выдернутым хвостом. Большие куры целые, и полные гнёзда яиц. Везде и в гнездах, и в кустиках, которые поближе около дома везде полно яиц. У нас всё время было больших кур больше 20. Всё время их держали. А лошадей и коров, папа с дядей Павлом, переехали ночью и угнали. И тогда они открыли загородки, и поросята по острову все шатались и овцы тоже. Мы всё время держали 5 овец и шестой баран.
Вернулися, вот у соседа была свинья попавша на мину, и наша овца тоже. Это были мины по тому берегу, по большой реке, они там были поставлены. Пониже у соседа поросёнок тоже, по-моему, был подорвавши. Потом наш отец с соседом дедом Оськой ходили, смотрели, и они вроде еще штуки 3 растяжки взорвали. А так больше не было. Всё целое — никого нету. Ну что, и стали жить, и хлеб убирать. И живем мы 41-ый до конца и 42-ой год жили - ни одного немца не видим.
Вот наша школа сгорела. А у нас под лесом, где были хутора, там был построен новый дом, но они там еще не жили. И там не было еще всё хорошо отделано, но печка была. Хозяин этого хутора тоже Гладышев был, Анатолий. Тётя Руфа (его жена) сдала этот дом в аренду под школу. Мужики парт наделали. И вот учитель Василий Федотович Голубев с Князь села к нам приходил. Школа примерно километр от деревни. Мы там через поля туда ходили. Я с сестрой, мы с острова. А у большой дороги, которая шла с Верхнего села на Кароль и на Яма, там был дом, и у них было много детей. Мы вот с сестрой ходили в школу, и от них трое. Один в 4-ый класс, один вот со мной был. Во время войны мы учили эстонский язык и немецкий. И Закон Божий, для этого к нам поп приходил с Ольгина Креста. Голубев один нам и немецкий, и эстонский преподавал. Наши учебники сгорели, так что-то с Князьской школы нам дали, что-то с Ямской. У кого-то дома были. А когда я в первый класс ходила, у нас был ручной труд, и мы занимались переплетением книг, все эти учебники. Раньше было, как ты кончил первый класс или там второй, и сдаёшь этот учебник. А приходишь на следующий год, тебе учитель даёт следующий учебник. Когда сдаёшь, учитель проверял, чтобы не разорвано было, чтобы не чирикали на этих учебниках, чтоб ничего. У кого-то мальчишки что-то сделают, так ругал, наказывал. Но он был такой, единственное, что мог сделать, если что-то озорничают: «Выйди в коридор за дверь!». Если не выходит, он раз скажет, второй скажет — не выходит. Он подходит, берёт за ухо и повел за дверь. Выведет, дверь захлопнет. Правду скажу, он подзатыльников не давал. Он был такой очень добродушный дядька. Голубев в Ивангороде похоронен, я много лет когда ходила на кладбище и к нему заходила. А потом, как я замуж вышла, потом, как ребёнок появился, и как-то на кладбище стали меньше ходить. А потом я пошла с отцом, и мы не нашла могилу Василия Федотовича. Всё заросшее, старая левая сторона к забору самому. Вот не могла найти его могилу.
Вот школа под лесом, с крыльца выходим, и там может 2 метра, и лес, и эта уже Высока грива. А весной учиться-то не хочется. Ну, договоримся кто постарше, я-то во втором классе была. А там 4-ый класс — всё сегодня не будем, вот придёт Василий Федотович, будем на экскурсию проситься. Вот он как приходит, стоим все у парт на своих местах, он поздоровается и мы все в голос: «На экскурсию! На экскурсию!» Другой раз он поддавался, а другой раз нет. А от школы немножко вверх, и там был бор. Красивый сосновый лес был. Немцы этот лес выпиливали, и почти весь выпилили. И вот он всегда водил нас туда. И там, на пне считали, сколько колец, значит, столько лет дереву. Потом посадит нас всех на пни, сидим, и учим песню «Плакала Саша, как лес вырубали, ей и сейчас его жалко до слёз. Сколько там было, сколько там было кудрявых берёз … мужики с топорами явились, лес застонал … заяц послушал и прочь убежал» (Отрывок из поэмы Н. А. Некрасова «Саша»). Мы так любили, вот сидим, поём, и нам так жалко было этот лес...
Летом 42 года и 43-го годов, мне, значит, уже было 10 — 11 лет, и мне пришлось много ездить в Нарву. Там тётки жили, и возила продукты пароходом. Взрослым времени не было ездить, хутор большой, у них и не было времени. Вот меня и отправляли, наложат корзину, и я тащу продукты. Так вот я реку знаю, где широкая, где узкая, где какой поворот вправо или влево. Вот называли Засека, это уже ниже Омута, там хутора были, Шлыпкины там жили. И там летом было так мелко, что сидишь в пароходе, в каюте и только слышишь — «Дыр-дыр», дном по камням...
У меня в 42-м году тётка вышла замуж в Переволок — Васильков Егор Данилыч. Она до этого овдовела, бабка Марфа была такая. Она там жила в Переволоке. А телефонов же не было, и я была заместо телефона. У папы 6 сестёр было. Вот одна в Переволоке, вторая в Мокреди, мамина родня в Кароли. Две тётки были у Чудского в Уускюла. Как что-нибудь, папа говорит: «Галя, где ты там? Скачила бы до Шуры!» — это в Мокредь. Значит, бегу по деревне вниз на паром. Там перевозчик- он тоже Гладышев был, он папин двоюродный брат был. Толстый такой трос был, течением паром туда-сюда. Меня, когда на лодке он перевозил, он денег никогда не брал. И вот, я тогда через деревню, через реку. А если в Переволок надо было к тётке, значит, надо было так же на паром, и там далеко было, наверно, километров 6. Мне еще с острова до парома надо было больше километра. А в 42-м году я стала уже побольше, и я на лодке, в «распашники» и в Дюк. По маленькой речонке хорошо было, а через большую реку было сложно переехать, там течение уже быстрое. Вот приеду в Дюк, там как раз стоял на берегу большой старый деревянный дом, не Салтыковы ли там жили? Михаил после войны у нас в школе был военруком. А его сестра Людмила, она была в горкоме комсомола 2-м секретарем. Вот я туда приезжаю, переезжаю эту реку и как раз вот к этому берегу. А дед у них был такой высокий, здоровый, стоит на берегу, ждет, и я еду. Подъезжаю, дед вытаскивает лодку и говорит: «Да, чья же ты будешь?» Говорю, чья дочка. Он: «Ай, болотник! Таку девчонку, и надо было на таку большущую реку пускать». Болотник — так называли, никто ж не ругался плохими словами. Вытаскивал лодку, и я в Переволок шла.
И еще с девчонками я там (в Переволоке) общалась: Викилова Зоя, Сигареткины там были - бабки Матрёны Борис и сестра его. Бориса Сигареткина бабушкина сестра была в Верхнем селе за Гладышевым замужем.
Бабушка Манефа с Сергеем тоже на той стороне, на русском берегу жили, а мы на этом, на эстонском. Все старики так звали, здесь эстонский берег, а там русский берег. Даже вот Переволока называли: «Куда ты? Да в русскую Переволоку». Была еще эстонская Переволока на этом берегу, да там 3 дома всего и было. А называли эстонская ПерЕволока. Она немножко пониже была, как раз напротив Дюка.
В 42-м уже осенью к нам в деревню пригнали и расквартировали по домам немцев. Это была такая часть, что они все были с ранениями, даже не с одним. Они стали по Нарове укрепления готовить, где окопы, где блиндажи. У нас трое жили: фельдфебель, денщик его и переводчик Гриша. Бабушка была такая, она могла им что-нибудь ляпнуть. И фельдфебель скажет: «Матка!». Объясняет, что когда Гриша дома: «Гриша нихт гут, Гриша — поляк». Они получали с Германии посылочки такие небольшие. Там, в основном, что-нибудь домашнее такое вкусное, сладенькое им присылали. Получили, вечер пришел, бабке: «Матка, подготовь самовар». Мы сами уже говорили с ними, что надо в доме, что мы знали или что они просили у нас. Там и хлеб, и вода — это уже знали, как сказать, мы с ними поговаривали. Приносит посылку, высыпает на стол, самовар на столе, всех садит вокруг, и сидим все чаевничаем. Нам подкладывает что-то из присланного. И в деревне ни у кого, ничего не взяли, абсолютно.
Посредине деревни был дом, это еще от барина оставши. Но он был как эстонские дома раньше, низкий и окна низкие, крыши такие длинные. Там те, кто погорели, они там жили. Там было такое местечко, и было штук 5-6 высоких ёлок, и там, у немцев была их кухня. Мы там зимой бегаем, в снежки играем. А немцы на кухне дрова заготавляют, они их распилят, расколят и кричат: «Киндер, киндер!» и машут нам. Мы, может двое-трое, подбежим. Они показывают, что дрова сложить надо. Ну, мы всё сложим, они выносят такой пакетик, не знаю, сколько там в этом пакетике конфет было. Нам всем по паре конфетин и скажут: «Вечером за пудингом приходите». И мы вечером, я вот у бабушки в деревне останусь, и мы кто с кружкой, кто с чашечкой идём за пудингом. Нам всем наложат его. А пудинг был вкусный такой! Желтый-желтый — это из яичного порошка они варили. Сладкий, а мы тогда сладкого не видели ничего в то время. Нам же конфет никто не покупал. Сахар был такими кусками, так щипчиками отколют кусочек, вот тебе и всё. Чай пили «в прикуску». Дедушка и бабушка они были очень привыкши к чаю, потому что у них коровы не было, и они всю жизнь на чае. Они без чая не могли. Дедка пил только заварной. Тогда был индийский чай, такие 50-граммовые пачечки. Они были такие красный с черным, после войны они еще были первые, может, два-три года эти пачечки. Он пил только вот этот покупной. У него была стенокардия что ли, и ему как-то помогала чай готовить. А бабушка только траву, только травяной чай. У ней весь коридор, и там висели в мешочках и в букетиках, вся стенка была в травах. И обязательно с молоком. Корчевала пни и всё делала, но корову доить никогда не ходила. И если ей налить с чаем, то молока надо свежего. А утром, если молоко уже прогнали, и там оставили что-то. Она поглядит — это не свежее. Зимой коровы во дворе и стояли. Она возьмет кружку, пойдет, настрекает молока в кружку и потом с чаем пьёт. А коровы стоят, их надо доить, она не доит. Дедка всё ругал её: «Дура старая! Корова же животное, а ты портишь. Ей видите ли молока надо. Взяла б подойник, да подоила бы корову». Ведь время уже подходит, доить надо. И вот мне в марте месяце 6 лет исполнилось. У нас всё время было 3 коровы, как в моей памяти, даже одно время 4 было. А у нас жила одна девочка. Она была с Радовлей и была сиротой. Они были оставшись, одна сестра была в Кукином Береге удочерена у Маркиных. Самый первый дом был, как входишь в деревню, такой голубой большой дом. У них не было детей, они её и удочерили. А вторая была у нас взята девочка, но её не удочерили. Она жила у нас до 18 лет. Когда ей как раз 18 лет исполнилось, мы сгорели, и папа перевез её в Нарву к тётке. Там её на работу устроили. Вот она у нас жила. Она была старше меня. Мне вот 6 лет в марте исполнилось, седьмой годик. Папа с мамой на покосе, а коров надо доить в обед, и Галя эта доила. Дедушка один раз и говорит мне: «Галенька, пойдем-ка мы с тобой вдвоем. Возьмем подойник, мы хоть одну коровушку с тобой подоим, что Галенькам (она тоже Галя была, её фамилия Крюкова, 1925 гр.) всё рученькам полегче будет». И мы пошли с дедкой. Дедка пришел, подмыл коровку, помазал, там всё. Выбрал, у которой титечки поменьше были. Наклонился, показывает — вот так, вот так. И я начала, но сначала никак. Дедка всё подсказывает, рядом стоит. И получилось! И мы ходили с ним вдвоём доить корову. Он туда подойник несёт, и я уже научилась сама подмывать, вытирать вымя. Он обратно уже несёт подойник с молоком. Вот так мы ходили с дедкой доить корову.
Во время войны у Кароли был лагерь. Вот как с Верхнего села идёшь, этот Эстонский Переволок, потом школа была, и там было такое поле к лесу, и на нём были фанерные круглые бараки. Вот там и был этот лагерь, и там были женщины с Орловщины, Брянщины. Их пригоняли уже к нам на остров работать, строить блиндажи по большой реке. Как-то папа привез с Нарвы капустной рассады, и посадили, а выросла кольраби. А тогда же не понимали, что это такое, смеялись всё, что это такое. Ну, животным значит, коровам разрежет в корм. Вот когда этих женщин гоняли, уже снежок, мороз, а эта капуста всё еще стояла. И вот несколько из них не выдержали и выскочили туда, на эту капусту. Охранники-немцы стали их бить. Отец подбежал, стал по немецки говорить, упрашивать. У него была самогонка, и он им пообещал: «Не бейте их, я вам счас шнапс налью. Нам эта капуста не нужна, пусть они едят». Тогда отец ножик принес, порезали и всем разделили. Отец самогонки налил этим охранникам. У них как трудовой лагерь был. Кормили, конечно, баландой или что там.
Вот уже когда в 43-м году, это уже к осени. У нас хлеба полно, картошки полный подвал, но уже все говорили, что вот-вот нас выгонят. Фронт двинется на Нарову, поговаривали взрослые, ну, и у нас ушки на макушке. А куда убежишь? Разве увезешь всё с собой — не увезешь. У нас в предбаннике была такая плита, низкая и длинная. Там было два небольших котла. В них скоту варили еду, воду грели. И вот мы намоем картошки и её в один котёл, в другой пшеницы насыпал там сколько-то, и парили вечером. Спарим и до утра котлы закрыты, тёплое это всё было. Отец тогда этим охранникам самогонки наливал и они разрешали. Отец объяснял, что они плохо работают, на них ругаетесь, у них же нету силы, что я их покормлю, так у них будет сила, так они лучше будут работать. И вот утром они все выстраиваются, у них были шубы в сборку, вот так вот полы держат. И мы с мамой, у нас такие были ковшики. Одна ковшик картошки, втора туда пшеницы этой паренной. И мы всю осень так. Бабушка ругалась: «Весь хлеб скормишь!» А папа всё время: «Что ты ворчишь? Не сегодня-завтра выгонят, всё останется. А так, может хоть какой человек здесь выживет, жив останется». Осенью долго, наверное, может месяца три так вот кормили. Холодно стало, мороз, снег пошел. А их пригонят бедных.
И военнопленных пригоняли тоже, их пригоняли как-то мимо нашего дома туда к деревне, и угоняли там туда в поля через большую реку. Тогда бабушка хлеба кусков нарежет, картошки, корзинку и брала с собой Зою, она была самая младшая. 43-ий год — ей было 7 лет как раз. И шли с этой корзинкой. Немцы, как Зоя потом мне говорила, не подпускают их близко, а бабка их уговаривает. Немец, говорит, и на бабушку целится, а я говорит плачу. А бабка всё просит, что дайте им, они тогда поработают вам лучше, дайте им по кусочку. И вот бабка делила эти куски хлеба, и там кому картошину, кому может две. Всё бабушка ходила и младшую сестрёнку с собой таскала. Она всё это видели, всё это пережили.
43-ий год, наступает 44-ый, и у нас в школе была большая ёлка . Главный у этих немцев был капитан. И капитан с переводчиком приехали к нам на ёлку, у них был еще такой мешок конфет, и шоколадки небольшие такие, как 50-граммовые. Стихотворения рассказывали, кто по своему рассказывает, тем конфет пакетик. А если по немецки расскажешь, значит шоколадку получишь. Вот я Танненбаум только и помню.
Нам повезло, вот этот капитан, как потом и папа вспоминал, и все, наверное, был какой-то антифашист. У нас была тишина и покой в деревне, никого ни тронули, ни стукнули, ни у кого даже курицы не взяли. И когда наступило время уже после Нового года, мы вроде еще как пару недель вышли в школу, а потом уже всё.
Вот этот капитан приказал старшему по деревне собрать с каждого хутора по хозяину. И всем объяснил всем, что собирайтесь и выезжайте сами пока спокойно. Что, если не выйдете, может через 2-3 дня приедет жандармерия, и вас всех будут выгонять, а так сами уедете. И сказал, не езжайте по Йыхвинской дороги, оттуда будут двигаться части, и вас всех будут подбирать и в лагеря отправлять. Поезжайте к озеру, там по деревням, мол, как бы распределитесь, остановитесь там у людей, и переживете это время. Я сама была всё время около отца, вот какой сход или куда отец идёт, он всё время брал меня с собой. Расходится народ кучками, все и говорят: «Это он специально нас туда на Ямы отправляет. Там в Ямах уже на перекрестке стоят жандармы и всех собирают. Что он туда направляет?».
Мы выехали, наверно, числа 2 февраля из дома. Пока мы дома были, деревни уже горели. Ночью горел Кукин Берег, Переволок, Скарятина, Радовель, Заборовье — все горели. Вот снег и небо — всё было малиновое. Такая жуткая была ночь! Даже я, к примеру, спать не могла, не спала. Мы уезжали, не скажу, что точно число 2 или 3, знаю, что в эти числа, тогда числа особо не считали. И вот мы как раз уезжали за деревню, за хутора по этой Йыхвинской дороге, и выехали уже на эту Желтую Гриву. Воз был накрученный, и мы все ребятишки сидели на возу. Маленькие были одеялом накрыты, а я сидела назад глазами, и я видела, как церковь тогда взорвали. Вдруг так смотрю, даже рот открыла, Господи, выше леса церковь кверху так пошла- пошла. Потом вдруг послышался взрыв, и она вот так падает, вся рассыпается. Я до сих пор это помню. Это днем было.
Когда уже приехали в Агусалу, был слышан уже гул. Там дорога налево Камарна хутора эстонские, деревня так называется Камарна. Не точно, но помню, что дорога с Агусалу налево туда, наверное, может даже через болота или что. А мы ехали так: наш воз, сзади к повозке прицеплена бабушка с невесткой, за ними еще папин троюродный брат, у которого в доме школа была. Жена, его ребёнок, тоже в повозке, воз накрученный. Все прицеплены друг за другом. Наш один конь это всё тащил, а сзади у всех были такие деревянные большие санки. Корова Лиза была запряжена, и бабушка на этих санках ехала. Вот приехали, и отец с дядей Анатолием говорят, что надо поворачивать на Камарна. Что уже слышно такой гул от Йыхви. И мы свернули, приехали в Камарна, а там хутора, и полные уже народу. Вечер пришел, легли спать, и если приспичило в туалет — не выйти. Так и глядишь, куда ступить, куда ногу поставить, чтоб не наступить на кого. Все хутора там были так забиты. Мы день там были, два. И вдруг ночью папа нас будит, и одевает. Хозяин хутора, он был «омакайтсе», отец-то хорошо по эстонски говорил, и общался с ним и всё. Вот он прибежал, разбудил отца и говорит: «Петр поднимай быстро детей, на воз и уезжайте. Оставьте всё. Оставьте повозки в гумне, потом приедешь заберешь, никуда это не денется. Увози детей, иначе будете в лагере, как только рассветет, приедет жандармерия». Там много народу было, но у нас было больше всех детей — четверо. Как папа потом говорил, эстонец объяснял, что я бы всех разбудил, но не могу, иначе меня застрелят. А у тебя столько детей, дети маленькие, они все, говорит, в лагере погибнут. И мы уехали. Мы уехали, еще темненько было. Дорога там шла с Алайыэ по лесу и потом еще в лес была дорога. И отец услышал какой-то гул, он свернул в сторону в лес, от той дороги. Отец остановил лошадь ,и мы смотрели, как эти жандармы поехали в Камарна, да по этим хуторам. И тогда там всех выгнали, и по лагерям многие попали. Некоторые не попали, другим хозяева-эстонцы тоже знакомые или что, сказали, но они не могли всем сказать, боялись, что их самих угонят. У всех свои семьи тоже, каждый дрожал за свою семью. Приехали мы на Чудское озеро к тётке в Уускюла, Новая деревня так называли тогда. А у тётки стоит штаб немецкий, и нас не оставляют. Она стала плакать и говорить, кто там был, она его всё шеф называла, что вот, мол, мама и брат. Он переночевать разрешил, а утром, чтобы уехали. И мы поехали утром. У тёткиного мужа дядя, и у него были знакомые эстонцы тоже на хуторах. Как то место это называлось — я не знаю, и нас туда. Мы приехали туда, нас с удовольствием приняли, все расположились. И вдруг ночью такая стрельба! Через Чудское перешел десант. А эти хутора они, если и были от берега километра два, может два с половиной. Отец и все испугались. Тогда отец запряг коня, и нас опять на воз. И мы оттуда лесной дорогой, нам эти сказали куда, и мы в Раэкюла. Там мы жили, это, допустим, было числа 6 февраля, жили мы там февраль и март. В апреле уже там знакомая эстонка пришла к ним, и она нас взяла на хутор к себе. У неё мужа не было, не знаю, где он был. Детей у неё не было, она одна жила, и она нас взяла к себе. Ну что, отец, мама работали, и бабушки работали, и тётя Нина работала, и мы ребятишки там работали. Мы всё делали, мы и сено сгрАбали, мы и снопы вязали. Отец там уже научился на косилке убирать хлеб в снопы, и только бегаешь и их связываешь. Не надо было серпом там жать. И там мы всё лето жили у этой бабки у Лиды. Работали все, но они нам платили. Но даже, наоборот, мы её кормили. Эстонцы тогда, как ели? У неё была печка- хлеб печёт. Потом ведровой чугун, или может больше, вот она туда кусок мяса соленого, крупы перловой, капусты кислой, воды и в духовку. Этот чугун вытащит, и неделю эти щи тогда и ест, греет и ест. А потом папа и говорит: «Лида, ты не вари, всё время ешь одни щи. У нас семья большая, мы всё равно варим, так и тебе дадим». И мы тогда суп или картошку, или что варим и ей, и она с нами ела. Но она была неплохая. Она считалась как старостой, все приказы какие, указания, всё к ней приходило. Приходил указ, что должны были идти к немцам в армию. Но отец не ходил, она его не выгоняла. До Раэкюла, если канавой идти туда, то там 3 километра. Деревня Асеквере, вот где мы были всё лето. Когда Советская армия приближалась, эстонцы, конечно, все тряслись. Вот Красная армия входит туда, солдаты там уже, со всех хуторов кругом, все к нам, к русским. И мы все вместе с ними. Боялись они очень. И пришли русские, так же прошли, никто никого не обидел. Еще помню, у соседки рядом жила хозяйкина сестра. Там девчонки дружили с этими эстонками девочками. Они были старше меня, мне было 12 лет , а им было уже лет по 18. Такие девчонки с трёх хуторов, и одна вот хозяйкина племянница. И вот у нас русские солдаты ночевали, расположившись. Они принесли мёда в рамках, нас всех кормили мёдом, отрезали. А от нас, где мы жили, примерно с километр был хороший хутор, дом красивый хороший крашенный. И был у них большой сад. Сад еще не старый, может, лет 15, яблони стояли прям рядами, и много ульёв было. Взрослые говорят, что, наверное, поломали ульи. А когда они нас угощали мёдом, а я спрашиваю: «Вы где- в том доме мёд взяли?» Они говорят: «Знаешь, девочка, мы не взяли, нам хозяин сказал, вот два ульЯ, забирайте полностью». Спросили у тех, и хозяин сказал: «Да, если не дать, поломаю, хуже будет. Я и сказал, вот 2 улья, ребята, забирайте и ешьте, сколько хотите». И они залили пчёл, он им рассказал, как это делать. Хозяин «Омакайтсе» был, конечно. Рядом с нами был хутор, и подальше, и они все были «Омакайтсе». Но они с отцом как-то очень хорошо общались. Он и хотел в немецкую армию как-то одно время, боялся, что надо идти в конце концов. Потому что немцы всё приказы присылали, что все должны идти в армию или вступать в «Омакайтсе». А сосед всё папу уговаривал: «Сиди, дети у тебя еще небольшие, не ходи никуда, переждешь, переживешь здесь с нами».
Оттуда с этого хутора мы приехали в Новую деревню опять к тётке. Отец вначале очень хотел вернуться в деревню, только и говорил: «Только домой, только домой!» И вот когда мы приехали с хутора в Новую деревню, он поехал, как говориться, на родину. У нас было закопано 2 большие ямы. В одном хлеб, там была, в основном пшеница закопана. А во второй чугуны, сепаратор, маслобойка. И поехал посмотреть, целые ли там эти ямы. Он приехал в деревню, а там были 4 красноармейца, они собирали военные припасы. Отец спросил, как бы сходить посмотреть свой дом. Они говорят, что туда нельзя, только с минёром можно, что там очень много мин. Дали они двух минёров, и они пошли туда посмотреть. Ну, посмотрели, ямы были пустые. Кто там это выкопал и когда? Ямы были не так, что под домом. Может снаряд рядом разорвался, оттуда и вылетело что, так кто-то увидел. Еще никого не было в деревне, только эти солдаты были. Там еще не были убраны трупы. Когда папа говорил, что когда по острову шли, перешагивали через трупы. Русские солдаты уже были убраны. А вот немецкие и там эстонская какая-то часть была, эти трупы лежали, говорит, много еще трупов было, очень много. Тогда он поехал обратно. Около Кароли, как раз на повороте в Эстонский ПерЕволок, там была дорога разбита, надо было объезжать, сворачивать на поле Козловское. Там вроде, говорит, и езжено уже было. Ну, он поехал, и его телега задним колесом наехала на мину, она взорвалась, и зад телеги вырвало. Хорошо, что он сидел на передУ. Конь у нас был, он был у нас самих выращенный, он был как человек. Он так испугался, он так нёсся, как только отец не вылетел с этой телеги. И его уже в Ремнику военные остановили, этого коня. Отца в военный госпиталь положили, у него нога была, там в икру было ранение. И потом долго была кость побитая, и палец на руки был перебитый, в руках были осколки немного. Конь, видно, рванул, так ему мало досталось. Вот после этого он сказал: «Всё, я детей хоронить не хочу!» А ведь кто приехали в деревню, так много у нас там мальчишек подорвалось и на смерть и поранено. И взрослые тоже, вот Ростислав Гладышев, взрослый человек подорвался насмерть. Без ноги два мужика были, по ноге было оторвано, а у одного рука была оторвана.
И мы конец 44-го, начало 45-го жили в Новой деревне. Туда приехали русские, и был приказ, чтобы явиться в военкомат, всем таким, как отец. Он пошел в военкомат, и его сразу положили в больницу. Ему делали операцию, у него была двухсторонняя грыжа. И он был дома до мая месяца. А тогда уже в мае месяце, или может в самых последних числах апреля, военкомат его назначил в Нарву на восстановление железной дороги. Был такой участок РСУ-2, там еще мужиков с Новой деревни двое были с ним. В Нарву, когда приехали, было много мужиков, были загривский Колька Калев, Банкиров Петька, там всё Принаровье было. И начали они работать. А мы жили, где 6-я школа, на той стороне Кренгольмского проспекта стояли 2 деревянных двухэтажных дома. Дома небольшие, один вход на эту сторону 2 квартиры и на ту 2 квартиры, и так же наверху, всего 8 квартир. Это были собственника дома. Они были потрепаны за время войны, там не было стекол, и потолки там где-то были сорваны, и полы разобраны. Мы собирали где-нибудь в другом месте, где найдутся доски — принесем. И там мы жили до осени в одном доме. А во втором — это уже от организации дом тот ремонтировали, и тогда нас расселили. Нас туда поселили, нам все кругом завидовали.
В 46-м или 47-м году пароход уже стал ходить по Нарове, а в Гефсимании был сельсовет. Отцу надо было какую-то справку от сельсовета, и он меня пароходом отправил. И я ехала пароходом, и как раз мимо острова ехали. Я всё на палубе сидела, и смотрела на свой хутор, на весь остров. Там не было ни одного, чтоб целое дерево стояло, всё было, как обрублено. И стояли (на палубе) два мужчины, один в воинской форме со звездочками на погонах и гражданский мужик. Этот военный объяснял, что он как раз участвовал в боях за этот остров. И он говорил, что здесь столько полегло, тут такие бои были. Он, по-моему, сказал, что этот остров 7 раз из рук в руки переходил. Я добралась до Каролей, там ночевала у родственников. Тогда с Каролей я потопала в Гефсиманию в этот сельсовет. И когда пришла в сельсовет, этот военный, как раз был председатель сельсовета, а фамилии я не помню. Высокий такой, он был с палочкой, хромал.
Кто погиб из деревни в войну? Кто в городах жил, тех призвали в армию. Потом, кто был от немцев убежавши, и близко был у большой дороги, так русские солдаты отступали, и их подбирали. Вот у меня крёстный так попал Николай Батин (ранен 9.10.44 г., 11.10.1944 г. умер от ран в Ханила, Эстония), он погибши. Безюлин погибши, Орехов, Крыловых два брата Петр и Павел. Но они не погибши, они, наверное, на лесоразработках умерли. Дядя Павел Орехов тоже так. На войне многие были, но вернулись. В немецкой армии так никто с нашей деревни не был. А вот дядя Анатолий Гладышев, он был в Советской армии, и когда эстонский полк создали, и их сразу же бросили под Великие Луки. Там сильные бои были, и их там очень побили. Там Лёня Кутерин погибший, дядя Коля там тоже был. У него письмо написано, что я своими руками брата похоронил Лёню — это двоюродные братья. И там немцы много взяли в плен, было какое-то окружение и много пленных. И вот, дядя Анатолий Гладышев он был в немецком плену. Но кто был с Эстонии в немецком плену, они были как бы Трудовая армия. Была у них форма, и их отпускали даже в отпуск домой. Вот Гладышев Анатолий приезжал в 43-м в августе месяце в отпуск, а обратно не уехал. Он у себя в подвале жил. Никто не знал, что он скрывался, только Василий Федотович. Вот он приехал, остался, но когда русские пришли, то он 5 лет сидел за то, что был в плену. Но жив остался ... (Гладышев Анатолий Маркович 1907 гр., был арестован 20.09.1944 г., трибуналом 20.01.1947 г. был приговорен к 6 годам, отбывал в Свердловской области).
Ссылка на альбом с фотографиями
Page updated
Google Sites
Report abuse