Embedded Files
За обновлениями и новостями сайта следите на Телеграм-канале (можно без регистрации, но удобнее с подпиской) или на странице «Новости сайта».
Ниже представлены выдержки из беседы с Меньковым Петром Ивановичем (4.10.1929 — 27.01.2014 гг.), уроженцем села Сыренец (см. карту). Встреча с ним состоялась у автора сайта в ноябре 2013 года.
Семья
Папин отец, мой дедушка умер в 1894-м году. Ему на кладбище в Васкнарве до сих пор стоит чугунный литой крест из Петербурга. А бабушка умерла где-то перед гражданской войной. В это время мой отец служил в Кронштадте. Когда она заболела и умерла, он приехал хоронить и остался в деревне. Обратно в Кронштадт уже не попал. Пошел переворот и все такое, на смутные годы не попал. Потом его в Юденича армию призвали. Он еще холостой тогда был. И потом его всю жизнь за эту Юденичевскую армию трепали. Они под Гатчиной воевали, потом отступили и по домам разбежались. Отец мой был 1892 года рождения, мама 1901 г., они уже давно на покое. Были у меня еще 3 сестры и брат. Брат и одна сестра постарше рано умерли. Потом еще одна сестра после меня умерла, мне тогда около пяти лет было. Я остался с сестрой Катей, она 1926 года рождения.
Дом у нас был дедов. Дед мой был богатый. Были такие лодьи, большие парусные лодки, а где их и так тянули, как бурлаки бичевой. Они перевозили из Тарту груз до Васкнарвы, а потом уже на маленьких лодьях - в Нарву. У отца был старший брат - Николай Матфеевич. Он с другими выехали из Тарту с Эмайыги, там есть на левом берегу при выезде Брага, такой посёлок и раньше там была пристань. Они вышли и попали в бурю. Немного от берега отошли, ладью перевернуло - все 5 человек и груз, всё ушло на дно. Осталась Евдокия Степановна, его жена с 4-мя детьми. После смерти своего отца, Иван, его старший сын, пошел работать на «Вольта», а Максим младший сын работал на заводе у Круля. Максим погиб, когда переход был на судах в начале войны. Во дворе машиностроительного завода, (он раньше был Крулевским), там есть памятный камень. Это одна судьба.
Второй брат отца приехал в Таллин, устроился на работу на мясокомбинат, где-то в 1926 году. Заработок был очень хороший, он снимал квартиру на улице Иманту в деревянном доме. Однажды пришел с работы, покушал, лег спать. А отопление печное, угорел и от угара умер. Дети у него остались: Николай и сестра Саша.
Тогда у бабушки осталась сапожная мастерская, кабак и что-то еще было. Кабак стоял отдельно, не в доме. В Васкнарве была Смольницкая или Лиива улица, это как от церкви вниз спускаешься, и Первая Песчаная улица шла к лесу, к кладбищу. Она небольшая, там домишков 15 всего было. Вот на этой улице и был кабак. У отца всего было два брата и самая младшая сестра. Сестра была замужем за Цветиковым, из магазинщиков. Меньковы были богатые по тем временам. Сапожная мастерская была, там сапожники работали. Всё ручная работа и только по заказам. Не было такого, чтобы завал обуви, как сейчас. Шили вручную. Бабка командовала всеми. Строгая была бабка, держала всех. А сама бабка была родом из Мочёновых, ямская. Тараса Мочёнова дочка. Раньше как было - любовь слюбится, стерпится, а два капитала — это уже два капитала.
Помню по маме дедушку с бабушкой. Мама была из Васкнарвы, фамилия была Курушева.
Дом был на две половины: отца и Александра Матфеевича. У Николая был отдельный домик. Он когда утонул, тогда старшая дочка уехала в Таллин, вышла замуж за хорошего человека. Он был паркетчик по специальности. Ездил в Финляндию, там паркет настилал. Дом офицеров когда построили - это всё его бригада делала на коленях. До сих пор стоит. Всегда Александра Григорьевича вспоминаю, хороший был мужчина, работяга.
Отцу досталась половина дома. А когда Александр уехал в Таллин, нам дом остался полностью. Там было 3 комнатки и две кухни. Одну кухню убрали и там что-то сделали. Дом был большой, хороший и при нём был участок, красивый сад. Баня была, а перед войною построили новую баню-хорошую, большую и светлую, и чистую. Когда в 1941 немцы Васкнарву сожгли, то баня осталась. Баня на самом берегу стояла.
После того как молы сделали — Васкнарву уже не затапливало. А то такие наводнения были, что на лодках к окну подъезжали. Так озеро разливалось. А тогда вся вода пошла в реку, между молами течение создали. Лучше пусть вода туда идёт, чем по деревне. Так деревня на довольно низком месте стоит, лес такой прибрежный. Высокий лес по берегу озера, там повыше места. Это место-то красивое, пляж какой, до самого Алайыэ песок белый...Временами у нас лошадь была, но не всё время, потому что не было такой нужды держать её всё время. У тех, которые занимались какими-то перевозками, у них постоянно лошадь была. Ведь лошади надо корм, много корма. А вот коровка всегда была, без коровы никогда не были. Поросят держали одного или двух. Покос у нас был свой, сразу за деревней, чуть пониже. Сенокоса хватало, даже в аренду давали. У деда было всего 5 с половиной гектар земли. Пшеница всегда своя была. Ездили молоть в Олешницу или в Кокколок к Стольфатам. В Кокколке жили 4 брата Стольфаты. Больше всех мне запомнился дядя Ваня. Это такой чудак был юморист, хохмач. Остальных братьев не знаю. Эти Стольфаты хорошие мужики были.
Олешница вроде бы ближе, но в Коколок удобнее, в лодку сел по течению и туда. А обратно веревочку на плечо и тянешь лодку. А в Олешницу надо иметь хорошую лодку, мотор.
Мать была очень трудолюбивая. Отец мало занимался хозяйством, он больше по своим делам, он зарплату приносил. Мы подрастали тоже кой-чего хозяйству делали, пололи или сено собирали. Приучали нас к труду, капитально приучали. Другой раз и веревкой перепадало. Поиграть-то, побегать хочется, а дело не сделаешь, ну и тогда папы дома нет, мама хозяйка. Врежет веревочкой — и хорошо. Папа придет: «Ну, как дела?» - «Да, нормально всё». А сам смотрит: «Хитришь?» - «Да нет, всё хорошо». А чего на мать обижаться, у неё забот много, под горячую руку хлопнет, так и что - кожа износилась, что ли? Вот за это уважал, что я никогда не плакал. Уж если зажал зубы, то тут хоть убей.
У нас сад был чудесный, 60 яблонь было. Такие яблоки были! Анисовка. Сад долго был, еще с бабкиных времен. На чердаке был склад яблок. После бабки осталась привычка все хранить наверху. Пойдешь к рождеству, солому подымишь, а там аромат яблок. Их в цветные бумажки оборачивали и на елку вешали.
Крыша на доме была из дранки. Дом хороший был, обшитый досками. Красиво горел 19 июля 1941.
Иван Матвеевич Меньков
Когда строили молы, отец работал на багорке «Хиглане», это землечерпалка паровая по углублению дна, с неё камни доставали. Он был боцманом, там небольшой коллектив был человек 12 всего. Мотористы были, экскаваторщики, потом подсобные. Багорка своим ходом передвигалась, на лапах ходила. По крайней мере, отец, хорошо зарабатывал. 180 крон в месяц — хорошие деньги, семье можно было жить. И это еще при своем хозяйстве.
Потом багорку перекинули уже в Луунью на Эмайыги, отец там работал. Когда летом работы кончались, тогда их несколько человек из Васкнарвы отправлялись в Тарту на зимовку.
Мастерские для ремонта багорки и других судов были устроены на реке Втроя, на её правом берегу. Прямо в устье было углублено, и вся техника там ремонтировалась. Там делали ремонт, который не требовал больших сил. Построили 3 мола у Васкнарвы и один, который от Куричек. Все камни для них вынуты были из реки. А вот, если бы еще пороги вынуть у Скарятины. Но «Хиглане» дальше Коколок не опускалась, там течение сильное. Багорку было не удержать, она очень тяжелая была. Там с багорки долбили дно, рвали, камни со дна поднимали и у крепости складывали. Потом их по молам развозили. Вейзерик был руководителем работ. Умный был инженер, он все проекты осуществлял. Каменек это был начальник ремонтных мастерских. Умный мужик был. По тем временам и той технике, такие ремонты делали, будь здоров. Потом там были десятники, каждый по своей линии, взрывники - своя линия, укладчики - своя линия, обкладка по молам отдельно.
Башманов Иван, потом он был Герой Советского Союза, когда строили молы, в пароходстве работал на буксире. Сильный буксир, таскал баржи с камнями.
А отец до этого работал в Чудском речном пароходстве, на «Луйке» ходил, это 2-х палубный пароход, Еще на «Нептуне» ходил. И всё боцманом. Потом была «Выйт» (Победа), большая и тоже 2-палубная. Одна «Заря» до Нарвы пробивалась, ну и «Луйк» иногда, когда воды побольше, остальные не ходили в Нарву. Останавливались они в Васкнарве. Тут было два больших причала. Приходили пароходы из Тарту по субботам раз, в неделю. Возили товар, перегрузка шла на «Зарю» или на лодьях в Нарву сплавляли. А в основном на «Зарю» вся загрузка была. Она одна и выжила за всю войну, остальные кого потопили, кого сожгли, кого разрезали на металлом. Она выдержала и после войны долго еще ходила. Быстренько её подделали и старая команда, которая и до войны была, там работала - Поляков дядя Володя. А дядя Вася Поляков стал бакенщиком, это брат его...
В 1940 году был создан кооператив «Красный сапог», - Заутин был там председателем, а отец был как профсоюзный работник, председатель профсоюза. До войны у нас сапожников много было, вот они и объединились. Работу сразу получили, не знаю, куда сапоги шли. Отец был активист, но в партии он не был.
По матушке дед был коренной рыбак, как и все его поколения. Он меня с детства приучил рыбачить, на какую рыбу, когда сезон, какой инструмент как делать. Я никогда ни блесны, ни секушки не покупал. Если только крючки покупал. Удилище вересовое вырежешь, склеишь с двух - навечно. Сетку любую могу связать. Начиналось все с ремонта,- вот дед придёт с озера, высушит сети, ну и давай ремонтировать. Клещи в руки и пошел — «Давай, давай, у тебя глаза острые. Давай, Петька, давай». Дед ездил зимой с лубиками. Каждый день на озере. Рыбу хорошо ловили. Это потомственные рыбаки были. У него было 9 детей, 11 человек семья, на рыбе, в основном, жили. Шлыпкины, их было 2 брата, и они зимой скупали рыбу. Рыбак наловит, а куда он повезет. А у них были свои каналы сбыта, конечно, они наживались хорошо. Но и рыбаку хорошо, сразу на место приехал, утром продал, а вечером у него опять уже в амбаре рыба мороженая лежит. Летом было, конечно, труднее. Бури, а всё ведь на веслах. Потом уже только в конце 30-х стали появляться моторчики, маленькие дизеля, 2-х цилиндровые. Это уже стало большое облегчение. Их давали в кредит, рыбаки сразу бросились брать, потому что надоело на веслах ходить. Они не так дорогие были, при хорошей ловле быстро окупались. Моторы ходили и на солярке, и на керосине, довольно экономичные были. У нас самое ближнее хорошее место называлось «рожки». Это за деревню, за порог еще 2 километра начинался нижний рог. Потом средний рог шел от Смольницы на Козлов Берег, а еще один от Ремника шел на Доможирку на тот русский берег. Дуги — это каменные гряды, назывались «рожки» почему-то. 12 километров туда на веслах тяжело было ходить. Летом по 4 мужика на веслах и паруса. Там рыба была совсем другой сорт. Если попал на рыбу, то и наловил больше. Потому что туда редко кто добирался, а все ловили здесь, где поближе. Бывало 150 лодок выходило только из Васкнарвы рыбу ловить. А еще со Скамьи и Кукинские ходили тоже...
Школа, детство
Школа была деревянная, хорошая, компактная такая, уютная. В 1936 я пошел в школу, директор школы был Эдерма Карл Иванович. Жена Эдерма тоже была учительница. Еще Николай Сякки был. По русскому была из бывших эмигрантов из России Юдина Клавдия Александровна. Потом поляк Малевский, этот по пению, музыке преподавал. Была Пясуке (возможно имеется в виду Клеметс), она eesti keel преподавала, молоденькая была учительница. Школа была 2-этажная. Учеников порядка 100 человек было в школе, если не больше. По 2 класса в комнате с утра и после обеда также было. Только в 1-ом классе мы еще учились отдельно, а потом после нас стало поменьше, и 1-ый и 2-ой класс объединили. Собственно программа была там одна и та же. Школа была 6-классная, когда я учился. А в 1941-м стала уже 7-летняя. Вот моя сестра закончила 7 классов, а я в Сыренце успел закончить 5 классов. В 1940-м году туда приехали другие учителя, а которые до этого были эстонцы, их вон...
Зимой я любил подлёдную ловлю. Ночами, когда налим пойдет. Сколько времени не хожу, а ночью всё сниться... Сейчас совсем другие условия. Крючки делали сами, лески из конского хвоста плели. Несколько скручиваешь, потом связываешь 10 звеньев, считай 12 метров. В среднем глубина озера была 8-10 м. На эстонских буях там 12 м- там было глубоко. И смотря какой год, если тепло, так налим попозднее идет, а когда мороз, то быстро разбегается и икру сбросит. На дыраву ловили, надо к ней было пару чекушек привязать. На дыраву идет налим- не пройдет мимо, если хорошая дырава...
После Афанасьева дня в феврале налим уже идет обратно из реки в озеро. Все налима колют острогой. Плывут, а тут налим навстречу по мелководью. Он уже ослаб и идет не по течению по фарватеру, а по травкам. Его днем кололи. В 30-х годах можно было иди с острогой, только чтоб были медные зубья. Медные зубья, это чтобы не заразить щуку, если ранишь. Ходи, коли, и если заколешь, щук было как дров. Почему налива сейчас нельзя на дыраву ловить — заразить можно.
В детстве, когда утром встанешь, первое дело было в воду, в речку, это летом в 6 часов. Отец мне подарил на 8 лет лодку от Башмановых из Дюка. Они щук кололи, и у них был факел смольняк пристроен на носу, вот нос и сгорел. А так лодочка хорошая была. Быстренько нашли мастеров плотников и поправили. Она сгорела во время войны. Была на берегу, русские, когда уходили - взрывали и расстреливали, чтобы немцам не досталось. А у нас стояла новая баня, её тоже уничтожили. Хорошая лодочка была, лёгонькая, как она мне осталась в памяти. Я тогда быстренько лодку на воду, перемёты ставил - мне больше ничего и не надо. Настолько я любил по реке плавать. Когда праздник, то церковный звон по воде как раздается из Васкнарвы, или из Скамьи, или Ям. Какое торжество чувствуется, когда звонят в церкви...
Ни мать, ни отец не были особенно приверженцами церкви. А отец особенно. А мне, ну раз не гонят, то и не надо. В детстве отстоять молебен или какую-то службу в церкви не каждый может. А вот в Пасху нас детей гоняли. Самое мучительное было ночью ждать, когда Христос Воскрес пропоют. Мы были детский церковный хор со школы. Малевский был у нас преподаватель музыки, а регентом был отец Молчанова Сергея. Нас тогда отбирали. Малевский в школе подбирал по голосам и передавал туда — берите. По 40 детей в хоре пело. Как красиво пели! Это взрослые там поют кто как, а дети ведь стараются, чтобы не выгнали. Я тоже ходил, пел молитвы всякие...
На крестный ход в Пюхтицы тоже гоняли в обязательном порядке - от этого никуда. Ходили по пыльной дороге с этим крестным ходом. Таскали нас туда, в этой пылище 22 км до Пюхтиц. По пыли дойдешь до Агусалу, там ночлег, потом на другой день на Куремяэ. Часов в 10 выходили, сумочку с питанием с собой. Народ был, в основном, из Васкнарвы, ямские не очень-то примыкали, а в Агусалу что там было за население. Остальные не ходили Крестным ходом, они на своих лошадях приезжали и уезжали, а мы, когда приходили в Куремяэ, там еще 2 ночи ночевали. В Куремяэ на сеновале ночевали. У них там скотные дворы были большие. Я раза три, наверное, ходил. После крестного хода, обязательно было купание в холодном ключике. Вода холодная ключевая, а что там святого было, я не знаю. Искупаешься и потом на сеновал спать, под сено зароешься....
Деревня
В деревне раньше больницы не было, а приемный пункт был. Аптека была - это был Сась Бокк. Алекс Бокк - немец. Генка у него сын был, он постарше меня. В 1939 году фюрер их призвал на родину. Аптека была, как дорога от церкви опускалась и потом она так шла. Там стоял большой кирпичный дом, и там была аптека. Пониже был Терентьева магазин. Напротив жил мясник. Он сам всё делал, готовил мясные продукты, это была мясная лавка. Старший брат закупал, а младший на продажу готовил. Деловые ребята были. Народу много было, ведь гарнизон стоял, были офицеры и пограничники. Так что товар расходился. Кооперативная лавка была чуть пониже, где аптека была. На этой стороне был Терентьева магазин и аптечный, а на той стороне был мясной. Потом был у Гуняшина Николая Ивановича, как русские пришли в 1940 году, так сразу за своим двором его и расстреляли. Не знаю, что он сделал им плохого. Там мелочная торговля была, потом была казёнка, булочник. Хлеб, булочки каждый день были свежие, и у него лицензия была, и он торговал спиртом, водкой. Цветикова был магазин, но он, когда я еще был маленький, закрылся, что-то там у него случилось. Так что лавчонок было полно. Пароходишко «Заря» всегда с грузом приходил. А тут на лошадях с пристани вози хоть до утра. А вот в порогах ей было тяжело проходить с грузом, тогда пассажиров высаживали, они шли с Омута до Ольгиного Креста, даже выше до Скарятины. А что делать, «Заря» слабенькая была, работала на дровах. Потом всё-таки она старушка была.
В 1940 году Абрамова Павла и Гуняшина отвели туда за огороды, где заводы были и там расстреляли. Двоих еще в гражданскую расстреляли, но это около кладбища двух комиссаров. Кругловы их фамилия, то ли два брата, то ли дядя с племянником.
Нас бабки называли Мельниковы, говорили, что прадед был похож на мельника. И на участке лежали от ветряной мельницы жернова. Мельница когда-то сгорела, а жернова остались.
Около Пермискюла (Верхнее село) там хранилась щебенка мелкой фракции, которую брали со дна реки. Там были целые горы этой щебенки на берегу. Потом стали дорогу строить на Куремяэ, быстро они делали. Приехало несколько грузовых машин. Сначала по песку никак не могли проехать. Машины хорошие были — грузовики. Вот они оттуда шли, брали щебенку и начинали с Верхнего села. Возили с 2-х сторон, чтобы она сходилась. Быстро так они этот кусок сделали, так она 70 лет дорога и простояла потом недоделанная...
Самый расцвет Васкнарвы — это когда начался ремонт реки. Стали строиться молы, дорогу стали строить. А когда уже автобусы пошли из Йыхви, из Нарвы был фирма Паап, он был владелец, «Паапи буссилиинид». Ходил автобус один раз в день с утра. Это если кому надо было ехать до Куремяэ, а если до Нарвы, то чего он поедет, лучше на пароход сесть. До Нарвы-то быстро пароход ходил. Но это только когда навигация была...
Переезд через реку был около Абрамова. Река зимой стояла, дрова возили, сено через реку. Если озеро открыто - река стоит, как озеро закрылось, и река открылась. Вот такая система. В проходе за Капиной баней всегда собиралась шпана, чтобы драться со скамейскими. Сначала дети подзадоривали, за тем пойдут мужики. Сначала перекидывались словами, а потом сходились на середину реки. Дрались крепко мужики и с палками, цепями ходили. Конечно, скамейским было трудно воевать с Васкнарвой, сколько у них домов было и сколько у нас. Особенно в это зимнюю ярмарку было. Они же приходили к нам. Выпьют лишнее, слово за слово и началось...
Нас за крепость звали «шведами». Ямские были «бирули», но с ними драки не было. Бирули — это растение в болотах растет в Ямской струге. Говорили бирули, вот им не нравилось...
Пшеничников работал в школе, и у него была квартирка в школе, в 2-х комнатах и больше ничего не было. Его выгнали при эстонской власти в ссылку. Павел Григорьевич и Феланида Васильевна, я их хорошо помню. А выгнали их, потому что их сын Борис хотел эстонскую власть убрать. Забрали их, и они сидели до самого прихода советской власти. А отец был в Тарту сослан. Борис из тюрьмы вышел сразу и в Маховом доме поселился. Жена у него была врач и он сам врач, они жили в этом доме, принимали там больных...
В Сыренце было два Народных дома. «Баян» - он стоял, когда спускаться от церкви в деревню метров 400, наверное, почти как от поворота. Потом была пожарка, там все мероприятия проводились. Было депо и там большой зал, там танцы проходили. В «Баяне» надо было что-то платить, а в пожарке, кто член или у тебя брат пожарный, тогда бесплатно. И там такие гуляния шли, это как раз за крепостью. Рацевич был такой- приезжал из Нарвы, показывал всё туманные картинки (типа как слайды), народу интересно же. Я вот, например, в Нарве, в Тарту был, в кино ходил, а другие дальше Васкнарвы и не выезжали. Так что мне-то это не было в диковинку. В Тарту я был, это когда в 1938 году отец и дядя Павел Поляков были на зимовке. Я, Гуняшин Ванюшка, Люба Полякова ходили там в кино. Туманные картинки это тоже показывали в пожарке. А в «Баяне» там были или хорошие спектакли, или танцы на большой праздник. А тут вроде бы второго сорта. Молодежи было много, весело жить было...
Ильин день по 3 дня отмечали. А 19 декабря Николин день, бабушка Моченова из Ям, значит, там его 3 дня гуляли. В Васкнарве праздник - здесь ямские 3 дня. А родни-то сколько по матушке - у меня было 5 сестёр и 3 брата. Это только родных по матери, а двоюродных там полдеревни. Как в Ильин день идёт толпа, Бог ты мой. И всем хватало. Весело было, есть что вспомнить, теперь, конечно, заглохло...
Старики по 70, 80 лет собирались: «Помнишь, как на японской воевали!». Что тогда было помнили всё, а что вчера или что с утра было - нет. Фёдор Михайлович Трелин был на японской, Иван Артемьевич Капин, Федор Матвеевич Соколов. Вот они соберутся, выпьют и у них японская война как по календарю вся расписана. Всё помнили...
Пожар 1939 года
Наш дом был пониже крепости на речной стороне. Если сейчас, то это второй грунт, а раньше был 6-ой дом от крепости. Когда случился пожар в 1939-м, то сгорело около 60 домов. Наш дом не пострадал, был северный ветер, и он погнал огонь от нас. Дом Рассадкина раньше был ниже крепости. Они дом построили, печку сложили, надо было дым пустить. Подвыпили и дым пустили – считай, одна треть деревни сгорела. С Нарвы пожарные машины приехали, а что они могли сделать. Горело здорово! Катера тушили, но там только до церкви хватало.
Было у нас два кожевенных заводишка. Небольшие такие заводишки, Махова и Гуняшина. Они были метров 300 от деревни, и они сгорели. Дул северный ветер, так немножко от скамейской стороны. Поленья горящие летели - просто страшно! Лето, суш, а тяга хорошая.
Который новый построенный дом он сгорел и с собой всё унес. Где сейчас погранзастава, раньше была почта в Абрамовском доме. Сгорела, и не успели ничего вынести - всё сгорело. Потом всё горело до самых Абрамовых. Огонь пошел за Ячмулиных с другой стороны, туда пошло до Абрамовых, до Екатерины Павловны. Там каменные кирпичные дома были и там крыши металлические, железные. И тогда сразу умно сделали, что стали крыши поливать. Если бы не поливали, и там сгорело бы. А потом так притихло, стихло. Долго горело, часа наверное в 2 дня началось, северный ветер он обычно кончается к вечеру, тогда и стало стихать. Пожар был страшный! Много народу осталось без крова. Уехали, кто в Нарву, кто в Тарту, кто в Таллин, мало кто стал отстраиваться снова. Около 60 домов тогда сгорело.
Война
Никакой внезапности не было, все знали, что будет война и где, и как будут наступать. Куда бежать - всё это было предусмотрено. Только никто это не открывал, чтобы не было паники. Дисциплину держали карательными мерами...
Вдоль озера около Васкнарвы была лесная, так называемая защитная полоса, там километра два было запрещено лес трогать. Перед приходом немцев там пилили такие надолбы, сосны валили, если пойдут танки. Потом погнали всех во Втрою пилить лес. Я ходил еще мальчишкой, и там строили огневые точки, так, чтобы Красная армия будет обороняться, если немцы пойдут из Васнарвы. А немцы пришли в Скамью, а там блиндажи с удобствами, они и заняли...
Напротив крепости был понтонный мост. Он был на правую сторону втройской речонки, где раньше судоремонтные мастерские были. Вот как раз туда выходил понтонный мост. Понтонов навезли, быстро поставили. Русские солдаты по мосту переправлялись, они там 3 дня грохотали, бежали. Страшно было...
В Скамью немцы пришли 18 июля 1941 года, еще месяц с начала войны не прошел. Граница еще не была открыта полностью. Сразу за Куричками была застава, и там кино гоняли. Я помню, мы туда ходили, кино смотрели. В час ночи пришли оттуда, переехали домой на лодке. А утром в 6 часов какой-то немецкий батальон на мотоциклах приехал в Скамью. Тогда там ни одного солдата русского не было. Колька - мой двоюродный брат, он 1927 года рождения был. Его послали туда - «Иди, посмотри, что в Скамье». Он пошел через понтонный мост, в него даже никто не стрелял. А через реку Втрою был перекинут такой с поручнями мостик. Он пошел, по Скамье походил, посмотрел. Немцев нет, и только он обратно пошел, его из Скамьи стали обстреливать немцы. Он по этим лодкам, понтонам приполз обратно. Ему потом медаль дали за это дело. Один солдат воспоминания писал, я читал в газете, но он не знал точно фамилию и написал Уткин. А его фамилия - Заутин. Я ему туда написал - конечно, все правильно, только он был фамилия Заутин, живет он сейчас на Донбассе. Вот тогда ему медаль какую-то дали. А за то, что я написал, мне на бутылку коньяка гонорар дали...
Немцы сразу Васкнарву с 3-х сторон зажгли - сверху, снизу и в середине. Немцы ходили по Скамье мы слышали - утро, лето, тепло, купаться пошли, а тут по нам стрелять - давайте бегите...
Скот тогда спасся тем, что всё стадо ушло на выпас, так бы и стадо сгорело там же. А скота-то было много, деревня большущая была. И редко у кого в деревне не было коровки своей...
Нам тогда сказали - давайте бежать. По лесу поближе к кладбищу, потом в Смольницу. 19 июля мы из Васкнарвы ушли. 3 дня в Смольницах жили, думали, что там не будут больше стрелять. Смольница она была за горками, но они стреляли, хотя и не попадали. Потом на 2х лошадях двинулись дальше. Нас 5 семей ехало, дети маленькие, старики, больные на повозке, а остальные пешком. У нас тогда своя лошадь была. Мы с сестрой шли, она на 3 года меня постарше, ей 12 лет было, и мы топали. А там были 4-х, 3х-летние - их на телеги посадили и нужно было везти. Со Смольниц пошли на Ямы, на Агусалу, потом на Куремяэ и до Йыхви, а уже с Йыхви до Нарвы. Семей 5 уехали на своих лошадях. Другие из деревни кто в Муствеэ уехал, кто в Ийсаку, там же боев не было никаких.
Когда мы уходили, никаких солдат не было, и впервые, где мы встретили их, это за Йыхви, где-то под Синимяэ. Там они были как-то вперемешку с истребительными батальонами. Что они там делали? Оборону держали или что? Но мы проехали свободно до Нарвы. На Таллинском шоссе в доме 49 в Нарве, по-моему, была немецкая гимназия, вот мы там и остановились. Потому что нужно было какое-то разрешение, чтобы из Нарвы выехать. Слева был аэродром, а справа железная дорога, и вот нас каждый день эти немцы бомбили. А на дороге были трубы по Таллинскому шоссе, как раз напротив этой гимназии, и вся шпана, раз туда в эти трубы - там не убьют. Маленькие, а всё соображали. Вот там были бомбежки! То аэродром бомбят, то вот эту железную дорогу — самое страшное было.
Из Нарвы двинулись на Кингисепп. и потом на Лугу. За Лугой было большое село Заринское. Вот там собрались, кажется, латыши, я не знаю, кто они были точно. Вроде как перевалочный пункт был. Нас загнали в сенной сарай, человек 200. И вот тогда немцы налёт сделали, не одного умного человека не нашлось сказать- разбегайтесь, ведь если сюда попадет - это сколько же мяса будет. Ворота закрыли и ждали судьбу свою, а как притихло, мы на двух лошадях и пошли на дальше Красное село. Лугу перешли через мост, а навстречу с Гатчины бегут люди, и говорят, что там немцы. Из Ленинграда пешком шли ополченцы, окопы копать. А там придурки подумали, что немцы уже от Ленинграда наступают. А может там десант выкинули - «Куда вы, там немцы!». Они где может и выбросили пару десятков-то. Такая паника была, неразбериха. Пошли по Ижорам, по Луге. Кто на лошади, кто пешочком. Только в Красном Селе на шоссе выехали, а то всё по просёлкам, по пролескам.
И тогда вот как раз по Луге был Лужский рубеж, все собрано было, ох, сколько там было народу. Армии регулярной там не было. Латышский и эстонский истребительные батальоны против такой махины как немцы, будем говорить,. Много латышей было и все на велосипедах. Но они там держали, как могли. Это были тяжелые времена...
В Ленинграде мы пробыли несколько дней. У папы там был знакомый с судна еще с дореволюционных времен. Ребят своих встретил и они ему сказали - беги ты отсюда, зачем ты сюда приперся. И мы 28 августа отправились, а где-то через пару дней уже блокаду закрыли.
Нас погрузили в эшелоны и мы поехали в Сибирь. А лошадь в Ленинграде осталась, мы её там сдали. Но её, конечно, там скушали. Вот так мы и попали в Сибирь. Мы уехали в предпоследнем поезде, уже ехали до самого Вологды, это станция за Тихвином. Нигде ни каких ж/д фонарей, всё бомбили, обстреливали, уже замыкалось кольцо вокруг Ленинграда. Тихвинский фронт уже тоже был закрыт. Но мы Тихвин проскочили. Потом блокадникам рассказывали, что немцы быстренько так сделали, что никто не мог бежать до тех пор, пока Ладога не замерзла.
В Сибири мы недолго были, потому что отца взяли в трудовую армию. Он был нестроевой. И отправили почему-то на Урал. А Урал это не Сибирь, там камни и лес. В Сибири хоть хлеб был, продукты. Мы порешили, что погибать так всем вместе, и отца не бросим. Мы переехали в Свердловскую обл. в гор. Станица, красивый провинциальный городишко. Но во время войны туда народу понаехало, и, конечно, испохабили городок, сильно перенаселенный был. В этом городе был большущий спирткомбинат им. Микояна, он снабжал всю армию. Там много людей работало с Украины, у них на Украине было много спиртзаводов сахарных и технология примерно одна и та же.
С мамой пошли навестить двоюродного брата в Эстонском стрелковом корпусе. Это перед тем, как их отправили на фронт. Они были в Порошинских лагерях, это от Камышлова несколько километров. Большие лагеря и огорожены проволокой. Сидели там как раз все наши деревенские, еще были ямские тоже пара мужиков. Латыши отдельно, эстонцы отдельно. Почему-то васкнарвские сидели метров 20 от ворот, от проходной. Их вторая землянка была от забора. Мы с мамой идем, ну что мы могли взять с собой? Самосад там сажали, отец ведь крепко курил. Я его рубил и тогда мешочек самосада принесли курящим. Только через ворота нас пропустили, А двоюродный брат, он в комсомоле был кем то, знал, что мы приедем, и пропуск нам выписали туда. Идем, и какой-то мужичок из Васкнарвских кричит: «Земляки, заходите в гости!». У нас чемодан, сумочка какая-то, у мамы мешочек. Табак, хлеб, по-моему, и еще чего-то. На Урале голодуха была, не дай Бог, не хочется вспоминать. Мама: «Всё бы у тебя такие земляки были». Как они услышали голос! Безо всякой команды вскочили, бегут: «Вера Ивановна, Вера Ивановна!» И тут Боже такая встреча была! Не забуду никогда. Мы там пробыли два дня и потом на фронт их проводили. Там большой парад был, такое торжество, Ворошилов приезжал.
Из Васкнарвы воевало больше 80 мужиков, это только с этой русской стороны, а еще немцы брали. Под Синимяэ сколько наших ребят 1924-25 годов рождения полегло, человек 15, наверное. Вот Райбушкин Вася погиб, он 1925-го года рождения, Капин Иван Иванович, Абрамов Миша, Борис Казаров погибли. Их как взяли немцы и всех на Синимяэ кинули, там они и погибли. У нас больше 100 мужиков всего на фронте погибло. Самый цвет мужики-то были, ходили на веслах, плечи о-го!, богатыри. Народ же мирный, им бы работать, веселить...
Всех кто с деревни был, мы тогда с мамой видели, они все стояли, прощались, плакали — уходим на фронт: «Вера Ивановна, может, больше и не увидимся». И правда, половина почти полегла. А после войны как встретимся: «Вера, а помнишь как в Камышлове, в Порошевских лагерях встречались?» Вот память как люди держат. А что солдату надо, тоже никакой родни не было. Чужие люди, они тоже чужие люди, а тут встретились. Вот такие встречи!..
А так не все хотели на фронт. Мой двоюродный брат не хотел в армию, упирался, тогда его в Архангельск в лагерь, а он уже эстонскую армию отслужил. А что там творилось в Архангельске — голодуха. Их брали в вагон и поехали, под замок и до конечной — Архангельск. Ничего никому не говорили. Архангельск — незамерзающий порт, все грузы там шли. Вот они там вкалывали. Потом их в корпус забрали, фильтрацию прошли. Правда, он войну прошел, от фронта ему беды большой не было. Он при каком-то штабе был комсомольским руководителем.
В 1944-м году 5 ноября мы выехали из Станицы и приехали в Свердловск, там сборный пункт. Мы там жили целый месяц, пока сформировались эшелоны. Там было около 90 вагонов, долго нас формировали в Свердловске. И где-то 18 или 20 декабря, в этих числах мы выехали домой. Как раз на новый 1945 год в Нарву въехали. В Нарве говорят, была одна глухонемая да сторож церковный, и кто-то по железнодорожным путям с фонарем бегал. Такая страшная была картина. Сестра с родственниками, с дядей - братом матери уехала в Таллин, ей уже было 18 лет. А нас повезли в Кивийыли, там были лагерные бараки, в карантин. Проверяли, просевали, кто откуда, что да как. Оттуда потом двинулись в Васкнарву. Зимой было дело. Дошли до Смольницы, там мамина сестра жила. Тоже в бегах, как говориться. Пожили, а весной уже пошли в Васкнарву, нам уже разрешили. Потому что когда фронт прошёл, там минных полей было много. Тогда прошли там сапёры и уже стали разрешать жить. Страшная картина была. Ни одного домика в деревне не было. Церковь стояла сожженной. Колокольня, купола - все сгорели, и ограда там была разбита реактивными снарядами. И кирпичный дом был там, где сейчас кордон, там была почта до войны. От крепости осталась одна четверть, как обрубленная стала. Её немцы бурили, взрывали и дорогу на Смольницы строили. Там какой-то штрафной батальон был во время войны.
Пошли мы собирать, где бревнышко, где дощечку. Сколотили такой бункерочек под крышей. Государство ничем не помогало. Потом уже на зиму отец должность получил в горисполкоме. Отправились туда и там жили года полтора. Потом какую-то старую постройку купили. Собрали домишко в Васкнарве на старом грунте, где и до войны был.
Когда в Ленинграде у нас лошадь взяли, то там справку дали. Отец пошёл и предъявил, и нам дали корову вместо лошади. Конечно, на Урале там голодновато было. А дома тут рыба каждый день. Земля есть, картошка растёт. И хлеба можно было купить. В Олешницу поедут, там мельница была. Хоть тоннами покупай, были бы деньги. Так что голода не было здесь никакого. А на Урале тяжело было...
По церкви из Скамьи в 1944 году шпарили реактивными ракетами, Катюшами. Здесь же за деревней негде было спрятаться. А кладбище в лесочке. Войска немецкие были на кладбище, там такой откос. Кладбище на высоком месте, на ту сторону деревня. Немцы жили в бункерах на кладбище и за кладбищем. Остались ямы — это немецкие, это всё были бункера. Когда вернулись, не было ничего, тогда разобрали доски, ведь нужно было обустраиваться. Еще на «высокой горе» это сюда к выезду, 2 км от деревни, было сухое место и много бункеров - линия обороны ...
Page updated
Google Sites
Report abuse