Ямы (Яма), часть 3

У меня папа и мама, конечно, были. И сёстры, и братья, и бабушки, и дедушки, и прабабушки были. Папу звали Иван Харитонович Вересов (1889 гр.), а маму – Мария Никитична (1893 гр.), она была тоже с Ям, её девичья фамилия Фошина.

Отец воевал (в Первую Мировую войну). Почему я знаю, потому что он говорил: «Ну, мы и бежали!». Рассказывал, как бежали, а куда — наверное, домой, не знаю. Это я слышала от него. А потом он начитался книг, и помогал сельским жителям в отношении- вот скот болеет, и он ходил и помогал. И был спрос на него. И потом уже позже мама стала тоже этим вопросом заниматься. И она тоже, когда приходили-это я слышала своими ушами: «Мария, посмотри, что там». Она тоже давала советы. А это всё я слышала.

Папа земледелием занимался, у нас же большой хутор был. Сначала он был разрозненный на кусочки, а когда прошла земельная реформа, это всё объединили и ему выдали хутор 44 гектара. Это в Гефсимании хутор. Такой просто участок, а его надо было разделывать. Пахотной земли не было, он всё сам на лошади возделывал, очень много пахоты сделал. Так что хватало посеять, и овощей посадить. Мы вначале жили в деревне, а когда нам выделили хутор, и семья уже стала такая, кому-то в школу нужно, кому-то надо дома быть. Так они с мамой посоветовались, и поехали жить на хутор, что там всё на месте. Как же тут 3 километра туда на хутор ездить за каждой мелочью — это невозможно. Ну, решили, так и сделали – переехали. Поставил дом и всё-всё. А до этого только-только построили в деревне новый дом, может быть он год был, совсем мало послужил. Надо было всё это разорить, привезти и там построить заново. В деревне наш дом был за часовней, почти напротив церкви. Мы, а потом часовня.

Когда была земельная реформа, стали все эти кусочки объединять и один большой кусок сделали. Нам выделили хутор и конечно на хутор далеко ездить 3 км, и вот родители мои, видимо, посоветовались. Это отец был такой заводной и с мамой решили переехать. Ведь только построили новый дом, еще, наверное, строительный запах был — всё полетело. Остался участок, как там перешел к Грабовым дяде Лёше. И потом на этот участок поселилась Вера, которая пела в хоре ...

Две лошади у нас было. Одна была женского рода, она принесла жеребеночка, стало две. Этого жеребёночка продали, завели еще второго. Но это была лошадь! Одна такая в деревне. Какая-то другая порода. Красивая лошадь была. Зорькой звали ...

Мы переехали в Гефсиманию, и только что первый год. И мама попросила меня дрожжей принести, магазин-то в деревне. Я всегда была на посылки легка. Ну, и вот отправилась, всё выполнила, иду домой. Ручей -и оказывается до меня там у моего отца лошадь ехала и провалилась, а я этого не видела и шла. И вот вся туда. Я не знаю, сколько я была в воде, не могу сказать, но знаю, что у меня пальто было открытое, как крылья. И вот я плавала и доплыла до берега. Доплыла, вылезла и побежала домой. Всё время ревела, плакала. А мы тогда переезжали, дома у нас не было, мы жили у монашек. Они нам разрешили в двух комнатах жить, и кухня там была, так отдельно очень удобно. И я домой. И мама говорит: «Почему ты бежала, ты бы пошла к соседям». Как я с речки вышла, напротив через дорогу соседний дом, тоже жили на хуторе Анушев Михаил. А разница эта будет километр. Не сообразила к ним идти, бежала домой, плакала. Было холодно, надо домой быстрее и всё. А это мокрое, куда ж я. Потом я очень долго болела. Температура была. Но потом всё обошлось. Было мне на всю жизнь осложнение, почки были не в порядке – это вот с этого купания ...

Сестру звали Антонина (1919 гр.) — это вторая по счету. Первая Анна (1915 гр.), потом она, а потом уже я. А потом два мальчика Николай (1924 гр.) и Иван (1926 гр.). Потом опять три девочки — Раиса (1928 гр.), Галина (1930 гр.) и КлавдИя (1932 гр.). Были и больше семьи, мы такие не выдающиеся, небольшие по тем временам. Были такие по 16 детей, я знаю эти семьи, они тоже в Ямах жили. Это Воронковы – у них большая семья. Потом Черновы – последние на выход туда к Нарове, тоже огромная семья ...

Деревня была неплохая. Была густонаселённая, весело было, детей было много. Школы было две. Сначала старая школа была там, где сейчас магазин. Как ехать в Агусалу, на выезде она была на правой стороне. А новая почти около кладбища, не почти, а рядом. Новая школа была большая, добротная. По тем временам, по сравнению с другим жилищем, она была очень такая выдающая – двухэтажная, 4 входа. Учителя жили в школе, у них у всех была своя квартира и на 1-ом этаже, и на 2-ом. Потом еще в этой школе был интернат. Дети, которые отдаленно от Ям, с Агусалу или с Кароль, они там могли жить. Им там было такое жилье — интернат. Когда учились, там жили, а летом — домой, и на выходные — домой.

Я начинала учиться в старой школе, а потом меня тоже сюда перевели, как и всех. Помню учительницу Елизавету Ивановну (Ершова Елизавета Николаевна), она всю жизнь в нашей деревне и прожила. Она сама нарвская, а в Нарве имела три своих дома. А жила у нас в школе. Хорошая учительница была, умела так и с родителями, и с учениками — ничего не скажешь. Учителя тоже были, но они были временные. Потом был эстонец один, тоже временный, только на сезон, а потом они уезжали. А она была постоянной, как коренная жительница. До Елизаветы Ивановны был такой учитель, он сам был регентом в церкви, и учителем. Это самое моё начало учёбы. Он ударил мою сестру (Антонину) по руке линейкой. И сыр-бор разгорелся, мои родители, наверное, что-то там высказывали — я точно не знаю. Я настолько мала была еще, но слышала и помню. И знаю, что сестру мою ни за что. Он был такой агрессивный, вспыльчивый (возможно это был или Цветиков И. М., или Пярн М. И.).

В школу я сначала ходила в Ямах, в эту старую школу. Я помню, как был один маленький класс, парта так стояла, и я здесь сидела. И вот Михаил Иванович, который ударил сестру, он еще преподавал. Мы его так боялись. А потом отстроили новую школу, и эту отдали под клуб. Мы стали ходить в новую, и туда я тоже ходила. Ходила я до 7-го класса. А потом моя учительница, которая была Анна Васильевна (Заутина). Я не помню, было ли раньше раздельное по предметам или есть учитель, вот она и преподаёт, наверное, всё в подряд. Были учителя и незнакомые, я не знаю, как назвать, они были из России, а почему-то жить им приходилось в Эстонии. И таких у нас было четверо человек. И один учитель тоже был в этом числе – Михаил Иванович (Пярн), по-моему, и он тоже учил нас там. Учителя были неплохие. Анна Васильевна моя учительница, она была с Усть-Наровы (она была родом с Усть-Жердянки). Она кончала Тартуский университет, образованная дама. И муж её там же учился, он сам был Васкнарвский. Они поженились, и вот она приехала сюда по назначению, наверное. И она взяла меня к себе, как помощницу, у неё была девочка Ира (1935 гр.). Смеюсь, потому что помощница-то очень мала была, какая помощь? Но всё делала, ребёнка на бок посажу и всё делала. А её муж, был пароход «Заря», он от Васкнарвы до Нарвы ходил летом. И он там работал. А она здесь всё время. Она очень хорошая была, заботливая, понимающая. Она, как мать нам была. Нас такая куча, везде такими крупными семьями и в каждой семье свои порядки, свои привычки, а она вот умела как-то всё это поставить на своё место. Она неплохая была. Я была у неё до таких пор, пока не решила ехать в Таллин. Не помню, какой это год был, когда я поехала. Она не пускала меня. Мы с ней летом, когда она не учит, отдыхали в Нарва-Йыэсуу. Она снимала там себе комнату, и мы там лето проводили. И я года четыре с ней ездила. В Усть-Нарву ездили на пароходе. Мы шли в Ямах туда на Нарову. Пароход с Васкнарвы идёт, нас забирает и дальше. Там есть Ямская река, которая выходит туда в Нарову. Пароход шёл и везде останавливался. Может быть сегодня не в этой деревне, а завтра в другой, но всё время люди идут и едут ...

Я же там выросла. И у меня там было такое место (в церкви) на правую сторону хор, налево там было такое помещение, площадь такая открытая, как терраса, а вот внизу две ступеньки — это вот занимали мы, и я там была. Часто ходили, нельзя не идти, было строго от родителей.

Отец Аркадий (Лебедев) был положительный, такой благородный. И дети у него были не плохие. Лёша был (1906 гр.), Коля был (1912 гр.) и Тоня (1904 гр.). Антонина была вторая, Людмила третья (1914 гр.), а Любовь (1903 гр.) — это значит первая. Баранов помогал отцу Аркадию, а потом Воронькова сын Николай, он уже ему прислуживал ...

Про 19-ый год (1919 год), наверное, что-то рассказывали, а мне было очень страшно, я не хотела это слышать. До болезни не хотела, так было страшно. Отцов брат дядя Лёша – он был там в России, и не приходил домой. Он был моряк на кораблях, там и женился, у него была своя семья. А один ребёнок старший — Тоня оставался у бабушки у нас в деревне. И вот он решил её забрать. Зимой на саночках приехал. И сразу же полиция пришла, искать его. А пришла потому, что зимой следы, вот эти следы и привели в наш дом. Тут и моего отца начали препирать и по всякому, там шуму много было. А дядя Лёша когда пришел, конечно, он не сидел, не ждал их, а прятался от них. А как спрячешься в доме? Он вышел на улицу, а там у мамы на заборе сохли половики, такие дорожки самотканые, и он вот там сидел. Мама говорит, что страшно было, вдруг ветер задувает, и это всё перевяртывает, и он сидит обнаженный. И говорит, что всё прошло благополучно. Походили, походили, ничего не нашли и ушли. И он потом через какое-то время моя бабушка, его мать упаковала эту девочку Тоню на саночки, и он ушел прямо с Васкнарвы на Псков пешком с ребёнком. И так добрался до Ленинграда, и так и жил в Ленинграде. А Тоня была на войне, после войны пришла к своим родителям. Ну, отца уже не было, конечно. Это брат отцов. Жена же у него ямская, но я её никогда не видела ... Бабушка при мне была живая, и я еще ей помогала, когда молотили хлеб, убирали. Была молотилка привезена в деревню или она была купленная — не знаю. Я сидела там наверху под крышей, там такая площадка, где подают снопы. А я режу, открываю их и подаю дальше туда. А там еще стоит человек, который пускает их в машину, растрясет это всё. У меня рука болела по страшному, целый день вот так. Бабушка была крутая-крутая. Ой, огонь! У мамы детей много. Вот я очень кричала маленькая. А какие врачи – никаких. Кричу и всё — закатываюсь. Бабушка решила, что надо к знахарке свести меня. И вот она по берегу, а в Ямах, как правило, там стояли бани и амбары. Это на речной стороне. Если даже жили на другой стороны, то всё равно. Это был такой, как бы городок, отстроенный банями. И вот бабушка решила меня лечить, почему я кричу, и понесла меня к знахарке берегом. И в какую-то баню закатилася, а там мужики моются. Такой позор! Выкатилася оттуда. Говорит: «Тьфу, никуда не пойду — пусть орёт!». Она такая крутая. И на этом всё лечение у неё кончилось. Кричала я, пока у меня не срослась ключица. У меня была повреждена ключица. И крик закончился, всё стал меньше, меньше и никакой бани мне не надо было.

Потом мы тоже безобразничали. В бане полы разбирали, из-за того, что весной половодье, воды много между банями. И вот мы бросаем этот пол, разбираем доски и катаемся на этих по этому вот каналу. Между банями за стенки держимся и едем дальше. И вот бабушка пришла разбираться. Пришла, что-то в руке у неё было, а я спряталася в лодке в нос. Присела и думала, что бабушка не заметит — это я так пряталася. Она мне хлыст по голове, я выскочила, убежала от неё. Она кричала: «Вот только приди домой, я с тобой разберусь!». Она маме очень много помогала. Мама довольна была, и она довольна была мамой. Мама говорила, что ей нельзя слова против сказать — будет тебе хуже. Мама знала, как надо с ней обращаться.

И впоследствии молотили хлеб, убирали, и она заболела. И в деревне кто-то сказал, что надо какую-то ванную сделать. Не понятно что. И в лоханке была горячая вода, и она опрокинула на себя. И обожглась, живот и ноги. И затемпературила, затемпературила и умерла. Бабушка Васса — это, которая нас воспитывала. Не дай Бог, страху нагонит. А когда суббота моются все в бане. И она не позволит нам по земле идти после бани – ноги запачкают, она чистоплотная была. И вот всех нас на руках с бани до дому несёт и то, что мы проказничали днём — это всё забыто, уже друзьями стали …

Где я была — там никто не был. У нас была баня, а рядом был амбар, а с той стороны лодки опрокидывали, когда они не нужны были. И вот я залезла наверх над этой баней на сарай. Нет не сарай — амбар. Залезла туда, а обратно как? На эту лодку упала — ничего не повредила. Я упала или сползла что-то там. Ведь крыша такая, я, наверно, не умела учитывать, что это всё так опасно. И прямо на эту лодку. Всё крыши крыли тростником. Тростник рос высокий такой. Его заготовляли, такие пучки связывали, и потом крыли крыши. Такие крыши были. А уже потом, когда мы приехали на хутор, уже драли дранку, и покрывали крыши, они уже вот такие были. Не было соломенных в деревне, ни одной соломенной крыши не было на дому. А на речке там еще были амбары, там можно было видеть ...

У нас была большая деревня. Я другой раз начну считать, сколько домов — ну, никак не сосчитать, нет. Я же всех их помню, вот вижу прямо сейчас ...

У мамы были братья, мои дядя Лёша Фошин (1881 гр.) и дядя Гриша. Дядя Гриша умер, как поженился, но у них была девочка Анна. Почему — не знаю, что за причина смерти. Знаю, что он умер и всё. У Алексея были 3 дочки — Клавдия, Анна и Настя. Фошин дом сохранился ...

Мамины родители — дедушка приходил прямо к нам в новый дом. Построили дом, и он приходил с деревни. И я помню, он любил нас- вот так поставит между ног, а борода белая такая длинная. И бороду эту пощупаем, а он нам что-то поёт или молчит. В сапогах, я помню, такой высокий мужчина был. А бабушка Анна она была небольшого роста, маленькая, худенькая такая. У них дом был в деревне за Грабовыми, не на речной стороне — на другой …

Я еще даже тогда в спектаклях участвовала, когда не было Народного дома. Играли в старой пожарке. В каждом спектакле участвовала, кого-нибудь да играла. Помню, я еще маленькая была, и там надо было спать ложиться. И на полу ничего не было. Я вот просто останавливалась, не могла, как я буду выполнять. Ничего – всё выполнила. И потом, я не буду себя хвалить, но ямские бабенки так говорили: «Если ты не будешь играть, мы не придём». Такая артистка была, куда там! И пела, и танцевала всё, и собиралась идти в артистки. Вся деревня ходила. А потом было такое, что в чём один раз только я не хотела участвовать. Тогда меня очень просили, и я согласилась. А может это был каприз такой — я не знаю, с чем это было связано, чтобы меня просили.

Аккордеонист у нас был очень хороший в деревне – Адуевский Михаил. Он играл на аккордеоне, у них вся семья играла. За Корсаковым был дом, и там были парни, тоже очень хорошо играли на аккордеоне, они всегда на вечерах играли. Память моя подводит меня!

На свадьбе была, и где не надо там я. В грязи танцевала, в деревне ведь грязно. А свадьба идёт – это была свадьба моей старшей сестры. И вот на лошади катались, так заведено было. Когда свадьба на второй день катаются на лошадях, и я тоже там была. И в церкви стояла рядом с сестрой по левую сторону. И в грязи танцевала, и стыдно и говорить. Гуляли у жениха …

Магазины были: Юдин, Гусев, потом Перчаткин. Они вот из России пришли, как говорили – белогвардейцы, так и называли. Перчаткин он занимал пост страховщика, страховки какие-то там. Гусевы не знаю чем, у них была лавка и кожевенный завод. У Юдина, у того не было никаких таких побочных, только магазин. Народный магазин — это был у Юдина. Всё продавали и селёдку, и масло, и сахар, и конфеты – большие и маленькие. А сахар какой был! Цветной, розовый, зелёный. Плитки такие большие, как сейчас телефон, вот такие плитки. Прелесть! Наверно, была и кооперативная лавка. Вот в этом Перчаткином доме. Была, потому что там собирались какие-то собрания, и продавца подбирали, был такой. Водку продавали еще как! Чего-чего, а водки хватало, по-моему. Там же занимались специальные люди, которые ходили в Васкнарву, а там в магазине скупали и привозили сюда. Самогоном не занимались. А про пиво я не слышала ...

У нас в деревне праздник Никола весенний и осенний. Михайлов день тоже был праздник, но не такой как Никола. В Михайлов не всегда часовню открывали. Отмечали замечательно «в каждой избушке были свои погремушки». Хорошо, дружно, особенно как я в детстве запомнила Пасху. Как называлось «горонок» или как, такая горка и яйца катали. И народу много-много. И я не знаю в каждом игра шла, но это я всё видела. Люди нарядные, у всех сапоги. И мы еще смотрели, у кого лучше. А лучше, если начищены, а были и не начищены, разные ...

Ольгины Горки — это за деревней, тяжело сказать в каком расстоянии, они и сейчас есть там. Там жёлтый-жёлтый песок. А почему Ольгины — не знаю. Я там выступала на этой Ольгиной горке. Праздник был школьный какой-то, и там стенка с песка. А когда выезжали на нас это сыпалось. Так нам было не дождаться, когда это кончиться наша игра ...

Драки может и были, но мы уже спали тогда. При нас, наверно, не было, я ничего такого не замечала. Хулиганства не было, а полиция появлялась. Такой высокий полицейский и форма такая вот у него была. Похаживал по деревне. А что он там узнавал — не знаю. Так вот мне мама сказала, что это он приехал из-за тебя ...

Волостной дом был напротив нас через дорогу, там была канцелярия. Они там снимали комнату, а писаря жили в Васкнарве, оттуда приезжали на лодке и вот здесь они работали ...

Бабушка у нас в городе работала в прислугах, а нам всегда оттудова привозила и одежду, она там собирала, или ей давали – я не знаю. И всё своему племяннику и нам. И игрушки оттуда поступали и резиновые, и такие простые были. А летом мы играли, найдем мёртвую птичку и начнем хоронить. И её там одеваем, и закапываем, как положено. И крест был. Много было интересного ... У нас в деревне не было, а в Васкнарве был фельдшер. Когда-то была фельдшер в Ямах, но я её не застала. Рядом с нами был дом, Рабушкины такие, и она вот там жила. А потом она переехала в Васкнарву и там фельдшерица называли её ... Как идти в Агусалу, там был лесничий. В лесу, глубокая-глубокая дорога в лес. А почему я вспомнила его? Мне было страшно туда ходить. Мама посылала туда. У нас жили землемеры, и масло надо было купить, а у них было масло. И вот я ходила туда, вот с такой душой …

Я не была с теми, кто через границу (уходил в Сов. Союз), я только слышала, что уходили и скрывались. Это было настолько засекречено, что никакая полиция их не хватала. Ведь они же, кто хотел, все там и остались. Был один контакт, нет, два контакта было. Здесь на выходе (из деревни) к кладбищу Шелеховы жили, и вот у них ушел тоже туда, а потом вернулся Иван. Он жил, как идти в Кароль — первая была пожарка, а второй дом их. Вороньковы были здесь на другой стороне.

Гефсимания – это там был такой маленький монастырь (до 1944 года там находилось подворье Пюхтицкого монастыря), была церковь, была богодельня. И там всё комнатная система была. Большой дом, он и сейчас еще стоит. И потом была трапеза большая, тоже большой дом, кухня большая, там столовая. Это третье здание. И еще четвертое здание было в саду у них. Они пчёл держали, а потом эти ульи в этот дом ставили. Скотный двор был, а за скотным двором был еще старый скотный двор. Хороший колодец был с журавлем. Вода очень хорошая, прекрасная, такой воды нигде не было. Приходили, и всем она нравилась, прозрачная и чистая. И мы от своего дома ходили к ним за водой. Не полностью, а чтобы на кухню воду. Мы ведь рядом жили. Я не знаю, сколько там метров, наверно, 500 было. Церковь у них была, неплохая, деревянная. Хорошая была, вся в убранстве, икон было много и стены не пустые — нет, всё было увешано, убрано. Монашки имели свой хор, сами там пели. Меня тоже приглашали, и я ходила. Служил там отец Аркадий. Он приходил и служил, но не часто. А большая служба у них была в Ильин день. Вот тогда крестный ход с Васкнарвы шел в Пюхтицы (крестный ход в Пюхтицы был перед Успеньем), и он у монашек останавливался, там было большое торжество. Молитвы пели, большая служба была. Народу! Весь крестный ход туда идет из Васкнарвы. А потом здесь останавливались, отдыхали, а потом в Агусалу идут. В Агусалу опять отдыхают, и тогда уже в Пюхтицы. Я тоже ходила, я везде успевала. Много народу было, много – стенами. И вот когда в Гефсимании служба идёт — много народу, и гости приглашенные и неприглашенные.

Старшая в Гефсимании была мать Параскева. Потом была Груша, она имела келью, она была монашка, но она всё время ездила в Таллин по сбору денег. Она материально обеспечивала этот монастырь – это была её обязанность. Слепая была – это тоже Груша. Я считаю, что она немножко видела. Как же она тогда вязала? Носки, непростая вязка, их не свяжешь без глаз. Мать Параскева после заведующей она была первой. Катя таллинская была, её считали юродивой. Она была с образованием, у неё высшее образование было, она в Тарту училась. А как она там оказалась, это еще до нас было. Мы приехали, она уже там была. Она ни с кем не контактировала. А когда придёшь к ней, разговариваешь, она тут же. У неё светлая голова была. Я когда замуж выходила, она еще была живая. Мама поехала в Пюхтицы, это был Успенов день. Она поехала, чтобы с Катей посоветоваться. Катя должна была сказать, выходить мне замуж или нет. Поехала, Катя объяснила маме всё: «Ты, Мария не расстраивайся, пусть она выходит, но учёбу не бросает». Так и сделали. Мама приехала оттуда с молебна, повеселела, всё ей было ясно, что делать. Наверное, камень отлёг. Шура слепая, она звонарка была. Там было крыльцо маленькое, как в церковь входить и по бокам были колокола. Вот она там звонила. Крепкая церковь. Еще каких времен я не знаю, но она крепкая была. Сейчас поселились там дачники, а до дачников снимали детям пионерский лагерь. И там всё было перестроено. Вот эта церковь была отдана под пионерский лагерь, но не долго, потому что комары не дают детям никакого отдыха. Там же невозможно, такая их туча. И они бросили, кто снимал эту дачу для детей, всё забросили, не стали вкладывать деньги.

Дом, где жили монахини, там 8 комнат было. Мать Параскева жила в другом корпусе, где кухня была, она там жила. Трапеза называется, она там и жила, у неё там была комната. И она руководила там всем. А Катя жила в богадельне, и в той комнате, где Катя жила, было 3 монахини. Старушки совсем такие, там они все уже были на износ. Старые, очень старые. Мать Зинаида была, вот в Катиной комнате по левую сторону, как зайдешь, потом две Паши было. Всего их было 15 монашек, две из них на кухне жили. Все они были добрые, хорошие. Работники были, плотники работали, они достраивали эту богадельню. С нашей деревни приходили. И как мы там были, они закончили всё строительство.

Монахини варили вино ягодное. Мать Параскева продавала по церквям для службы. Нам выделяла тоже. Очень хорошее вино из черники. Она умела делать (В Эстонии не было кагора — церковного вина, и там был центр по производству этого вина).

И вот я отправилась в Таллин. Такой специалист, кому я нужна – это же глупость. И родители отпустили. Ну, я искала себе место, конечно, где работать. Потому что наша бабушка всю жизнь работала по найму прислугой. И нам это нравилось, наверное, мы так решили и так понимали, как слышали. И вот и я туда же. Старшая сестра была с хитриночкой, наверное, потому-то старше нас. Она у Анны Васильевны, у учительницы полгода отработала и не стала. Мама ей говорила, что ты капризная, а в чужом месте, чужих людей надо уважать, такие лекции ей читала. А вот не стала и всё. И так нигде не работала, всё дома, домашняя такая. Дома тоже работы хватало, не сидела без дела.

Я почувствовала себя взрослой, и пошла в прислуги к немцам в Таллине. У них была большая семья. Они жили на Вана-Каламая, у них было 5 комнат. Было трое детей, но не хозяйки. Я не знаю, что там случилось с женой, с матерью этих детей. Была девочка и два парня. У них было две дачи на море, а вот в каком место я не скажу. На мотоцикле туда ездили, и я ездила с ними. А после них я пошла на фабрику «Койт». Тогда как раз был набор, и я пошла туда. Фабрика имела швейный цех, и меня потом перевели туда.

Когда война началась, я была на Вана-Каламая у дяди Вани Орлова. Я ведь была комсомолка, и мне надо было уходить. Приходили из ЦК и объясняли, что оставаться нельзя. Что вы ничего не добьётесь. И действительно, когда я ехала в Россию, всё было разбито уже. На поезде, там Йыхви участок и Кивийыли — это всё было разбито. Я тогда поняла, что я правильно не пошла искать счастье сюда. Везде шли военные и невоенные ...

Мама ко мне приезжала, когда я приехала с России. Я тогда жила у сестры, она получила комнату, она работала уже и я там училась. Я начала учиться в Тамбове, там был набор, я пошла и попала уже на второй курс. Первый уже был оформлен, и со вторым я приехала в Таллин. Ехать надо, а на чём? На открытой платформе, где везут угли, а уголь же не заполняет всё – углы голые. И вот в этом уголке мы и размещались. И вдруг в одну ночь — тревога. Такая стрельба началась страшная! И все разбежались, а я осталась одна и не знаю куда бежать, в какую сторону. И стояла, и стояла, ждала. Началось затишье, все пришли обратно, а я уже стояла тут. Бог меня спас. Никто меня не тронул. Страшно, конечно, было ...

Мои (родители) так и жили на своём месте. Потом я приехала в Таллин, мама узнала, кто-то меня видел, ямские. И маме доложили, и она приехала. Они были в Тамсалу в эвакуации или в другом месте. И мама там жила, и оттуда приехала ко мне в Таллин. И мы поехали вместе, она меня повела, я-то не знала куда, и меня встретил отец на пароме. Он был больной, лежал уже в больнице несколько раз. И говорил маме: «Забери меня отсюда. Здесь никто из больницы не выходит живым. Я не хочу здесь умирать». Мама его забрала домой, и он дома был. Вскоре и умер (22.05.1945 г.). И похоронили в Раквере. Страшно тогда было ехать в Ямы, тогда в лесах везде всякие были, ехать-то далеко ...

Любопытный документ из эстонского госархива, датированный 5.06.1934 г. «… попечительский совет считает необходимым обратить внимание на ученицу IV кл. Вересову Руфину, которая не посещала школу в 1933-34 году. Все меры родителей принуждать ее учиться не привели ни к чему. Девочка не хочет учиться, и грозит лишить себя жизни, если ее будут и в будущем посылать в школу. Не желая брать на себя такую ответственность Попечительство отказалось штрафовать отца и оставило вопрос открытым ...».