Усть-Черное, часть 1
Название деревни (см. карту) в самые ранние годы записывали в различных документах, как «Ущерно» или «Ущерна». Именно это простонародное название попало, например, на карту 1770 года. На более поздних картах уже можно встретить обозначение и как Усть-Черно, и как Усть-Черновка.
Ближайшей «соседкой» этой деревни были Низы, поэтому практически всё, что написано относительно принадлежности той деревни, в равной степени относится и к Усть-Черно.
Эта деревня была также вотчиной князей Дундуковых-Корсаковых. В 1838 году насчитывалось 25 дворов, с проживающими там 60 мужчинами и 67 женщинами. В это время Усть-Черное была даже несколько больше Низов по количеству дворов и совсем немного уступала по населению. В дальнейшем количественный перевес будет только за Низами. В 1850 году в Ущерне имелось 13 дворов, 59 душ мужского пола и 66 женского. В списке населенных пунктов 1862 года деревня «по левую сторону Гдовской почтовой дороги» записана под двумя названиями Ущерно (Усть-Черновая): 24 двора, 65 мужчин и 79 женщин. В 1922 году деревня состояла из 37 дворов и населением 172 человека.
В 1938 году числилось 132 жителя и они носили следующие фамилии: Фойницкий, Наровов, Венков, Шмидт, Любомудрова, Тоймицкий, Щеберов, Грудкин, Тургенев, Васильков, Быстрякова, Дроздов, Толстой, Карамзин, Миров, Рассадкин, Шахматов, Волин, Карамзина, Лисецкий, Чистяков, Веньков, Поляков, Скоболев, Бобров, Шаляпина, Перчатикн, Морозова, Державин, Жуковский, Волховицкий, Рогов, Поромов, Дубравин.
Некоторое время в деревне была своя школа (об этом здесь).
В Усть-Черном была часовня во имя Св. Ап. Филиппа и своё кладбище, основанное в 1920 году. Крестные ходы в деревне совершались 24 июня и 14 ноября.
Волховицкий Василий Тихонович (22.08.1924 г. дер. Усть-Черное - 14.01.2015 г., Таллин) ветеран Великой Отечественной войны, в мае 1945 г. награжден медалью «За отвагу», долгие годы работал заместителем председателя-главным инженером Центрального правления общества слепых, вышел на пенсию в ранге персонального пенсионера ЭССР. Основой для данных воспоминаний явился текст, написанный Василием Тихоновичем в 1988-94 годах. Благодаря замечательной памяти, рукописные мемуары были дополнены устными рассказами, которые автор сайта записал весной-летом 2013 года.
Курсивом добавлены некоторые комментарии и уточнения.
Родословная
Родился я в семье бедных родителей, которые из-за сложившихся обстоятельств занимались крестьянским трудом. Об обстоятельствах побудивших их заниматься этим делом, я расскажу немного позднее.
В семье я был пятым ребёнком, появившимся на белый свет против желания своих родителей, 22 августа 1924 года. Сам я, разумеется, не помню, но по воспоминаниям моей матери, свою жизнь я начинал как очень беспокойный ребенок.
К моменту моего рождения моей матери шёл 35-ый год. Она была городская женщина, и поэтому крестьянский труд для неё был абсолютно незнаком, и в начале принёс ей много страданий.
Родилась она в городе Смоленске 8 ноября 1890 года, в семье служащего и была первым ребёнком. Через три года её родители переехали на жительство в Петербург, где мама жила до 1918 года, то есть до переезда в деревню Усть-Чёрное Гдовской волости (уезда).
По рассказам моей матери, Матрёны Филаретовны Павловой (с 1922 года после замужества Волховицкой), она рано лишилась своей матери, и на её плечи 15-16-ти летней девочки легли заботы по уходу за младшими братьями и сестрой.
Старший из её братьев Иван был немного моложе матери. Второй брат, Николай, умер в молодом возрасте от менингита. Третий брат, Павел, изучил счётное дело и работал, как и его отец, то есть мой дедушка, бухгалтером.
Младшая сестра моей матери, Мария, была моложе матери лет на десять. Так что когда умерла их мать, то тёте Марии было лет пять, и моей матери пришлось заменить ей их умершую мать. Тётя Мария в молодом возрасте поступила на ниточную фабрику Шнайдера, туда, где работала с 16-летнего возраста моя мама.
Отец моей матери, мой дедушка, Филарет Павлов жил в Ленинграде и умер перед Великой Отечественной войной в возрасте 88-89 лет.
Когда я появился на свет, отцу Тихону Филипповичу шёл 38 год. Родился он в 1887 году в семье крестьянина деревни Усть-Чёрное Гдовской волости (уезда). Все предки отца по мужской линии были выходцами из этой деревни.
Пожилые люди утверждали, что деревня была основана одной пришлой семьей, чей дом был выстроен в полукилометре от будущей деревни, на берегу речушки Черновки, являющейся притоком реки Плюсса. Плюсса же в свою очередь впадает в реку Нарова в 5-6-ти километрах от города Нарвы в правобережье недалеко от Кренгольмской Мануфактуры.
Карта деревни, которую собственноручно выполнил автор воспоминаний
Ко времени моего рождения в деревне насчитывалось 38 домов. Посреди деревни стоял наш пятистенный дом с мансардой и балконом. В 1939 году дом был перестроен отцом и стал уже без мансарды и балкона. В таком виде он был позднее собран в Ивангороде на улице Надежденская 9, где стоит и в настоящее время.
С юго-восточной стороны деревню окружали болота, в 7 км в сторону Нарвы река Пята, которая впадала в Плюссу, а в самой деревне устье реки Черновки. Короче, наша деревня была окружена или водой, или болотом.
С 1957 года местность, где стояла наша деревня, находится под водой Нарвского водохранилища и сейчас все реки, то есть Нарова, Плюсса, Пята и Черновка каждая в отдельности впадают в это водохранилище.
Моя бабушка, по отцовой линии, Мария Фёдоровна была родом из деревни Чёрное, которая находилась в 10-12 километрах от Усть-Черное. Умерла она в 1940 году в 95-летнем возрасте.
Дедушка — Филипп Илларионович, кроме крестьянского дела, занимался извозом в городе Нарве. Имел свой выезд, был извозчиком. Он и построил в деревне наш дом с мансардой и балконом. Это был единственный в деревне дом с балконом. Дом был как бы пополам, пятистенок и они хотели делать второй этаж, даже материал уже был завезен. Но дедушка умер довольно рано в возрасте 64 лет от рака желудка.
Детей у бабушки с дедушкой было шестеро. Три дочери и столько же сыновей.
Старшая — моя тётя Надежда вышла замуж в деревню Заречье, которая находилась в 5 км от Ивангорода и в сторону города Кингисеппа Ленинградской области. Умерла в престарелом возрасте, где-то около 100 лет от воспаления легких.
Вторая дочь - Дуня была замужем в деревне Захонье, которая находится в 3 км от Ивангорода в той же стороне, что и деревня Заречье.
Третья дочь — Дарья жила тоже в деревне Усть-Чёрное в большом доме из красного кирпича, который стоял на другой стороне улицы напротив нашего дома. Её муж, мой дядя, умер от несчастного случая при строительстве собственного дома. У них было 2 сына. Старший — Григорий в начале 30-х годов ушёл в Россию и вернулся домой только после Отечественной войны, т. е. в конце сороковых годов. Младший — Арсений, о его судьбе будет рассказано позднее.
Второй сын — Егор, жил в деревне Усть-Чёрное и был довольно зажиточным крестьянином. Кроме крестьянствования, он занимался кузнечным делом, имел собственную кузницу. У него было два сына — Михаил и Алексей. И когда сыновья подросли, то стали помогать отцу в выполнении кузнечных заказов. Во второй половине 30-х годов Алексей ушел работать в город Нарву, где присоединился к революционному движению, вступив в коммунистическую партию. Во время войны работал под руководством видного партийного руководителя Каротамма, который с 1944 года по 1950 г. был первым секретарем коммунистической партийной организации Эстонии. Старший сын, Михаил, во время войны проходил службу в Эстонском стрелковом корпусе, будучи артиллеристом.
Следующий третий сын — Конон, во время революции в 1917 году состоял в партии большевиков. После установления в 1920 году границы между Эстонией и Россией не захотел жить в Эстонии, а остался в России в деревне Чёрное, откуда была родом его мать и моя бабушка — Мария Фёдоровна. Он переписывался с нами и из-за этого в 37-м году его арестовали со всей семьей и выслали в Среднюю Азию, а затем куда-то к китайской границе и дальнейшая его судьба нам неизвестна. Он писал незадолго до это, что «наступают страшные времена...». А он большевик был, самый настоящий простой человек, даже малограмотный, чему он мог в деревне выучиться. В 1956 году его сын Иван и дочь Тамара были реабилитированы и поселились в Нарве.
Шестым и самым младшим был мой отец - Тихон. В 13-летнем возрасте был отдан в Нарву в ученики столяра, а затем жил и работал в Петербурге.
Во время первой мировой войны в 1914 году был призван в действующую армию. В Галиции был тяжело ранен и после излечения в лазарете города Киева был комиссован, как не пригодный для дальнейшего прохождения военной службы и вернулся в Петроград. Во время Первой Мировой войны Петербург был переименован в Петроград.
Справа Тихон Волховицкий перед отправкой в армию на Первую мировую войну
Семья
Отец еще до призыва резервистов в армию познакомился с моей будущей матерью Павловой Матрёной Филаретовной. В 1916 г. они поженились, а когда началась революция и кушать там было нечего, особенно в Петрограде, они приехали в деревню на временное проживание к матери отца, т. е. на родину отца в деревню Усть-Чёрное с мыслью, что когда в Петрограде нормализуется жизнь, вернутся туда. Однако возвратиться в Петроград им было не суждено.
В 1919 году, когда армия генерала Юденича наступала на Петроград, у моих родителей появился на свет первенец. Назвали его Дмитрием. Бои проходили с переменным успехом, деревня переходила из рук в руки, от белых к красным и наоборот. Матери приходилось частенько сидеть с грудным младенцем в подполе, в результате чего ребёнок простудился и умер. А в наш дом попал снаряд, который впился в стену, и потом дно снаряда так и осталось - не вытащить было.
В 1920 году была установлена граница между Россией и Эстонией. Местность, где находилась наша деревня осталась на стороне эстонской республики. Граница с Россией на юго-восток от нашей деревне проходила в 3 километрах. Позднее в деревне был установлен пограничный кордон. Тем самым моим родителям ничего не оставалось как продолжать жить в деревне. Это и стало тем обстоятельством, побудившим моих родителей заняться крестьянством.
К тому времени в хозяйстве матери моего отца, Марии Фёдоровны, произошел раздел. Было выделена доля для Егора, у которого к тому времени было уже двое сыновей, поэтому при разделе земли он получил 4 надела (подушный налог). Отцу же досталось 2 надела, на две души, плюс доля матери отца со всем инвентарем и живностью.
В связи с тем, что моя мать с крестьянским дело не была знакома, свекровь частенько давала ей словесную взбучку. К тому же свекрови не понравилось, что отец женился на городской. Ему она приглядела жену из местных. И, разумеется, это обстоятельство очень влияло на их взаимоотношения. Моя мать воспринимала это очень болезненно; вплоть до того, что убегала из дома в надежде перейти границу, но каждый раз была остановлена и возвращена. Отец в свою очередь защищал свою жену, и на этой почве у него были словесные стычки со своей матерью. В конце-концов бабушка со своей долей земли, а также инвентарем, коровами и лошадью, перешла на жительство к старшему сыну Егору, сразу же сделав его зажиточным крестьянином. Родители, лишенные коров и лошади, должны были начинать практически с нуля.
В 1920 году 28 декабря у них родилась дочь, которую назвали Ниной. После чего посыпались дети, как из рога изобилия. 1 апреля 1922 г. родилась моя сестра Мария, а 21 июля 1923 года появился на свет брат Павел. Тем самым комплект был полным, и можно было прекратить рождаемость. Однако, вопреки желаниям и чаяниям родителей, 22 августа 1924 года появился на свет я, и только после этого рождаемость была навсегда остановлена.
Слева босой на первом плане Василий Волховицкий, за ним брат Павел и сестра Мария и мама Матрёна.
В 1922 году в Эстонии стали давать фамилии, и отец взял фамилию Волховицкий. Почему он взял такую фамилию? Потому что во время войны он был ранен под городом Волковыск. Он говорил: «есть Александр Невский, а меня там ранили, я остался жив и на память возьму это слово». А написали вместо «к» — «х». Так и получилось Волховицкий... Жили крайне бедно, до тех пор пока мы подрастали. По мере нашего созревания каждый из детей стал вносить в хозяйство определённую посильную лепту и жизнь начала налаживаться. В результате к концу 30-х годов мы стали жить вполне удовлетворительно.
Земли было очень мало, и часть её была неиспользуемой, то есть болотистая и поэтому для нас ограничивалась возможность содержания домашнего скота. Так как главным и, я бы сказал единственным кормом для коров, было сено, для заготовки которого требовалось наличие сенокосных угодий. Да и летом нужно было иметь площадь для выпаса. У отца была земля, где сеяли рожь, сажали картошку, но этого было недостаточно, всё-таки было четверо детей.
В хозяйстве у нас была одна лошадь, и, как правило, две коровы и две-три овцы. Кур не держали, так как их тоже нужно кормить зерном или хлебом. Весной покупали поросёнка и осенью его резали. Пахотной земли был мало, и своего хлеба хватало примерно на полгода, иногда до весны, а в остальное время приходилось покупать муку. Картошки в основном хватало, поэтому основным питанием для нас были картофельные блюда.
Поскольку земли было мало, то отец работал периодами столяром в Нарве по найму или брал небольшие подряды, то есть за ранее обговоренную плату выполнял определенные подрядные работы. Иногда нанимал помощников и платил им по договорённости уже из своего кармана. Он работал в Нарве, а потом возвращался в деревню, когда надо было пахать или сеять. Ну, и каждую субботу приезжал домой.
Несмотря на все усилия родителей, жили мы бедно и, как говориться, перебивались с хлеба на квас. Иногда в ожидании приезда отца из города на ужин была только отварная картошка. Между прочим, картошку варили в основном в «мундире», так было экономнее.
По мере подрастания мы, то есть дети, стали приносить свою посильную долю в хозяйство. Мы с братом довольно рано начали пасти коров. Я с 6 лет, а он - с 7. В начале пасли своих, а затем вместе с коровами дяди Егора. Одно лето я пас коров в соседней деревне Низах, а брат там же стадо овец.
Сёстры же помогали в хозяйстве, обрабатывали лён, пряли, ткали и вязали. Когда подросли, то стали ходить на болото собирать клюкву. Болото к востоку от нашей деревни было очень большое, растянувшееся на несколько десятков квадратных километров и было богато ягодами - клюквой и морошкой. Клюква же была главным источником получения денег для большинства жителей нашей деревни.
Детство
В начале своего жизненного пути я был очень болезненным ребёнком. Страдал малокровием, что являлось причиной обмороков. Помню случай, когда мы, видимо, в выходной день, всей семьей завтракали. Я сидел около печки, у основания которой стоял утюг, острой частью вверх. Вдруг внезапно я потерял сознание и упал головою на острую часть утюга. В результате рассёк кожу на голове. След этой травмы можно обнаружить на голове и в настоящее время, то есть через 70 лет.
Когда пас коров, то ранней весной и осенью постоянно было холодно и сыро. Сапог не было и приходилось ходить в поршнях. Ноги поэтому были постоянно мокрыми, весною и осенью от воды, а летом от росы. В результате мясо между пальцами ног выпревало до костей. Остаётся удивляться, что у меня не было гангрены.
Весной частенько бывали довольно сильные заморозки, так что вода покрывалась льдом. Приходилось ходить по студеной воде, поскольку пастбище у нас было в лесу в виде кустарника, и местность была низменной.
Помню такой случай. Утром был сильный заморозок, трава покрылась толстым слоем инея, а вода льдом. Меня в поля с двумя коровами провожала мама до самого пастбища. Коровы пошли в лес, и мне пришлось идти за ними. Естественно, лёд под ногами проламывался, и ноги у меня сразу же промокли. Мама кричала мне: «Вася сыночек, прыгай по кочкам и стой на кочках». Я обернулся в её сторону и увидел, что она плачет.
В виду того обстоятельства, что я был младшим, то, придя в первый класс, я уже знал буквы и мог их складывать. Поэтому в школе я довольно быстро научился читать. В начале читал детскую литературу, сказки Андерсена, затем басни Крылова и другие книги.
Однажды подвернулась мне книжка про Александра Васильевича Суворова, великого русского полководца. В этой книге описывалась его жизнь, начиная с детства. В результате он стал для меня примером в части закаливания и развития организма. Я стал много бегать, работать на турнике, лазал по деревьям, прыгал и т. д.
Своего турника у нас не было, приходилось бегать к соседям — Лисецким. У них был установлен турник для взрослых; вот я на нем и работал. Забирался по стойке, а после занятий просто спрыгивал. Я частенько висел на турнике головой вниз, держась за перекладину только пальцами ног. Обычно, повисев таким образом, я подтягивался и брался руками за перекладину. А один раз решил не подтягиваться и опуститься на руки, но руки я не опустил вниз, а вытянул вперёд, ну и грохнулся головой об утрамбованную землю. Удар был сильным и когда я пришел в себя, то больше не хотел ничего делать и поплелся домой с болью в голове. Дома об этом я никому не сказал. Голова болела довольно долго. Скорее всего, получил сотрясение мозга.
В дождливую погоду, что осенью бывает довольно часто, приходилось целыми днями быть насквозь мокрым, так как укрыться от дождя было негде. Иногда бывало так холодно, что зуб на зуб не попадал, несмотря на предпринимаемые различные физические упражнения. В результате переохлаждения я заболел воспалением среднего уха. Врача у нас не было, а в Низах был фельдшер. Мы с мамой пошли к фельдшеру, и он прописал перекись водорода по 5 капель. Мама закапывала мне утром и вечером. От этих капель в ухе образовывалась пена. Я был самый младший, и брат и две сестры смотрели, смеялись и дразнились: «Ухо, ухо-золотухо» и называли меня золотушечным. Мне было больно и очень обидно, я мальчишкой был лет шести, наверное, еще в школу не ходил. Я забирался на кровать, закрывался одеялом и плакал. На улицу выходить мне не позволяли, и однажды как-то в доме я остался один. Родители пошли работать по хозяйству, брат и сестры ушли в школу, и я решил промыть ухо перекисью водорода, думая, что если я промою хорошенько, то оно гноиться больше не будет. Я думал, что, наверное, маме жалко, вот она только по 5 капель и капает. Забрался я на печку, взял эту мензурку, такую бутылочку маленькую и плюхнул в ухо. Пена, еще что-то вышло и я повторил процедуру. Мне потом врач уже, когда я был взрослый, сказал, что ты родился в рубашке. Ты же мог и мозги затронуть и всё, умереть сразу. В результате я сжёг барабанную перепонку. Так я остался глухой, только правое ухо работало хорошо. Позднее, проходя все возможные медицинские комиссии, как-то: при поступлении в офицерскую школу, при поступлении на шоферские курсы и т. п., умудрялся пользоваться одним здоровым ухом.
Нина Волховицкая, 1939 г.
Сестры и брат
Старшая сестра была Нина, учась в начальной школе, не отличалась особенными способностями к науке, но на удивление была трудолюбивой девочкой. Совсем молоденькой девушкой, вернее подростком, она была отдана в услужение к архитектору города Нарвы Апацкому. Мама была против того, чтобы отдавать дочь кому-либо в служанки, и поэтому на этой почве у неё с отцом был большой конфликт, окончившийся тем, что вскоре Нина была возвращена домой.
В предвоенные годы она жила в Нарве, работала на какой-то фабрике. Во время немецкой оккупации жила то дома, помогая по хозяйству, то в городе Нарве. В 1945 г. вместе с другой сестрой поступила в Таллинскую юридическую школу, но в связи с недостаточными знаниями и способностями к учёбе, ей пришлось расстаться с мыслью быть юристом, и она поступила на курсы Осовиахима в Москве.
Вторая сестра — Мария, в детстве была прямой противоположностью старшей сестре. Учёба ей давалась без особого труда, но работа по дому её не привлекала. В 1947 году окончила Таллинскую юридическую школу, получив юридическое образование. В том же году вышла замуж за сокурсника Хельмута Кютсена.
Брат Павел, старше меня на один год и один месяц. В 1938 году его отдали в ученики столярному ремеслу в одну из небольших частных мастерских в Нарве, но что-то не получилось, и он ушел куда-то в другое место. Во время немецкой оккупации какое-то время работал в железнодорожном депо станции Нарва. Имел возможность получать дополнительное питание и тем самым подкармливал меня и Марию, когда мы с ней учились в Нарвской средней школе.
Начало жизненного пути
Первое моё восприятие мира сего было довольно нерадостным. А именно такой случай произошел зимним вечером, поскольку довольно часто отец вязал мётлы и продавал их в городе, зарабатывая деньги на жизнь.
Так вот однажды вечером вся семья была в сборе; старшие ребятишки занимались своими ребячьими делами. Я же спал на кровати в положении на спине и вдруг у меня побежала вверх струя, т. е. во сне стал оправляться. Отец будучи человеком с вспыльчивым характером, ударил меня метлой. Говорят, что струя сразу же исчезла. Удивительно, как после этого я не стал заикой. Вот так начиналась моя сознательная жизнь.
Вскоре, после того как немного подрос, начал помогать отцу в изготовлении мётел. Моей операцией была подготовка пучков, соответствующих метле. Отец же брал готовые пучки и посредством веревочной петли надевал ивовые кольца. Позднее отец доверил мне более ответственную операцию, а именно, изготовление ивовых колец. Самое худшее было тогда, когда нужно было идти за ивовыми прутьями для колец. И это нужно было делать, несмотря на мороз или пургу. Однажды я даже немного обморозился. Стояла очень морозная зима, температура воздуха доходила до минус 40 градусов. В один из таких морозных дней нужно было идти искать и резать ивовые прутья. Когда шел в лес, мне было очень холодно, особенно мерзли руки и лицо. Но когда уже шёл домой, а путь мой лежал на ярко светившее солнце, мне стало жарко. Я даже расстегнул пуговицы верхней одежды и развязал уши шапки-ушанки. Оказывается, я обморозил щеки. Дома мои щеки оттирали снегом и еще чем-то, я уже не помню. Одну щеку восстановили полностью, а на второй осталось пятно с 5-ти копеечную монету. Поскольку это случилось в детском возрасте, то через несколько лет, когда кожа на лице восстановилась, то никаких следов не осталось.
Из детства помниться мне случай, который мог закончиться трагически. Осенью река Плюсса замерзала не одновременно по всей поверхности, там, где были глубокие места, замерзала позднее. Однажды мы с Павлом катались по льду, и в одном месте лёд прогибался. Нам было очень интересно кататься именно в этом месте. В конце концов, лёд не выдержал, и Павел провалился в воду. Я не сообразил, что нужно предпринять. Подойти к нему и подать руку я не мог, так как провалился бы сам. Невдалеке у речки Черновки стояли женщины, но они Павла в воде видеть не могли, а я боялся позвать их на помощь. Утонуть ему было не суждено, он как-то выполз на лёд, и мы побежали домой. Дома у отца сидели какие-то мужики и они, разговаривая, на нас не обратили внимания и мы забрались на печку. Разумеется, вода с одежды потекла на пол, тем самым вскоре мы были разоблачены и были приняты меры, чтобы Павел не простудился.
Школьные годы
В 1932 году в 8-летнем возрасте я пошел в Низовскую 6-классную школу и с этого времени, можно сказать, началась другая, в ту пору малопонятная, но многообещающая жизнь. В школе учились дети двух деревень Низы и Усть-Черное, расположенных друг от друга в километре. Детишкам нашей деревни приходилось переправляться каждое утро по дороге в школу и обратно домой на лодках через довольно широкую реку Плюссу. Для нас же, т. е. сестрам, брату и мне ежедневная переправа была связана с дополнительными неудобствами, так как своей лодки у наших родителей не было, и мы должны были пристраиваться к другим детям, родители которых имели свои лодки.
Зимой переходили по льду. А когда межсезонье, тогда не ходили никуда, никак было нельзя перейти. Но это было обычно в течение одной недели, а потом лёд сходил. Ходили всё время, уже дырки были во льду и мы палкой проверяли, но всё равно переходили. Но примерно на неделю мы были отлучены от Низов. Там была церковь, это называлось уже село. Низы были примерно в 2 раза больше нашей деревни. У нас в деревне даже магазина своего не было, а в Низах дядя Петя торговал, там магазинчик был.
В школе все предметы, начиная с пения и ручного труда и до закона Божьего преподавал один человек, он же был и директором школы. Это был офицер «белой армии», осевший на жительство в Эстонии, Шмараков Михаил Ефимович, имевший довольно представительный вид в деревенском масштабе, и он всё-таки отличался от местных жителей. Он был достаточно грамотный человек, очень любил литературу. Он нас познакомил со всеми писателями, поэтами, а особенно с Пушкиным и Лермонтовым. И главное, что мне нравилось, он играл на скрипке. Когда у нас был урок пения, он всегда на ней играл. Мне так понравилась эта скрипка, до сих пор я чувствую любовь к звукам этого инструмента.
Вначале Шмараков был единственным учителем в школе. Он был и директор, и учитель от ручного труда до закона Божьего, в общем, всю программу он вёл. Первый класс, второй, третий, четвертый, пятый, шестой - один учитель и все находились в одном помещении. Это была не учёба! Когда после этого я пошел учиться в Нарву в гимназию, я был там совершенно дикий человек. Потому что, какое я получил образование? Особенно в алгебре я не мог разобрать ничего. Полтора года я мучился и только в 8-м классе более или менее освоил её. Потом, я уже был, наверное, в 5-м классе в школу в Низах дали учительницу, она преподавала географию и ещё что-то. Её фамилия Аус, её муж был в нашей деревне начальник пограничного кордона. Она хорошо по-русски говорила и он тоже. Преподавала она эстонский язык. А Шмараков как эстонскому мог учить, если он сам был рязанский мужик. Конечно, не знал языка толком, выучил как-то там более-менее. Если бы послушать на каком языке мы разговаривали! С каким акцентом он говорил — это ужас. Вот когда я учился в гимназии, я значительно лучше по-немецки говорил, чем по-эстонски. Потому что правильно начали учить сразу.
Шмараков в классе успевал всё, этакий виртуоз. Придёт - первый класс, скажет что-нибудь, занимайтесь то и то, читайте или что. А там такие были в первом классе, которые не умели еще читать буквы. А я уже читал свободно, басни Крылова читал, когда в первом классе учился. Я слушал, что там в 6-м классе говорят. В 5-м классе моя сестра училась, старше меня на 2 года учился брат. Я слушал, что там они говорят, мне уже 1-ый класс не интересно было. Вот такая была учёба.
Самодеятельность была, я стихи читал. Где-то во втором классе читал Пушкина - «Трусоват был Ваня бедный, как-то позднее порой, весь в поту от страха бледный, чрез кладбИще шёл домой...». Вот это стихотворение до сих пор помню. Потом я играл в спектаклях всяких - «Гусь приклейка», и всё время участвовал в самодеятельности. Меня и потом тянуло на артистическую деятельность, но слух не позволил.
У учителя было два сына Евгений и Володя. Володя был мне ровесник, и мы вместе в одном классе учились. А младшая его дочь Тамара значительно младше нас была. И перед тем как Советской власти установиться, он уехал со всей семьей, я не знаю куда. А когда я пришёл, когда демобилизовался первый раз, был в Нарве и очень интересовался самодеятельностью. В Нарве театра не было после войны никакого, только самодеятельность в Пожарке. Стоял я как-то, вышел на улицу у Пожарки, смотрю идет Володька Шмараков, сын Михаила Ефимовича - мой друг. Он: «Вася, здорово!». Обнялись мы с ним. Я говорю: «Слушай, а куда вы делись?» Он говорит, «Вася, только не кому не говори - папа в Белоруссии, чтобы никто не знал». Он из нас сделал людей, а я буду об этом рассказывать всем подряд.
Из школьной жизни мне запомнились некоторые традиционные моменты, а именно, у учащихся старших классов, т. е. от 4-го до 6-го были заведены ежегодные драки низовских мальчишек с усть-черновскими. Что-то наподобие драк, описанных Оскаром Лутсом в книге «Весна». Разница заключалась лишь в том, что там дрались бедные с богатыми, а здесь без разбора сословий и имущественного положения, деревня на деревню. День для таких баталий выбирался по взаимному соглашению. Назначались старшие, т. е. организаторы, которые между собой обговаривали все вопросы. Назначался день, час и снаряжение. А уже в каждом лагере определяли тактику боя, и кто начинает. Короче говоря, к такому событию готовились тщательно. Одна такая драка запомнилась мне тем, что случайно я стал её жертвой. Мальчишки бегали друг за другом, нанося друг другу удары, а я стоял и заворожено смотрел, так как до этого никогда не приходилось видеть многолюдных драк. Сам же я в этой драке участия не принимал из-за малого возраста. Пробегая мимо меня, один из низовских, а именно Колька Филин, толкнул меня так сильно, что я летел через весь вестибюль и шмякнулся копчиком об пол. В результате такого удара у меня перехватило дыхание, и какое-то время я не мог сообразить, что произошло. Колька был старше меня на 4 года. Что касается меня, то я не помню случая, когда бы я начинал с кем-нибудь драку. Между тем, самому приходилось принимать участие в драках в целях самообороны.
Это было в самом начале школьного пути. Со мною одновременно в первый класс из нашей деревни пошли две девочки и один мальчик, а именно Клава Василькова, Тася Грудкина и Миша Шмидт. Однако Мише приходилось какой-то участок пути преодолевать одному, так как дом его отца находился на некотором отдалении от деревни, на хуторе. А мы, я и две девочки, ходили вместе и были довольно дружны. Видимо это обстоятельство повлияло на него негативно, и он относился ко мне очень недружелюбно, хотя и сидели мы с ним в классе за одной партой. Частенько он начинал со мной драку и в большинстве случаев бывал победителем. Причиной моего поражения были мои волосы. У нас в школе был заведен такой порядок, что в начале учебного года мальчишек младших классов стригли под нулёвку. Миша пришёл в школу уже без волос, поскольку у них в доме была машинка для стрижки волос. При драке мои руки были заняты его валением, он же своими руками впивался мне в волосы и в результате я был повержен. Это продолжалось до тех пор, пока мне в школе не остригли мои красивые с локонами волосы.
Как-то после уроков мы вчетвером возвращались домой. Настроение было хорошее и ничто не предвещало какого-либо конфликта. Дошли до развилки, где наши пути расходились. Миша пошёл прямо, а мы свернули к своей деревне. Немного пройдя, он ни с того ни с сего, начал дразниться, что меня, видимо, очень обидело. Я, оставив свой ранец с науками девочкам на хранение, побежал к своему обидчику; завязалась возня, и в результате я победителем вернулся к своим попутчицам, которые как мне помнится, одобрили мой поступок. С тех пор, у нас с Мишей завязалась настоящая дружба. Дружили мы с ним до 1940 года. Он уехал в Ленинград учиться в профессиональной школе. Иногда мы с ним переписывались. Последнее от него письмо я получил в начале июня 1941 года, в котором сообщал мне, что скоро мы увидимся, но увидеться нам не пришлось, так как он погиб во время блокады Ленинграда.
От школы метрах в 300, а может меньше, была церковь, и когда наступала пасхальная неделя, можно было звонить каждый день. Вот на переменах мы с Мишкой Шмидтом бегали звонить на колокольню. В церковь нас, конечно, заставляли ходить, но добровольно этого не хотели. Причастие было, когда грехи сдавать, тогда нельзя кушать, а мы кушали. Мать тоже не слушалась этого. Отец вообще в церковь не ходил. Ходил только единственный раз в год, это в Пасху. Ему очень нравилось там, как в театре. Крестный ход, там это всё. А мама иногда ходила, очень редко. И когда приходила, она пела в клиросе. Она и раньше в Петербурге ходила в клиросе петь. У неё хороший голос был, и когда она в церковь приходила в Низы, ей говорили: «Ой, Матрёша, Матрёша, иди петь!».
Хочу рассказать еще об одном событии из школьной жизни. Когда учился в пятом классе, т. е. в 1936 или 1937 году, видимо, школа получила задание организовать среди учащихся отряд скаутов. Шмараков стал агитировать моего отца, чтобы он разрешил мне быть скаутом. Отец долго сопротивлялся этому, но, в конце концов, Михаил Ефимович его уговорил. Наобещал, что форма скаута, куда входили: пилотка, гимнастёрка, штанишки, гольфы, ботинки и галстук, мне будут выданы бесплатно. И так мы с Мишей стали скаутами, к тому же единственными в деревне.
В 1938 году, в 20-ю годовщину независимости Эстонии, состоялось открытие памятника, погибшим в Освободительную войну. Открытие памятника было намечено на конец апреля в один из воскресных дней. Скаутов нашей школы обязали принять участие в этом мероприятие. Нам нужно было пройти пешком километров двенадцать до деревни Криуши, где находилось наше волостное правление и там на берегу реки Наровы был установлен этот памятник. Форма одежды летняя, т. е. короткие штаны и гимнастёрка. В начале холода не чувствовалось, так как в дороге согрелись. У меня в кармане было 15 центов и мы по прибытию на место, разумеется, набросились на мороженое. Я съел две порции, хорошая порция была, как трубочка. Порция стоила 5 центов, и еще купил одну сладкую булочку, стоимость которой тоже была 5 центов. Погода была прохладная и ветреная, и мы основательно замерзли. Бегали, прыгали, но всё равно было холодно. Съеденное мороженое, понятно, тепла не прибавило. И только где-то около двух часов, нас построили по обочинам дороги для встречи высоких гостей. Скауты были согнаны со всей волости. Мы тряслись от холода, но стояли. Вскоре подъехали на машинах офицеры эстонской армии. Возглавлял эту группу сам командующий эстонской армии генерал-лейтенант Юхан Лайдонер, который поприветствовал нас, прошел со своей свитой между нашими рядами и направился к памятнику, накрытому белой материей.
Мы тоже подошли к памятнику. Была снята материя, покрывавшая памятник, и перед нами стояло изображение солдата с ружьем, направленным на восток, в сторону России. Этот солдат-памятник стоял на высоком пьедестале. (В Криушах памятник открыли в мае 1936 года, и он представлял из себя орла с распростертыми крыльями на постаменте. Обращен был орёл в сторону реки, т.е. к Эстонии. Похожий по описанию памятник стоял в Нарва-Йыэсуу, но он был открыт значительно раньше. Однако, автор воспоминаний настаивал на правильности выше написанного). Лайдонер произнес короткую речь, а также некоторые из присутствующих говорили довольно кратко и на этом процедура открытия памятника закончилась, и мы стремглав бросились бежать домой.
Начальную 6-классную школу я окончил в 1938 году довольно успешно. Видимо, ту школу, которую нам преподавали, мне хватило ума закончить с отличием. Шмараков мне подарил за личной подписью Новый Завет с надписью: «Отличному ученику Волховицкому Василию на добрую память».
По окончании школы была организована экскурсия в Таллин, группу собирали из деревенских школ, и нашей было выделено 3 места. Руководил нами там Чернов. Поехали: я, Миша Шмидт, мой друг с нашей деревни, и Володя Шмараков. Нас троих влили в эту туристическую группу и мы приехали в Таллин. Так в 38-м году я впервые посетил Таллин. А в 1937-м году там построили гостиницу «Палас» и мы в ней жили. Это произвело огромное впечатление на нас... Потом нам фильм показывали, какую-то комедию. Но поскольку это было вечером уже, а было столько впечатлений за день и я так устал, что задремал, и как открою глаза, тут кто-то лезет по углу, - это был один комик. Я опять засну, опять открою — опять лезет, сколько же смотреть на мужика, который лезет по углу.
После этого началась трудовая жизнь. Работал в хозяйстве отца, выполняя все возможные крестьянские работы. Сеяли, в лесу дрова пилили для себя. В июне, как правило, мы обдирали иву, т. е. снимали кору с ивовых веток, сушили, и отец продавал лозу в городе, она использовалась для дубления кож. Дальше учиться мы не имели возможности, так как учение везде было платное, а денег у нас не было. Мы незадолго до этого в 1939-м году отремонтировали дом. Старший брат учился в Нарве на слесаря. А от меня отец хотел, чтобы я учился, он чувствовал, что мою склонен к этому, но средств не было. Работать ни слесарем, ни кем другим я не хотел, меня не тянуло к этому.
В Советский Союз многие уходили. Были такие, кто уходил и назад приходил, как шпионы. Я таких тоже знал. Мой двоюродный брат Бобров был старше меня значительно. Это сын тёти Дарьи, у которой был кирпичный дом, старший её сын. Он, значит, один раз сходил — понравилось, а во второй раз - его забрали. И пришёл он оттуда только после войны. 10 лет отсидел в советской тюрьме. Волгин Борис взял гитару и с гитарой пел всё советские песни, он 20-го года рождения был, хороший был парень. Перешел границу, но ему повезло, его из тюрьмы как-то освободили, взяли в армию, и он воевал в Эстонском Стрелковом Корпусе. Остался жив, жил в Усть-Черном, а потом в Нарву переехал. А Борис Шмидт тоже перешёл границу молодой, отсидел 10 лет, ни за что, просто хотел учиться, но тоже после войны вернулся. Александр Чистяков, это у Лисецкого такой был брат, тоже ушел за границу. Ване Лисецкому он был по матери брат, а отцы разные. В общем, многие переходили, граница-то от нашей деревни в 3 км. Знали мы, где и куда пограничники ходили, и где они не ходили. Вдоль Черновки эстонские пограничники доходили до границы, потом они ходили с левой стороны болота - там было сухо, вот по этой тропинке шли мимо нашей «Расекаси». Левее, где болото они и понятия не имели туда ходить, а болото было проходимое. Там где граница была — всё заросло, был лес и проволочное заграждение. По всей границе стояло проволочное заграждение, наверно, метра 2 высотой. Там тропинки не было даже. В России у них были смотровые площадки построены, на высоте метра 3 и прорублено было вдоль границы, так что можно было смотреть. Не надо ходить, можно было просто смотреть. А в Эстонии не было, ни прорублено, ни чего. У нас и вышек не было, сколько я ходил по болоту за клюквой и морошкой, нигде никакой вышки не видел.
У нас на кордоне начальником пограничного кордона был капитан Транкман, он пришел в 37-м году, а в 38-м году его арестовали. Уже потом во время войны он был командиром дивизии Эстонского Стрелкового корпуса. Как говорили, он через лесника, который жил за Низами, якобы передал в Советскую Россию план оборонительных работ под Нарвой. Вот за это их и арестовали. Он был очень приличный человек. А до него был Аус, тоже капитан, так он хотел быть не только комендантом кордона, он хотел быть начальником деревни. Когда поросёнка резали, он приходил учить, как нужно дальше обрабатывать. Влезал буквально во все вопросы, которые его не касались. Народ смеялся над ним. А его жена учительница, она пришла в Низы помогать Шмаракову, была очень симпатичная и хорошая женщина.
Я коров пас. А мальчишки песни пели, коров пасешь, голос-то есть, а песни-то всё пелись военные, советские. Однажды я пел во всё горло: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы...». А эстонские солдаты шли и по-русски сказали: «Если завтра война, сегодня х... на». Советские песни мы знали. Мы же даже получали газету «Дип. Пионер», я не знаю, какими путями. Радио у нас в деревне было общее в Народном доме, там же у нас был бильярд. Народный дом стоял в середине деревни, сначала наш дом, потом дом Любомудрова - моего крёстного и тогда Народный дом. Он сгорел во время войны. Бомбу или что-то бросили, какую-то зажигалку.
В нашей деревне не было ни одного пьяницы. Не знали мы, что такое пьяница. Единственный - это Державин. Он иногда приезжал из Нарвы пьяный в стельку. Это было у нас как наглядное пособие, что пить нельзя. Остальные никто никогда не пил. В праздник если возьмут, то очень немногие азуничек, это 250 грамм. Моя соседка Любомудрова она всегда покупала этот азуничек, потому что у неё был кавалер, и надо было его угостить. Он приходил с Низов, фамилию его я не знаю. Этот низовской мужик был холостой, он приходил к ней и выпивал этот азуник. И когда выпивал, то всегда дрался. Дрался с кем попало, ему без разницы было - кол в руки и пошёл. Он, видимо, приходил уже под хмельком, а тут добавлял. Это редко бывало, два раза в год и обычно летом. Фамилию не знаю, а звали его «Блыт» - такая кличка.
В Усть-Черное престольный праздник был Успенов день. Священник естественно ходил со службой по домам. Был такой случай. В 39-м году мы капитально ремонтировали дом, до фундамента разобрали. И нам дали возможность занять избу, рядом с кордоном, это было недалеко от нас. Там никто не жил - хозяин умер. Был весенний праздник, вроде Троица, священник тоже ходил по домам. Отслужил он и говорит отцу: «Вот, Тихон Филиппович, мне жалованье решили повысить». Приход, видимо, регулировал, сколько ему денег оставлять. Отец говорит: «Ой, как хорошо, это очень хорошо, что зарплату повысили. Это отличное дело». Священник: «Так, тогда и служба у меня подороже». А отец говорит: «А я вам не увеличивал зарплату. Вот кто увеличил, тот пусть и платит». Ох, как этот поп рассердился, с отцом разругались — «Ты умрешь я и хоронить не буду!». «У меня четверо детей, так зароют, что никто не найдет, где зарыли. Так что не волнуйтесь в отношении похорон. Можешь не приходить», - поп и убежал. А в Успенов день у нас уже был дом готов, это в том же в 39-м году. Мы сидели дома, отец говорит: «Интересно, придёт поп или нет?». Сидим, смотрим — идёт, как ни в чём не бывало. «Здравствуйте, с праздником!». Вот такой был случай. Отец ему заплатил по старому тарифу.
Один раз в году в школе в Низах устраивали какой-то общий праздник. Собирали по сколько-то там крон. И наши мужики и женщины, конечно, муж с женой ходили на этот праздник. С низовскими вместе, там была и выпивка. Мой отец один раз, по-моему, принял участие, а потом не стал ходить - он не пил никогда. Ни мама, ни он не ходили. А потом на второй день мы идем в школу и видим, что кто-то отравился и его вырвало, а это был Иван Паромов. Он до этого, говорили так, 2 дня дома не ел, желудок берег, мол, пустота и больше поместиться. Вот такой тёмный был человек. А там выпьет, перегрузит желудок и от самых Низов и до реки Плюсса эта дорожка у него. И так он каждый год.
До перестройки дома у нас было как бы две отдельных избы или, можно, так сказать, две комнаты. Кухня была не огороженная, была русская печка с теплым щитом, и это обогревало комнату, еще была круглая голландка. Никаких перегородок не было. Дом был пятистенный, вход был один, а между комнатами был коридор. А когда мы перестроили в 39-м году, тогда уже стало 2 входа, главный и второй, который был без прихожей, сразу можно было войти с крылечка. А основной вход тоже в коридор. Тогда уже огорожена была кухня отдельно, стена была сделана, дверь была и комната, - место, где родители спали, отгорожено было просто занавеской. Её на ночь закрывали. В другой половине дома, там было тоже кухня и 2 комнаты. Маленькая спальня уже без занавесок, нормальная стена. Большой дом был. Во второй половине печи не было, но была плита ...
Жизнь в новых условиях
В июне месяце 1940 года мы с отцом занимались заготовкой ивовой коры. Наша земля была около границы, у нас было несколько участков и один участок, где косили траву, сено, это было от границы метров 300. Еще был участок под названием «Расикас» на берегу Плюсы и «Ряпище» - это где-то в километре от деревни. Земля была у нас в 3-х местах. А драли мы тогда ивовую кору в казенном лесу, неподалеку от нашего участка. Вдруг услышали большое движение по шоссейной дороге, которая соединяла границу России с Нарвой. Большая дорога, которая шла через Низы, это дорога Нарва-Сланцы. Шум такой приличный, а до нас было километра 2-3 от дороги, если по прямой. Отец говорит: «Васенька, наверно, наши пришли!» Прекратили работать и побежали в деревню, надеясь переехать на другой берег Плюссы. Но не тут-то было, на нашей стороне не было ни одной лодки, да и народа в деревне не было никого. Единственный человек, которого мы увидели это была Дарья Мирова, стоявшая на крыше своего дома и державшаяся двумя руками за дымовую трубу. На вопрос отца, что она там видит, неохотно ответила: «Красные пришли...». Мировым это было не по вкусу, так как они считались зажиточными людьми. Ни одной лодки на этой стороне не было. Мы пошли на паром, который, к счастью, был на нашей стороне. На пароме все переезжали, и люди, и лошади - у нас моста не было. Мы перебрались на другой берег на пароме и направились бегом к шоссейной дороге, которая была от берега реки на расстоянии около одного километра.
Отец стал обнимать солдат, а я смотрел на людей из Красной армии. Вскоре в Эстонии установилась Советская власть. И в этом же году появилась возможность продолжить учение, поскольку дальнейшая учёба после начальной школы стала бесплатной. В буржуазной Эстонии обучение после 6-классного образования было платным, и поэтому для большинства жителей республики дорога в науку была накрепко закрыта.
Осенью 1940 года я с Марией, как наиболее способные к учёбе, поступили во вторую Нарвскую русскую гимназию; позднее получившую название второй средней школы. Поскольку школа была русская, то, разумеется, все занятия проходили на русском языке, а из иностранных изучали немецкий или английский, и латынь. Безусловно, одним из предметов был также и эстонский язык. Должен отметить, что мне учёба в гимназии давалась очень и очень нелегко, сказывалась слабая подготовка в начальной школе.
Тогда молодёжь общалась с солдатами, один из них был, по-моему, с деревни Черновки или Чёрная откуда-то оттуда, он был какой-то родственник нашего соседа. Он был шофёр, приезжал к берегу, мы на лодках переправлялись, садились к нему на грузовую машину, полуторку, и он нас вёз к мосту через реку Плюссу. Там, где река делала поворот, и дорога переходила, там был мост. В начале не было моста, а был паром. Мы на пароме всё время переезжали, а позднее сделали мост. Там мы играли с солдатами и в волейбол, и всяким спортом занимались. Там стояла советская часть. А потом в сентябре, после этого я пошел учиться.
Колхозы до войны у нас делали, мама вступила, а отец нет. Отец не был колхозником. Наверно, это в 40-м году было. У нас все вступили, кроме отца. Отец сказал - я сельским хозяйством не занимаюсь, буду в Нарве работать столярОм.
В Низах в 40-м году арестовали, а потом отпустили Бойцова. Больше, по-моему, никого, одного только его. Какое-то время он был там, недолгое время и вернулся.
Начало войны
Это было воскресенье, это я точно помню, потому что народ отдыхал. Мужики как обычно сидели и курили на берегу. И вдруг смотрим два парашютиста. Тогда двоюродный брат Арсений сказал, - «надо бежать, звать Володьку Рогова с ружьем». Он охотником был. «Давайте побежим в лес!» Кто-то из умных мужиков сказал: «Да что вы дурака-то валяете, если они военные парашютисты, обязательно вооруженные. Что мы там будем с вилами бегать по лесу?» Короче, так и не пошли искать их. А после этого, дня через два мы вчетвером – я, брат и две сестры пошли на участок, где сено косили, чтобы посмотреть, можно ли уже косить или нет. Посмотрели и уже пошли домой. Прошли какое-то расстояние, я оглянулся, смотрю два каких-то неизвестных в какой-то странной форме, у них автоматы впереди. Это были, видимо, те самые парашютисты. Метров 300 от нас до них было. Оглянемся, а они спрячутся. Мы идем дальше, а они всё шли за нами, смотрели, куда мы пойдем. А мы шли домой в деревню. Но нас они не тронули, и мы дошли до дома нормально.
Мы уже ждали немцев и перед тем как немцы должны были придти, мы были дома в деревне - брат, я и Арсенька - наш двоюродный брат тёти Дарьи сын, у них кирпичный дом был из красного кирпича. Наш дом был напротив родной тёти моей, сестры отца. Арсенька нам и сказал: «Ребята, надо бежать - наши отступают. Я завтра вас в Нарве встречу, давайте приходите». Вот мы с Павлом на следующий день собрали немножко покушать, особенно и брать было нечего, пару кусочков хлеба да огурец. Вышли на дорогу большую, а там русские солдаты отступают к Нарве. Прошли, наверно, 3 км, вдруг кто-то стрельнул, сказали, что один офицер застрелился. Пришли в Нарву, стали ждать, а Арсеньки, где мы намечались встретиться, нету. Павел сказал: «Я пойду искать, ты посиди». Я сказал ему: «Куда ты пойдешь в городе, не найдешь, заблудишься, потом я буду здесь один». И мы вернулись обратно в деревню.
До этого строили через Нарову мост, и все мужики были на этой стройке, и отец наш тоже там был. И он, как-то не знаю, как получилось, там повредил ногу, и не мог ходить и его привезли домой. Вся деревня пошла в лес, у нас лес был на восточной стороне, сухое место, песочное. Там кто выкопал себе какие-то землянки, типа окопов таких, а мы сделали себе шалаш. Туда и весь скот увезли и всё туда. Отец сказал: «Я никуда не поеду. На чем вы меня повезёте?» - «Нет-нет мы повезём». – «Я на войне был, я знаю, ничего страшного немцы не сделают мне». Короче говоря, все-таки мы его увезли тоже. И тогда мы уехали в лес и были там, наверно, недели три, а немцы были уже в деревне. Перед тем, как уехать в лес, всю мелочь, посуду, всё, что с собой не увезли, сложили в ящики и закапывали. А когда мы вернулись, у нас было разрыто, конечно. Часы у нас были хорошие настенные - их не было. Посуда, тарелки - всё было взято. Осталась там какая-то ерунда. Всё пришлось опять снова покупать.
Когда немцы пришли в нашу деревню в 41-м году, тогда горели соседние дома. Наш дом немножко отстоял, а соседние сгорели. Смола выходила из дерева, такая температура была, и думали наш дом воспламенится. Дом новый был, только в 39-м году мы его перестроили. Так вот немцы были и партизаны. Они же не знали, что это партизаны, двое наших деревенских. Они заливали наш дом, чтобы не загорелся. Стрельба была или бомбёжка, вот дома загорелись. Дома сгорели: у Карамзина, который был перед нашим, у Лисецких и Народный дом. Когда горела деревня, мы не знали, нельзя было бежать туда, потому что там немцы были всё время. Обнаружили это после того, как мы вернулись из леса.
В лесу на костре готовили пищу, а выпекать хлеб ходили в деревню. Хлеб в лесу было не испечь. Мама сказала: «Я пойду домой, хлеба напеку». Она там замесила всё, и теперь выпечь надо было. Я сказал: «Пойду с тобой в деревню». А я решил сходить в деревню, помочь маме нести тесто, обратно хлеб, а заодно уничтожить протоколы комсомольских собраний и список комсомольцев. Это всё осталось в кордоне, где была у них контора (а я не был комсомольцем, никем не был). Брат Павел был секретарём комсомольской организации и если бы нашли документы, мог быть пострадать от немцев или эстонских националистов. Сам он не мог идти, потому что могли схватить.
Пришел я в кордон, там стол стоял, накрытый, на нём поросёнок - половина съедена, половина оставлена, коньяк стоял. Немцев срочно, видимо, вызвали, не успели они доесть. Я посмотрел, но, конечно, не стал трогать со стола ничего. Все папки, которые там были, я порвал, все подписи, все протоколы - и ушёл. Мама в это время хлеба напекла. Мы пошли, и только начали выходить из деревни, видим немецкий самолёт летит низко-низко. А мы уже вышли метров, наверно, за 50. И он в нас начал стрелять из пулемёта. Что было делать? Я сказал: «Мама, пойдем быстрее!», а метров 300 надо было идти до леса, где был кустарник какой-то. Мы, значит, прибавили шагу. Самолёт развернулся, я сказал: «Мама, иди прямо, а я пойду сюда, чтобы нас не видно было вдвоем». Я к речке Черновке, а там кустик маленький, жиденький такой кустик. Он, значит, летел - я упал ничком. Как я упал, если бы был верующий, сказал бы, что меня Бог свалил. Потому что сразу он выстрелил, и пули летели мимо меня, на меня летел песок от пуль, а пули по воде. Если бы я сделал шаг, как раз бы он попал, он и рассчитывал на это, что я побегу. А я свалился и пули мимо. 16 лет мне тогда было.
Поскольку мы в лесу были, в это время сенокос не делали, никто не косил. После мы начали косить сено, а отец не мог. Две сестры тоже пришли из Нарвы, и мы вчетвером косили. Потом начали молотить хлеб. У нас не было своего гумна, мы молотили у дяди Якова, их дом напротив и левее. Отец с дядей Яшей что-то делали. А Арсенька тоже приехал домой, он никуда не делся из Нарвы. И когда советские отступили, он вернулся домой. И пришли эти, которые хотели Эстонию освободить. Саар, он был пограничником у нас, он и еще с собой захватил человек шесть Омакайтсев. Пришли они в гумно к отцу – Саар тот знал отца. И сказал: «Слушай, а где Яшка Рассадкин?» - Да, сказали, был тут, да вот пошел домой, наверное, на обед. Пошли и забрали его. Потом пошли за Арсенькой Бобровым, а он ушёл лошадь перевязать. У него было трое детей. Борису было 7 лет, Севке - 4, а Коле младшему был год. Они были дома, жена была где-то на работе, на сене или что еще. Они пришли к Арсеньке домой – того нету. Спросили у семилетнего: «Где отец?» Он сказал: «Я не знаю, где папа». Они вытащили всех ребятишек. На костёр дровяной (кладка дров) посадили. Арсенька шёл и увидел: «Не трогайте ребят! Я иду!». Они думали, что он убежал. Его тоже забрали и через неделю расстреляли - его и дядю Яшу Рассадкина. За что? Ну, дядя Яков, за то, что у него была дача, он купил в Усть-Нарве и когда пришли советские, он отдал её под детские ясли. Значит, он за Советскую власть, раз отдал дачу. А Арсения, так и не знаем за что, никем он не был. Перед войной работал в Нарве, был он беспартийный, а семья жила в деревне. Видимо, когда Саар был у нас пограничником, а Арсенька такой боевой парень был, видимо, что-то насолил ему в ту пору. Потому что другого ничего не было. Хороший мужик был, ему было, наверное, 29 лет, он рано женился. Через 3 недели его жена понесла посылку мужу, а его уже расстреляли и куда дели труп неизвестно. Так же скоропалительно был расстрелян и Яков Рассадкин. (Согласно обнаруженным архивным документам Арсений Бобров был обвинен в шпионаже, связями с партизанами и умышленном поджоге. Приговор 22.09.1941 г. - смертная казнь. Рассадкин Яков Спиридонович обвинен в добровольной помощи партизанам и шпионаже против немцев. Приговор 22.09.1941 г. - смертная казнь).
Оккупация
В 1941 году, в связи с началом войны и немецкой оккупацией г. Нарвы, занятия начались значительно позднее, поэтому зимние каникулы были также смещены на середину января. Надо отметить, что при немцах учёба в гимназии так и осталась бесплатная, как это было при Советской власти.
В ту зиму стояли сильные морозы. Был приказ, чтобы в деревню взять русских военнопленных и чтобы деревня содержала их. Вот, значит, наших мужиков организовали, и они поехали за этими пленными в Нарву. Привезли пленных и их разместили в доме Венкова, где потом была школа во время немцев. И поместили туда в этот дом, потому что дом был большой. Каждый житель деревни должен был их кормить. Ведро еды наваривали по очереди, каждый дом, и таскали им пищу. Деревенские, особенно молодёжь, ходили к ним, приносили им пищу. Нам интересно было, наши же солдаты. А среди пленных распространился сыпной тиф. Разумеется, что болезнь перекинулась и на деревенских жителей. Одним из первых в нашей семье заболел я. Я довольно часто ходил навещать пленных, и во время одного из посещений меня укусила тифозная вошь. Я даже почувствовал укус, но не придал этому значения и в результате заболел. Позднее заболели Нина и Павел. Мария уехала в город, так как закончились школьные каникулы.
Первоначально, я переносил болезнь легче брата и сестры и через две недели стал уже подниматься с кровати. Но произошло событие, отбросившее мое выздоровление на более поздний период, и даже чуть-чуть не закончилось летальным исходом. А произошло это так. Однажды мы трое больных лежали и болели. Отец куда-то уехал по своим хозяйским делам, видимо, в лес, а мама хлопотала по дому. Соседка прибежала и кричала: «Мартёна, ваше сено немцы берут!». Мама побежала туда, где стоял наш стог - сено спасать. В её отсутствие в хлеву поднял шум поросёнок, требуя пищи. А мать уже наварила для него картошки. Я встал, намял картошки. Я уже стал чувствовать, что могу немножко ходить. Что-то набросил на себя и пошел кормить свинью. Идти пришлось по двору метров 20-30, а было очень холодно и сильно мело. Мой организм был ослаблен болезнью, и в результате у меня получилось осложнение. Поднялась температура и несколько дней держалась на критической отметке. О принятии пищи говорить уже не приходилось.
Однажды у моей кровати сидела, приехавшая из города Мария и что-то рассказывала, а я в это время начал терять сознание. К счастью, сестра была рядом. Она начала меня трясти и массировать в области сердца, и оно начало медленно свою работу. Тут же подоспевшая медицинская сестра сделала мне какой-то укол. Кризис стал проходить. Однако болел я долго, ослаб и похудал до неузнаваемости. В середине марта месяца начал учиться ходить. Родители поддерживали меня с двух сторон и помогали переступать ногами. Помню, первая такая прогулка состояла из нескольких шагов, после чего я очень устал. Кормить начали с ложечки. Дадут несколько ложек и всё, а мне очень хотелось есть. Пищу от меня прятали. Зато клюквы мог есть сколько хотел. Поправился я только к самому концу марта. Естественно, что я за два с половиной месяца отстал от учебной программы, и возвратиться в свой класс не имел возможности. Оставался единственный вариант, сдавать экзамены экстерном, что я и сделал. По химии изучить программу мне помогала наша учительница химии (отец с ней договорился). Она же и экзаменовала меня. По другим предметам пришлось преодолевать самостоятельно. На осень оставалась одна алгебра. Тем самым на следующий учебный год, сдав экзамен по алгебре, продолжил учиться вместе со своими в 9 классе.
В конце 1942 года немецкой полицией был арестован отец. Мужик он был деревенский, языком болтал. А у нас в каждой деревне насаждали немцы своих агентов. До этого в нашей деревне никогда не было своей школы. И вот, во время немцев, в Венкова доме, там никого из пленных уже не было и дом пустой был, сделали школу. В Низах школа сгорела, и те дети учились в каком-то другом доме в своей деревне. А здесь учились только наши усть-черновские ребятишки.
У нас в деревне на Плюссе никогда лещи не водились. Особо дорогой ценной рыбы не было. Была щука, окунь, плотва. А он этот учитель, сверлил дырки зимой, ставил какие-то вешки, ловил и ходил к отцу беседовать. Вот однажды принес 2 такие большие рыбины. Отец говорит: «Откуда ты взял?» - «У вас тут такая богатая река». Короче говоря, в душу влезал. Ну, отец и распоясался, видимо. И рассказал ему, как отвозил он двух солдат в морской форме. Это было зимой, в 41-м году. Однажды часов 9 вечера, было это, наверное, в конце декабря, так я думаю, было темно. Мы сидели, кушали, вдруг кто-то стучится в окно. Мама пошла открыть — там два человека в бушлатах морских: «Пустите, пожалуйста». Ну, мама и пустила. Они сказали, что шли с Бреста. Отец сказал: «Как же так, где Брест и когда это было в августе месяце, по-моему» - «Вот мы так добираемся потихоньку. И мы хотим попасть всё-таки к своим». Отец сказал: «Слушайте, тут же немцы, что мне с вами делать?» А дядя Яков послал к нам, дескать, у него нельзя, старуха живет и она разболтает, вот идите туда. На улице мороз, ну что делать? У нас было две избы, в одной мы жили, а вторая пустая стояла. Она тоже не особенно холодная была, мы там держали продукты. Дали им немножко молока попить, хлеба, дали что-то покушать. А утром рано, отец запряг лошадь, положил сена, их посадил туда и поехал и отвез их к границе. Ну, видимо, он разболтал этому учителю. Что с этими было потом неизвестно. Короче говоря, он их спас и это в такую пору. Так вся семья наша погибла бы, если что. Отца сначала в тюрьму в Нарву отправили, наверное, месяц он сидел в политической тюрьме. А потом в Ору в лагерь, там торф добывали. Один раз в месяц разрешалось его навещать, но не более как двум человекам одновременно. Однажды и я с мамой навестил его. Картина была удручающая. Отец был освобожден незадолго до прихода Красной Армии, т. е. во второй половине 1943 года. (Согласно архивных документов Волховицкий Тихон был обвинен эстонской тайной полицией в коммунистических настроениях. Это выражалось в том, что во время большевистского правления на собрании, посвященном образованию колхозов, он взял слово и поддержал их создание. Кроме того, он обозвал эстонских пограничников паразитами, они даже после присоединения Эстонии к СССР всё еще охраняли границу. Также был знаком с коммунистом Поддубкиным, которого подозревали, что он агент НКВД. За все эти прегрешения предлагалось назначить ему наказание 6 месяцев Исправительно-трудовых лагерей. Однако немецкое руководство исправило срок на 3 месяца. Был арестован и начал отбывать наказание 25.05.1943 г.).
В связи с арестом отца наше пребывание в стенах гимназии в Нарве было нежелательным, поэтому мы с Марией перебрались на учёбу в среднюю школу города Кингисеппа (Ямбурга). Но по истечении некоторого времени пришлось учёбу в школе оставить, так как не на что было жить. Мама не в состоянии была нас обеспечить.
Так закончился первый этап получения образования. Мы переехали обратно в Нарву.
Хочется отметь, что учёба во время войны сопровождалась постоянным желанием есть. Съедали всё, что попадалось под руку, вплоть до картофельной кожуры. С питанием стало чуть легче, когда Павел стал иметь возможность носить домой суп.
Немецкое кладбище было перед мостом через Плюссу. Там же не было ни домов, ничего. Там были похоронены немецкие солдаты. Это кто еще в 41-м погиб. Хоронили тогда на нашей стороне. От моста это примерно метров 300 в сторону Низов.
Начало трудовой деятельности
Поскольку школьная жизнь закончилась, то нужно было устраиваться на работу. Разумеется, специальности у меня не было, и делать толком я ничего не умел, поэтому устроился на нарвскую суконную фабрику возчиком на лошади. Привозил в цеха кипы шерсти и другие материалы со складов, а в обеденное время привозил на фабрику обеды в термосах. Работа была лёгкая, поскольку сам я не грузил и не разгружал, а только управлял лошадью. Оплачивалась она скверно, и я перешёл на той же фабрике помощником кочегара. В котельной было два котла, и моя функция была подавать каменный уголь совковой лопатой в помещение котельной, а кочегар забрасывал этот уголь в топки котлов.
Работа была тяжёлая, но зато платили значительно лучше. Так что мне хватало денег для покупки продуктов питания, предусмотренных специальными талончиками, так называемыми «карточками». Без них можно было иногда купить только кислое молоко.
Нарву постоянно бомбили советские самолёты, старались повредить железнодорожный мост. А дом, где мы жили в комнате у хозяев Тойла, был от берега и от ж/д моста в метрах 300. Один раз вечером мы покушали, оставили масло, что получили по талонам на столе и легли спать с братом. А было жарко, но открывать окна на улицу было нельзя, только форточку. Мы разделись и легли спать, а ночью слышим бомбёжка. После взрыва неподалёку, наша оконная рама вылетела, прямо на стол и всё, что мы не докушали всё в осколках, в стёклах. Мы выскочили из комнаты, я-то был в трусах, а Павел тот вообще без трусов. Выскочили в коридор, а там соседка-шмара, к ней немцы всё время ходили группой, она тоже выскочила и смотрит. Я говорю: «Павел, беги скорей домой, что ты...». Потом так мы и спали до утра без окна, хорошо, что дело было летом. Когда же днём самолёты сбрасывали бомбы, то мы выбегали смотреть, в какую сторону летят сброшенные бомбы, чтобы успеть убежать в другую сторону. Так привыкли, что никого страха не было. Единственный страх, что мост-то большой и когда идёшь в середине моста, тогда деваться некуда. Выйдешь на него и надо побыстрее перейти. Все годы оккупации в Нарве жили в условиях приближенных к фронтовым, так как линия фронта была от Нарвы только в 130 километрах.
Сбили как-то советский самолёт, и мы ходили смотреть его в Долгую Ниву, это километр от Ивангорода. Между Ивангородом и Долгой Нивой лежал этот самолёт и два лётчика убитых.
Однажды зимой мы приехали с братом в деревню и поехали в лес. Привязали своего коня Кольку, а сами пошли в лес пилить дрова. Сколько там мы были, может час порубили, приходим, а Кольки нет. Отвязался как-то, оторвал повод и домой. А шли мужики с русской деревни (имеется в виду с территории Сов. России), видят лошадь идёт, они взяли и повернули её к себе в деревню. Там в России все деревни были сожженные, только трубы стояли, это эстонцы постарались. Надо было коня искать. Я и пошел, дошёл до какой-то деревне и спрашиваю: «Такого вот коня, черный с белой звездочкой на лбу, не высокий такой, не видели?» - «А да, вот по деревне поехали в ту сторону». Я иду дальше до следующей деревни. «Вот такой-такой конь не ехал?» - «Да, в той другой деревне». Я еще туда дошел. Прихожу, правда, признались. Я говорю: «А, где мой конь?» - «На мельницу они уехали», - они сразу использовали его. Вечером приедут, мол. Один домик и был, где они жили, единственный, больше домов там не было. А там народу в этом доме было! Они сели кушать, меня тоже пригласили на ужин. Стол был сделан из досок, такой примитивный. Они сели кругом, картошка там была и бурда какая-то. Я говорю: «Нет спасибо, я не буду». Правда, есть хотел, уже сутки прошли. Смотрел, как они сами ели. «А вы не можете на завтра нам коня оставить, надо куда-то надо еще съездить?» - «Нет — не могу». Я один был, а их там сколько, они меня могли затереть и всё. Никто же не знал, куда я ушел.
Весной 1943 г. в Нарву было привезено большое количество евреев и их гоняли на работу, на Парусиновую фабрику, рядом с Суконной, где я работал. Так вот этих евреев, а их было, как говорили, около пяти тысяч, изможденных, одетых в отрепье, большинство из них босые женщины и мужчины, ежедневно рано утром и вечером гнали по Новой линии. С боков шла охрана с собаками. Охранники, в основном, были чешской национальности. На этих евреев нельзя было смотреть без сожаления. Если на работе кто-то, из них выбиваясь из сил, падал, его тут же бросали в топку.
Документы во время войны (оккупации) давали со слов, метрических записей никто не требовал и я указал 1925 год, но день и месяц остался тот же самый 22 августа. Я был уверен в скорой победе Советского Союза и, несмотря на то, что я никогда не жил в России, я всегда считал себя крохотной частичкой русского общества. Я всегда был патриотом российской империи, завоеванной тысячами жизней моих соотечественников, и поэтому готов был служить только в русской армии и воевать только за мою этническую родину.
В 1943 году стали призывать в немецкую армию молодых людей 1925 года рождения, и поскольку у меня в AUSWAIS (документ заменявший паспорт) значился год рождения 1925 г., поэтому и мне нужно было идти в армию.
Во время немцев повестки не вручали, всё делалось только по объявлению - призываются такие-то и такие-то. Если не пошел, то надо бежать.
В виду того, что Нарва была прифронтовым городом, все управленческие учреждения во время оккупации находились в г. Раквере, там же был и военкомат (Раквере был уездным центром).
Мы небольшой группой, человек восемь, знакомых друг с другом нарвских парней прибыли в Раквере. Сразу же пошли к военкомату с разговором, что бы такое предпринять, чтобы забраковали. Меня не покидала мысль, будь что будет, но в немецкую армию не пойду. Приехали мы, это был понедельник, как сейчас помню. Шли, а погода такая не важная была, дождик немного накрапывал, мелкий-мелкий.
Пришел, а там на немецком языке (это в центре-то Эстонии) написано, что сегодня приёма нет, а будет со вторника. Я немецкий знал, прочитал ребятам — мы пока свободны, завтра пойдем. Пришли обратно на вокзал, сели покушать, что было взято. Я думаю — надо бежать. А тут товарняк подошёл, я на него прыгнул и в Нарву приехал.
Это было вечером, на вокзале была масса народа, видимо, провожали новую партию новобранцев. И я, боясь быть узнанным, осторожно пробрался сквозь толпу и пешком, очень осторожничая, пришёл в свою комнату, которую мы снимали у домовладельца Тойла на Новой линии, старое название улицы «Ивановская».
В ту ночь уснуть я не мог, ожидая прихода жандармов. Но мои опасения оказались напрасными. Никто за мной не пришёл, и через несколько дней я осмелился выйти на улицу. Всё это время меня кормил брат. Он получал суп в депо, там покушает, и с собой мне принесет - так я и питался. Потом я омазурился (обнагнел — мест. сленг), однажды в воскресенье пошёл к Захарову в магазин, там давали без карточек кислое молоко.
Мы жили всё в той же комнате с Павлом, где когда-то при бомбёжке вылетела оконная рама. Он работал в депо железнодорожной станции и имел бронь от армейской службы. Вот он и содержал меня в этот не очень длинный период.
Год рождения в удостоверении личности удалось переделать на свой правильный год, то есть 1924. Но вскоре стали призывать в немецкую армию лиц мужского пола рождения с 1924 по 1920 гг. Теперь мне снова пришлось переделывать дату рождения на 1925 г., в надежде, что вторично этот год призывать не будут.
Такую манипуляцию в документе личности с датой рождения, можно было делать потому, что при немцах списки призывников не составлялись, а надеялись на добровольную явку под угрозой строгого наказания. В ту пору я не осознавал всю опасность, которой я подвергался.
Опасность быть разоблаченным была огромная, так как родители, братья и сёстры, призванных в армию ребят могли донести на меня в жандармерию. Так и получилось.
Однажды я ходил за кислым молоком. Пришёл обратно, а во дворе стоит мотоцикл и сидит мотоциклист с нагрудной бляхой - жандарм. «Ihren namen?» - «Волховицкий». «Komen!». Меня посадили в мотоцикл и доставили в Гестапо. «Почему не в армии?» - спросили. Я сказал, что я не слышу. А я слышал тогда одним ухом хорошо. (Мне еще один врач сказал, если бы у тебя оба уха были здоровые, ты был бы Чайковский). Я не слышу, говорю, поэтому и не знал ничего. Он позвал доктора. Пришёл врач, немец, посмотрел, убедился, что у меня действительное гнойное воспаление. И мне дали направление, раз в армию нельзя, тогда в организацию TOD (это по-русски «смерть»), раз не слышишь. Было бы значительно хуже, если бы у меня не был гнойного обострения воспалительного процесса среднего уха.
Поначалу, т. е. в конце июля, в августе и сентябре я работал в г. Нарве на изготовлении красных кирпичей. Вынимал, используя рукавицы, горячие кирпичи и складывал их в штабеля. Позднее где-то с половины сентября перешел на Смолку, на Поповку, это за Ивангород, лес пилить. В сентябре еще ничего, а в октябре уже холодно, я раздетый был. Мне было только 19 лет, еще организм не окрепший. Пилили-пилили, я думал, всё равно погибать здесь, попробую я смотаться. Выбрал такой момент, это было 27 января (я же не знал, что в этот день в Ленинграде был прорыв блокады, и немцам некогда было заниматься мною, мне это повезло). Охраняли нас чехи, в основном, они стояли. Нас пропустили, чтобы дорогу прочистить. Я пока был еще с лопатой. Потом лопату бросил в кусты и пошёл. Смотался, а тут пошёл снег, и следы сразу же занесло. Пошёл в сторону Кингисеппа через Комаровку, я эту дорогу немножко знал. На второй день 30-го я пришёл домой в деревню. Пока шёл по лесу, где-то зацепил за какой-то острый пень и здорово поцарапал ногу. Пришёл я домой где-то часов в 9, а через час приехали эти, которые хотели «Свободной Эстонии». Они почему-то жгли хутора и деревни Ленинградской области. Küsivad minu käest: “Mis sa sinna, mitte armees?” (Спрашивают меня — «Почему ты здесь, а не в армии?»). Отвечаю - “Ma olen invaliid” (Я инвалид). Хромаю и показываю ногу. Они забрали нашу лошадь и поехали на Сланцы. Потом она сама пришла домой. Была ранена пулей, которая у неё прошла около плеча, попала в левую ногу и вышла. Они бросили её, так как раненая лошадь была им не нужна. Она хромала вначале, а потом ничего.
Советские войска наступали, это было 31-го. Я тогда у соседа дяди Яши взял лошадь, и что было возможно перевёз в лес в сарай, на всякий случай, - хлеб, зерно, муку и двух коров. А сарай был в километре в лесу. К вечеру пришёл брат из Нарвы. И мы тогда пошли с ним ночевать в этот сарай. Это было 1-го числа. Ночью услышали, бомбили деревню Низы. А это как оказалось не бомбили, это стрельба была, Советские войска наступали. Тогда ночью был пожар, горело в Низах. В нашей деревне в это время ничего не сгорело. А там в Низах, как оказалось, сгорело несколько домов и хозяйственных построек. Утром 2-го числа пришла мама и сказала: «Дети, всё в порядке — наши пришли!». Вскоре пришли домой и сёстры, тем самым семья была опять в полном составе. Линия фронта на целых полгода установилась под Нарвой; за войну во второй раз.
У нас была хорошая кухня и плита, потому что мы только недавно отстроились. Генерал-лейтенант, который командовал этой частью, пришёл, посмотрел и сказал: “Можно у вас мне будут готовить кушать”. Отец сказал, - «да пусть варят, что жалко что-то ли, дрова есть» - отец добрый был в этом плане. А поварёнком был молодой человек моего возраста, может на год помладше. Он помогал там что-то повару. Оказывается, я потом его дочь хорошо знал в Нарве. Она и рассказала, что её отец был поварёнком в нашей деревне, - так это было в нашем доме.
В апреле месяце, когда снег сошел, было указание нас эвакуировать, обе деревни Низы и Усть-Черное в Ленинградскую область, потому что тут был фронт. Дали указание собрать все с/х инструменты, чтобы там работать. Дядя Гриша Шахматов, а он тоже с отцом в тюрьме сидел, потом также освободился во время немцев, пришел к отцу и сказал: «У тебя Вася-то грамотный, давайте сделаем его старостой». Мне было тогда только 19 лет. Меня и сделали старостой или уполномоченным по сбору с/х инвентаря в округе. Нам дали 3 пары лошадей, телеги. Я прошёл Низы, Жердянку. В Жердянке, кроме фотокарточек, которые валялись на полах, ничего и никого не было. Некоторые дома не сгорели и еще стояли.
Тогда отправили нас в Сланцы, а оттуда до Волосово, там высадили и тогда уже ехали своим ходом на лошади. И потом до деревни Арукюла, это от Волосово примерно 4 км. Там мы и жили. Местных там никого не было. Позднее, в помещении, где когда-то была школа, стали жить 3 девушки, а откуда они взялись, не знаю. Больше никого там не было. Пожили там немного, и пришёл приказ - всю молодёжь мобилизовали на расширение аэродрома в Горелово. И вот мы там работали, всем ребятам дали бронь и мне тоже.
А в августе месяце надо было жать хлеб, который в Усть-Черном рос. Я приехал навестить в Арукюла, а отец и сказал: «Сынок, поедем в Усть-Черное». Это, уже когда наши взяли Нарву. Рожь, пшеница поспела - надо косить, жать. Ну, мы с отцом и поехали. Рожь мы сделали, в основном, мне приходилось, отец ходил куда-то. Где было возможно косили, а где косить было нельзя, жали серпами. Я уже и пшеницу сделал, и мы 20 или 22-го собирались ехать обратно в Арукюла. Пришел сосед с Низов, дядя Федя, он старостой там был одно время, потому что там тоже уже мало кто жил - люди тоже были вывезены. Он пришел и принес мне повестку в Советскую Армию. У меня была бронь, но она осталась там, в Арукюла. Ничего бы не было, если бы я поехал за ней. Мы с отцом думали, ну, что делать? Отец и сказал: «Сынок, ведь кто-то должен воевать». Это было 20-го августа. «Вот посуди, если мы все побежим куда-то». Старший брат тоже на брони, как и вся наша молодёжь. Вот я в свой день рождения с куском хлеба, больше ничего и не было, остальное мы доели, поехал в Нарву. С нашей деревни был призваны двое, я и Иван Венков, который был значительно старше меня и который остался лежать в Сааремааской земле на Сырвесааре. (согласно obd-memorial.ru Венков Иван Егорович 1910 г.р. умер от ран 23.11.1944 г., множеств. осколоч. раны черепа, Техомарди, 921 сп).
Приехал, пришел в военкомат. У меня были очень красивые волосы, такие локоны красивые-красивые, длинные. В военкомат пришёл, - майор сидит: «Это кто такой?» Я сказал: «Пришел по повестке!». Думал, что во время немцев забраковали из-за уха. «С повесткой ну-ка иди быстренько на комиссию». Врач посмотрела, а я сказал, что у меня одно ухо не слышит. Мужчина врач и сказал: «У нас пол армии таких». Майор сказал, - «Его первого стричь, с такими волосами у нас не ходят».
Меня сделали сразу командиром отделения, и я начал служить в Эстонском стрелковом корпусе, в Нарве, в запасном полку, минометном - 120-мм миномёт. О военной службе, можно прочитать в этом файле.
Односельчане, погибшие в Великой Отечественной войне:
Дроздов Николай погиб в Великих Луках, там на памятнике его имя написано (точных сведений нет).
Дроздов Иван — погиб в 1944 году на Чудском озере в партизанском отряде (Дроздов Иван Иванович, боец, 26.02.1944 г. убит в бою, похоронен в Вирумаа).
Перчаткин Коля погиб под Кингисеппом в 44-м году (ст. лейтенант, ком. 3 батареи, 26 артполка, 63 сд, 26.01.1945 г. пропал в районе м. Шнапдерин В. Пруссии)
Державин Володя учился в Таллинском пехотном училище в школе офицерской, так и погиб неизвестно где (1260 сп 380 сд, лейтенант, ком. взвода умер, тяжело ранен и умер от ран 17 или 18 янв. 1945 г. в Польше, Белостоцкое воеводство)
Николай Паромов тоже учился в офицерской школе, и погиб под Кенинсбергом (убит в бою 03.01.1943 г., лейтенант).
Файницкий Никита погиб во время войны, когда бомбёжка была, его пополам перерезало. Во время этой же бомбежки погиб еще Егор Реньков.
Всеволод Шмидт погиб в августе 1941 года при переходе кораблей из Таллина в Кронштадт. Он к этому времени, единственный со всей округи, закончил Тартуский Университет и в Советское время занимал должность председателя Осавиахима Эстонии.
Венков Коля погиб в Великих Луках в Эстонском Стрелковом Корпусе (рядовой 354 сп, 26 дек. 1942 г. у дер. Лаврино, Великие-Лукский р-н).
Жуковский Александр, с ним был интересный случай. Он тоже учился в офицерской школе в Таллине. Туда вся Принаровская и Нарвская молодёжь подалась. Однажды в 43-м году, я пришёл, отца уже не было, он был в лагере. А я приехал из Нарвы, это было летом. Мама, мне сказала: «Переведи, Васенька, утром коня на другое место». А место это было от Жуковского дома, от их хутора метров в 200-300, не больше. Я перевёл, и смотрю, а у них кладница дров и вижу, что кто-то там ходит военный в советской гимнастёрке, молодой. Я смотрел, а он меня увидел и спрятался. Кто это мог быть, дядя Ваня был пожилым, а кто же это мог быть? Я перевязал коня и пошёл туда поближе с правой стороны, думаю там кладница, и мне будет видно. Зашел — уже его не было. Я никому ни слова не сказал, а когда меня сделали уполномоченным района и готовили к эвакуации жителей, нужно было всех предупредить. И мы с Шахматовым дядей Гришей и пошли к Жуковскому на хутор, предупредить их, что надо готовиться к эвакуации, к этому дню. Деревенская изба, у него там был сделан по типу дивана, видимо, сам делал, и на этом диване лежит «шитик», завернувшийся во всё. Ну, значит, сказали, посидели. Дядя Иван сказал, что они никуда не поедут. Я сказал: «Дядя Ваня, а где тётя Катя?» — «Болеет». Кто же болеет, завернувшись с головой? Я ничего не сказал. Когда пошли, я и Шахматову ничего не сказал. Но было предположение, что это Шурка, который вернулся с Великих Лук, когда бои были. Тогда немцы давали пропаганду, сдавайтесь, и мы вас не тронем, видимо, он так и сделал. А когда мне попалась книга, с перечнем кто погиб в Великих Луках, там было написано, что Жуковский Александр Иванович, пропал без вести — всё ясно. (л-нт, комроты 354 сп 7 сд, пропал без вести 31.12.1942 г.).
Еще одни воспоминания о деревне Усть-Черно (или скачать отсюда), касающиеся главным образом послевоенного времени, написал Венков Валентин Иванович.
Венков В.И..pdf